- Не буду, - кротко отозвался Левер. - И не потому, что не хочу. Есть одна давняя премудрость… Вот послушай: "Существует начальное, существует еще не начавшееся начальное, существует и никогда не начинавшееся безначальное. Существует бытие, существует небытие, существуют еще не начавшиеся бытие и небытие, существуют и никогда не начавшиеся безначальное бытие и небытие. Вдруг появляются бытие и небытие, а еще не знают про бытие и небытие. Что же такое в действительности бытие? Что же такое небытие?" Не слабо, верно?
- Чистая схоластика! А ведь, поди, запоминал, старался… Где ты раскопал?
- В одной старинной книге.
- Х-м… Они еще сохранились?
- Если хорошенько поискать, то можно и найти.
- И где ж конкретно?
- Там, где это было, думаю, теперь уже все превратилось в прах, - уклончиво ответил Левер. - Неохота даже вспоминать… И вправду, словно сон какой-то… Прошлое и будущее… их ведь нет, они поэтому смыкаются друг с другом - где-то там… А настоящее… пойди поймай его границы! Видишь, как все зыбко и при том - на редкость упорядоченно?! Повторю: от самого Большого взрыва. Им же и закончится. Когда мы загадаем, что случится после, и сумеем это разгадать…
- Вот здесь я мог бы и поспорить, - вздохнул я.
- Спорь, - немедля согласился Левер. - Никто не запрещает. Ибо свобода - категория нравственная, но и только. Ты свободен быть несвободным - если тебе хочется. Ведь в споре никто не свободен, и надо прикидывать все наперед… Мораль предваряет многие поступки, это так. Моралью ты связан по рукам и ногам. И еще раз повторю: тут ты способен только уповать - могу это, могу то, а это совершенно не умею, получится вот эдак или не получится вовсе… Но кроме утилитарной морали есть еще и нравственность, она не оперирует понятиями "да" или "нет". Если угодно, она покоится на логике квантового поля, а не на той логике, которую нам обеспечивает наш обыденно-информационный мир. Мораль - дискретна и сиюминутна, а нравственность - в поле культуры. По сути, за пределами наших жизней и за пределами нашего конкретного опыта. Вот она-то доподлинно знает, что совсем свободна, она как бы баюкает мораль в себе. Мораль: я должен, я не должен - свободы нет. Нравственность: я способен, я неспособен - тут-то свобода и гнездится. Свобода - это осознание проявленных потенций. Проявленных! А это всегда возможно лишь задним числом.
- Ну, понесло!., - сокрушенно вздохнул я, понимая, что Левер вновь уселся на любимого конька, с которого теперь не слезет очень долго.
И уж кто из нас занудный праведник!.. Сколько раз я порывался поболтать с ним просто, по душам, но - бесполезно. Словно некий кокон обволакивал его измученную душу, не давая адекватно реагировать на то, что отвечал и делал собеседник. Левер даже не вешал - ему необходимо было просто выговориться, раз и навсегда. Будто другого случая уже и не представится… Х-м… Навсегда? Признаюсь, эта мысль до сих пор меня не посещала. Даже странно как-то, чуточку не по себе…
- Нет, ты дослушай до конца и не перебивай! - запальчиво воскликнул Левер. - Раб - пока он раб - своей рабскости в полной мере и не ощущает. Он несвободен постольку, поскольку иначе, нежели раб, не мыслит. И эту свою несвободность он может в полной мере уяснить себе, однажды переставши быть рабом. Ему будет что сопоставлять. Он говорит: "Я был рабом и более рабом не буду". Он обрел свободу выбора. Он осознал прошедшее. А в настоящем он был раб - всего лишь. И в преднастоящем только смутно понимал, что рабство - это плохо. И в тот момент он не был вот настолечко свободен, поскольку не прошел еще через конкретно осознанное рабство.
- То есть, - прервал я затянувшуюся Леверову речь, - ты хочешь сказать, что свобода выбора возможна исключительно после того, как действие совершено?
- Естественно! - Левер с силой огладил свои костлявые колени. - В цепи аналогичных действий, в сходной ситуации. Другое дело, что уподобление должно быть в точности соблюдено по всем параметрам… Вот, кстати, это самое мы и имеем в такой замечательной штуке, как История! Потому и можем что-то подправлять в дальнейшем. Изменись ситуация коренным образом, мы бы тотчас дружно забрели в потемки. Шли бы на ощупь.
