XXII
Так что же? Все облегченно вздохнули? Предались безумной радости? Ну, конечно, эта доставившая им столько неудобств частичка бога наконец-то покинула их, но слишком много времени утекло. Как теперь повернуть вспять? Как начать все сначала? За эти годы молодежь приобрела другие привычки.
В конце концов воскресная месса тоже ведь какое-то развлечение. Да и ругательства почему-то стали резать ухо. Короче говоря, все ждали великого облегчения, но ничего такого не испытали.
И потом: если бы теперь возродились прежние, свободные нравы, не было бы это равносильно признанию? Сколько трудов стоило скрывать свои страхи, а теперь вдруг взять да и выставить себя на посмешище? Целый город изменил свою жизнь из почтения к какой-то собаке! Да над этим стали бы потешаться даже за границей!
Но вот вопрос: где похоронить животное? В городском саду? Нет, нет, в самом центре города нельзя, его жители и так уже натерпелись достаточно. На свалке? Люди переглядывались, но никто не решался высказаться первым. "В инструкциях такие случаи не предусмотрены", - заметил наконец секретарь муниципалитета, выведя всех из затруднительного положения. Кремировать пса в печи? А вдруг после этого начнутся инфекционные заболевания? Тогда зарыть его за городом - вот правильное решение. Но на чьей земле? Кто на это согласится? Начались даже споры: никто не хотел закапывать мертвую собаку на своем участке.
А что, если захоронить ее рядом с отшельником?
И вот собаку, которая видела бога, положили в маленький ящик, ящик поставили на тележку и повезли к холмам. Дело было в воскресенье, и многие воспользовались случаем, чтобы совершить загородную прогулку. Шесть или семь колясок с мужчинами и женщинами следовали за тележкой с ящиком; все старались делать вид, будто им весело. День, правда, выдался солнечный, но застывшие поля и голые ветки деревьев являли не такое уж радостное зрелище.
Подъехав к холму, все высыпали из колясок и пешком потянулись к развалинам древней часовни.
Дети бежали впереди.
"Мама, мама! - послышалось вдруг сверху. - Скорее! Идите сюда, смотрите!"
Прибавив шагу, все поспешили к могиле Сильвестро. С того давно забытого дня, когда его похоронили, никто сюда больше не поднимался. Под деревянным крестом на могильном холмике лежал маленький скелет, от снега, ветра и дождя ставший таким хрупким и белым, словно был сделан из филиграни. Скелет собаки.
Волшебство природы
Пятидесятидвухлетний художник-декоратор Адольфо Ло Ритто уже лежал в постели, когда в замочной скважине повернулся ключ. Он посмотрел на часы: четверть второго. Это пришла домой его жена Рената.
Снимая свою шляпку из птичьих перышек, она остановилась на пороге комнаты; на лице ее застыла деланно-непринужденная улыбка. Во всем облике этой тридцативосьмилетней худощавой женщины с тоненькой талией и от природы по-детски надутыми губками было что-то вызывающе бесстыдное.
Не отрывая головы от подушки, муж с укоризной, слабым голосом сказал: "Мне было плохо".
"Плохо, говоришь?" - равнодушно спросила она, подходя к шкафу. "да, приступ этих моих ужасных колик… думал, не вынесу…"
"Но теперь полегчало?" - тем же тоном спросила жена. "Сейчас стало получше, но все равно еще больно… - тут его голос внезапно переменился, стал резким, злым: - А где это ты была? Могу я узнать, где ты была? Сейчас уже половина второго!"
"Незачем так кричать. Где я была? В кино была, с Франкой".
"В каком кино?"
"В "Максимуме"".
"А что там идет?"
"Ну, знаешь! Что это с тобой сегодня? Учиняешь допрос, где я была, да в каком кинотеатре, да на каком фильме, может, хочешь еще знать, на каком трамвае я ехала? Тебе сказано, что я была с Франкой!"
"Какой, говоришь, фильм вы смотрели?" Спрашивая, он все с тем же страдальческим выражением лица подвинулся на кровати так, чтобы можно было достать со стола пачку газет.
"Ах, вот оно что! Проверить решил? Думаешь, я лгу? Хочешь меня подловить, да? Ладно. В таком случае я тебе вообще ничего не скажу. Вот так".
"Знаешь, кто ты? Хочешь, я скажу тебе, кто ты? - От жалости к самому себе Ло Ритто едва не плакал. - Хочешь, я скажу тебе, кто ты? Хочешь?"
Задыхаясь от ярости, он повторял и повторял один и тот же дурацкий вопрос.
"Ну скажи, скажи, если тебе так уж хочется!"
