3.
Я понимал, что затея моя не выдерживает и самой мягкой критики. Но выбора не было. Теперь мы голодали втроем – я, Жора и Сан-Саныч. "Электропитание" не могло, конечно, полностью заметить нормальную пищу. Происходила только энергетическая поддержка организма, а чувствовал я себя все-равно неважно – болел желудок, часто кружилась голова. Но хоть как-то чувствовал.
Зонов заметно нервничал. Но к обещанному "принудительному кормлению" пока не прибегал. Майор Юра вел с нами душеспасительные беседы, сам же при этом с аппетитом ел, спал, блаженно похрапывая, отдыхал, короче, на всю катушку и ни на что не жаловался.
Население НИИ ДУРА тем временем разделилось на несколько стабильных "семеек", говоря языком "зоны", со своими укладами и своими тайнами. Я часто замечал, что когда подхожу к оживленно беседующей кучке "дураков", разговор их становится каким-то уж очень неопределенным. Или смолкает вовсе. Хотя я, вообще-то, был в несколько привилегированном положении – я был мучеником за общую идею освобождения.
Безделье – как сумерки: всех красит в серый цвет. Мне кажется, большинство "дураков" уже напрочь забыло, что они – интеллигенция. Перед сном Юра командирским голосом сообщал: "Вот еще день прошел!" И остальные, поддерживая старый солдатский ритуал, с энтузиазмом хором отвечали: "Ну и хуй с ним!" А однажды я проснулся, разбуженный приглушенными стонами. В конце комнаты слышалась какая-то возня. Я встал и, пошатываясь от слабости, двинулся туда. На полдороги меня остановил Рипкин. Он сидел на постели. Одетый. Явно "на шухере".
– Слава, – сказал он, – не надо вам туда. – И как всегда принялся яростно протирать очки.
– Что там?
– Там "темная". Поверьте, все по справедливости. Человек поступил нечестно по отношению ко всем нам. Вам туда идти не следует.
Я вернулся и лег. И вдруг понял: я совсем забыл, как жил раньше. В смысле, всю прошлую жизнь. Точнее, головой-то я все помнил, но так, словно видел кино. А нынешний тоскливый кошмар это и есть единственная реальная жизнь.
Еще немного, и я не сумею терпеть дальше. Увеличу по жориному совету напряжение. Раз в пятьдесят. Наемся…
Слава богу, ожидаемые изменения произошли на следующее же утро. После завтрака, куда вся наша троица, естественно, не ходила, Юра дал команду на построение. Мы продолжали лежать. Но Юра специально заглянул в расположение и попросил персонально:
– Хлопцы, ну будьте ж людьми, встаньте. Все-таки из-за вас ведь Зонов строит. Тем паче, вы-то, наверное, в последний раз постоите.
Заинтригованные, мы великодушно соизволили подчиниться.
Самое жалкое из нас зрелище, как ни странно, представлял не я, а Жора: он осунулся, обвисшими щеками и грустным взглядом стал походить на собаку-сенбернара и вроде бы даже немного позеленел. Прошлой ночью он разбудил меня и спросил так, словно речь шла о чем-то страшно важном: "Братан, знаешь, как меня в детстве дразнили?" "Ну?" – спросил я из вежливости. "Жора-обжора…" – сообщил он и, утерев слезы, вернулся на свое место.
Зонов стоял перед строем, откровенно держа руку на кобуре. И правильно. Озлобление в наших рядах достигло наивысшего накала.
– Господа ученые, – начал он.
– Граждане, – поправил кто-то.
– Дураки, – добавил другой.
– Что ж, – согласился Зонов, – если угодно. Граждане дураки. Я попросил вас собраться здесь для того, чтобы сделать важное сообщение.
Надежда ударила в виски слушающим, но Зонов продолжал совсем не о том, о чем хотелось бы всем услышать:
– Вы знаете, что трое ваших товарищей голодают. Их требование – немедленное освобождение из-под охраны. В интересах успешного ведения эксперимента я не могу выполнить это требование. Тем более, это значило бы провоцировать на подобные действия и остальных. Однако, их жизни в опасности. Я мог бы применить к ним жесткие меры, вплоть до принудительного кормления. Но вы знаете, что процедура эта болезненна и вредна. Есть более гуманный путь. Надеюсь на вашу поддержку. Трое голодающих будут переведены в госпитальное отделение, где о их жизни и здоровье квалифицированно позаботятся. Но с тем лишь условием, что ни один из вас не воспользуется тем же или подобным методом борьбы.
Погудев, народ ответил согласием.
– Собирайтесь, шахтеры кузбасские, – приказал нам Зонов, распустив строй. – Через час за вами придут.
Мы послушно принялись за сборы. Но в этот час уложилось еще одно событие, не рассказать о котором нельзя.
Я заторможенно складывал в чемодан свои шмутки, когда меня окликнул Борис Яковлевич. Чувство у меня к нему сложное. Я сделал вид, что не слышу. Но он подошел, присел на корточки прямо передо мной и спросил:
– Слава, у вас есть девушка?
"Тебе-то, ё-моё, какое дело?" – подумал я. Но ответил. Ответил честно – утвердительно.
– А вы любите ее?