- Так и поступаем… Но тебе не кажется, - поневоле втягиваясь в спор, возразил я, - что История в силу своих законов не очень-то…
- История - типичная сверхситуация, - безапелляционно заявил Левер, вновь принимаясь ерзать на столе, словно там могла найтись какая-то особая ложбинка, где было бы сидеть совсем приятно. - Как Большой взрыв, например. Мы - в рамках этой сверхситуации и, какова она, не знаем. Нам дано только рабски постигать законы. Разумеется, ни о какой свободе тут не может быть и речи. У нас нет объективного опыта с выходом вовне. У нас есть объективный опыт, лишь замкнутый на нас самих. Однако формально кольцо это дробится, и весьма успешно. И каждая дробная часть - наша собственная жизнь… А в ней - столько упований, столько поступков, столько неосознанного!..
- Ага, значит, когда я иду убивать…
- Ты можешь идти - и не убить. Или и впрямь убьешь. Но не пытайся всех уверить, будто страшно не хотелось поначалу убивать, да вот… До поступка твои шаги предопределены. А вот действительно, мог ты убить или нет, понять и оценить дано только потом. Осознать, чтобы уже не повторить - по собственному усмотрению - либо, напротив, повторить. Когда до совершения поступка ты заявляешь: "глядите, сейчас я буду действовать так, а не эдак", на самом деле ты поступаешь без выбора. Выбор - это надстройка над ситуацией, производная от поступка. И, соответственно, такова же свобода. Ибо она есть выбор. Свобода - всегда в поле нравственности, целенаправленный поступок - в рамках морали. Между прочим, одна из форм свободы - непривязанность. Но нельзя быть непривязанным к тому, что еще не обозначилось, что еще только случится… Непривязанность покоится на точном знании, а оно всегда венчает некий итог. Вот почему, дорогой мой Питирим, я говорю: необходимость - это то, что не осознано тобой, а все осознанное - безусловная свобода. Когда ничего уже нельзя изменить… И праведник лишь тот, кто этого не сознает. Тогда он и умен, и не похож ни на кого. Тогда он ничего не говорит… Все - в нем. Необходимость заставляет быть самим собой. А тот, кто начинает поучать, считая себя праведником… Нет, он уже другой: он вышел за черту предназначения, внезапно осознав себя и заявив об этом остальным. Теперь ему как праведнику грош цена. А ты все дергаешься, корчишь из себя!..
Он усмехнулся и с важным видом скрестил руки на груди. Я понимал: Левер способен болтать часами - о чем угодно и где угодно, это была какая-то мельница, водоворот слов, в который, по неведенью, легко можно было угодить, да и остаться там… буквально захлебнуться, вот в чем вся беда! Причем ведь, слушая его, не раз ловил себя на мысли: тут - разумно сказано, и здесь, казалось бы, не чушь, но… Поначалу я его пытался обрывать, язвить: мол, тоже возомнил, брат, о себе, а сам-то в роли ненавидимого тобой праведника нудно лицедействуешь передо мной, однако вскоре догадался - это бесполезно. Иногда мне становилось жалко ту девицу, от которой он сбежал: она ведь годы провела с ним - и терпела, и терпела… Лучше бы, конечно, промолчать тогда, не подливая масла в пламя… Хотя… Кто бы мог подумать?! Это теперь ясно: Левер провоцировал меня, смеялся втуне, тем самым удовлетворяя свое гадкое тщеславие, да только я не чувствовал, не видел… Я с возмущением спросил:
- Так что же, и мораль - на выбор? Задним-то числом?..
И он ответил, благочинно улыбаясь:
- А ты думаешь - иначе? Мораль убийцы не такая, как у идущего на преступление. Убийца может вновь убить, а может и раскаяться. А в самый первый раз - нет, о каком раскаянии говорить, оно исключено! После преступления приходит вера в собственную прежнюю свободу, а до преступления - одна лишь убежденность в истинности действа. Вера дает свободу, тогда как убежденность, догма ее не знают вовсе.
Он словно подначивал тогда, будто чувствовал: еще немного - и все переменится, и то, что выглядело истинным, естественным, единственно возможным, надо будет вновь прожить в себе, но по-другому…