Я был окончательно обескуражен, но собрался с духом и снова ответил честно:
– Очень.
– Тогда пойдемте быстрей, – потащил он меня за руку, – у вас может получиться.
В лаборатории №1 двое бородатых ребят в джинсах (я давно их приметил, приятные ребята, но жутко законспирированные) колдовали над установкой, той самой, которую я во время своего первого визита сюда принял за модернизированный самогонный аппарат.
Перед установкой сидел тоже бородатый, но еще и рыжий экономист Павленко. Он сосредоточенно смотрел на нелепый металлический веник, торчащий из прибора ему в лицо, и напряженно шевелил губами.
– Мужики, – обратился Рипкин к нескольким мужчинам, сидящим, прислонясь к стене, поодаль, – позвольте Славе без очереди.
– Почему это? – зашумели ожидающие, – у нас тут ветеранам Бородинской битвы льгот не установлено. Пусть как все.
– Слышали же: через час он будет в изоляторе. А вы успеете еще.
– Ладно, фиг с ним, пусть идет, – сказал один. И остальные промолчали.
Один из бородачей (не знаю, может быть они и совсем разные по своим генетическим задаткам, но бороды, джинсы и худоба превратили их в однояйцевых близнецов) приблизился к Павленко и потряс его за плечо. Тот ошалело взглянул на него, потом на "веник", потом опять на него… Засмеялся, сказал: "Класс" и пошел к двери. Потом резко обернулся и попросил до истеричности проникновенно: "Еще немножко, а? Я там не успел…" "Все, все, – сурово ответили ему. – Следующий".
Борис Яковлевич подпихнул меня, я сел на табуретку и стал пялиться на "веник".
– Костя, – протянул мне руку бородач.
– Слава, – ответил я.
– Расслабься, Слава, – посоветовал он. – А смотришь правильно, сюда", – он стал делать что-то на пульте прибора, а я неожиданно испытал такую дикую тоску, такую щемящую, сладкую тоску…
Я ужасно давно не видел Эльку.
И вдруг я почувствовал, как соскучилась по мне она. Она сидит в "научке", перед ней учебник по термодинамике, но она не читает, а мысленно разговаривает со мной: "Славка-Сливка, – думает она, – куда же ты запропастился, обезьяна ты этакая? Я уже и запах твой забыла, еще немного, и я забуду, как я люблю тебя…" "А вот ты всегда пахнешь какой-нибудь косметикой, и только чуть-чуть – собой. Это очень вкусно" – подумал я. "Господи, мне кажется, ты сейчас где-то совсем рядом". "Пахнет обезьяной?" "Кажется, открою глаза, нет этой проклятой книги, этой проклятой библиотеки, а есть ты". "И мне тоже кажется, что протяну руку и коснусь тебя". "Но ведь я просто разговариваю с тобой про себя. Я все время разговариваю с тобой". "И ты всегда рядом". "Но не так, как сейчас. Мне кажется, я все про тебя знаю – где ты, как ты себя чувствуешь, как ты меня любишь, как тебе плохо… Ты почему такой худой, одни кости?.." "Все в порядке, я худею, чтобы зря время не терять". "Не лги, обезьяна. Знаешь, твоя мама болеет. Она вбила себе в голову…"
– Все, парень, – постучал меня по плечу Костя, – уступи место.
На ватных ногах я выбрался в коридор. Рипкин поддерживал меня под локоть и все спрашивал: "Получилось? Получилось?"
– Получилось, – выдавил я. – Это что, телепатия?
– Не у каждого получается. У меня, вот, например, не вышло.
– Это телепатия?
– А кто их знает. Так объясняют: "Любовь, – говорят, – это не элементарное чувство, как страх или радость. Это когда и страх и радость на двоих. Люди как бы настроены друг на друга, в унисон. И когда звучит один, другой резонирует". Влюбленные понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Мы так к этому привыкли, что не считаем чем-то сверхъестественным. А у них вот такая теория. И прибор этот усиливает резонанс.
– Какая романтическая гипотеза – психополе любви, пронизывающее пространство… И все-таки я не понял, я разговаривал с ней? То есть, она слышала мои мысли?
– Они и сами не знают. Проверить-то нет возможности. Слава Богу, у нас тут между собой влюбленных еще не появилось. Но вообще-то Костя говорит, что связь скорее всего, одностороння. Между вами всегда есть слабая связь, и они на одном конце сигнал усилили. Как если люди говорят по телефону, и вдруг к одному из аппаратов подключили усилитель. У тебя – орет на всю улицу, а на другом конце ничего даже и не заметили.
Вот же черт, у меня даже ее фотографии с собой нет.
Под конвоем я, Жора и Сан-Саныч прошли вслед за Зоновым через дворик. Там в мерзлой земле копался один наш "дурак" – селекционер из института Вавилова. Мы подошли к небольшому двухэтажному каменному домику. Мы уже успели выяснить, что на первом его этаже находятся склады и живет Зонов, а на втором канцелярия, оружейная комната охраны и госпитальное отделение на шесть коек. Вслед нам брехали сторожевые псы, и Жора, плутовато ухмыльнувшись, пропел: "Собака лаяла на дядю-фраера, сама не знаяла, кого кусаяла…"