"Ты… ты… ты… - выкрикнул он механически раз десять подряд, с мрачным наслаждением бередя рану, нывшую где-то глубоко в груди. - Я тут едва не подох, а ты шляешься неизвестно с кем. Какойто "Максимум" придумала! Я болею, а она разгуливает с кавалерами… да ты хуже самой последней девки… - Тут он, чтобы усилить впечатление от сказанного, сделал вид, будто его душат рыдания, и, всхлипывая, продолжал: - Ты… ты меня… погу… ты меня погубила, навлекла позор на мой дом… Я лежу в постели больной, а ты всю ночь где-то шатаешься!"
"Ну, завел, завел! - наконец откликнулась жена, убравшая между тем шляпку и костюм в шкаф, и повернула к нему побледневшее и вытянувшееся от злости лицо. - А теперь, по-моему, лучше тебе помолчать".
"Вот как, это я еще и молчать должен! Да как у тебя хватило наглости сказать такое? Я должен молчать? Делать вид, будто ничего не произошло? Ты будешь разгуливать до часу ночи и заниматься своими грязными делишками, а я - молчи?"
Она тихо, с расстановкой, так что все "с" у нее получались свистящими, сказала: "Если бы ты только знал, как ты мне противен, если бы ты только знал, старый сморчок! Подумаешь, художник Ло Ритто! Пачкун! - Ей доставляло наслаждение, что каждое ее слово, как бурав, ввинчивалось в самые чувствительные и болезненные точки его души. - Да ты посмотри, посмотри на себя в зеркало. Ты же конченый человек, развалина, беззубая уродина… с этими своими сальными косицами! Художник, ха!.. Да от тебя же смердит… Не чувствуешь, какая вонища в комнате?" И она с гримасой отвращения распахнула окно и легла грудью на подоконник, делая вид, будто ей необходимо глотнуть свежего воздуха.
С кровати послышалось хныканье: "Я наложу на себя руки, клянусь, я покончу с собой, не могу больше…"
Женщина молчала, стоя неподвижно и глядя из окна в холодную декабрьскую ночь.
Чуть погодя он уже не жалостливым, а снова зазвеневшим от ярости голосом закричал: "Да закрой, закрой это проклятое окно! Хочешь, чтобы я простудился?"
Жена не шелохнулась. Он посмотрел искоса на ее лицо: оно уже не было ни злым, ни напряженным; казалось, из него вдруг ушла жизнь: отразившееся на нем непонятное новое чувство удивительным образом его изменило. И какой-то странный свет озарил его.
"Интересно, о чем она думает? - спросил он себя. - Может, ее испугала моя угроза покончить с собой?" Но он сразу понял, что ошибся. Даже если бы у него были какие-то основания тешить себя надеждой, что у жены осталась хоть капля привязанности к нему, было ясно, что дело тут в чем-то другом. В чем-то очень страшном и сильном. Но в чем именно?
Вдруг жена, стоя все так же неподвижно, окликнула его: "Адольфо! - голос ее был нежным и испуганным, как у девочки. - Адольфо, посмотри", - пробормотала она в какой-то невыразимой тоске, словно из последних сил.
Любопытство Ло Ритто было так велико, что он, позабыв о холоде, вскочил с постели, оперся о подоконник рядом с женой да так и окаменел.
Над черным гребнем крыш по другую сторону двора медленно поднималось в небо что-то огромное и светящееся. Округлый, правильной формы контур проступал все четче и наконец вырисовался полностью: это был сверкающий диск невиданных размеров.
"Господи, луна!" - потрясенно прошептал он.
Да, это была луна, но не мирная обитательница нашего ночного неба, пособница любви, добрая волшебница, своим сказочным светом превращающая лачуги в дворцы, а огромное, изрытое страшными провалами чудовище. В силу какого-то вселенского катаклизма она непомерно увеличилась и, безмолвная, нависла над миром, заливая его ровным ослепительным светом, похожим на свет бенгальских огней. В нем каждая вещь прорисовывалась до мельчайших деталей, отчетливо виднелось все - углы, карнизы, камни, царапины на стенах, волоски и морщины на лицах людей. Но никто не смотрел по сторонам. Глаза всех были обращены к небу, люди не могли оторваться от этого ужасающего зрелища.
Неужели извечных законов природы больше не существует, какая-то страшная ошибка нарушила порядок во вселенной? Может, это уже конец, может, наш спутник со все возрастающей скоростью неотвратимо приближается к земле и через несколько часов зловещий шар разрастется так, что заполнит собой все небо, потом его свет померкнет в конусе земной тени и уже ничего не будет видно, пока в какую-то долю секунды в тусклом свете ночного города мы не почувствуем, как на нас надвигается не имеющий границ шероховатый каменный потолок; мы даже не успеем ничего увидеть - все разлетится и рухнет в пустоту прежде, чем наш слух уловит начало взрыва.
Со двора доносятся стук распахиваемых окон и ставен, призывы, крики ужаса; у подоконников сгрудились люди, в этом лунном свете они кажутся призраками.
Ло Ритто чувствует, как рука жены сжимает его руку, сжимает так, что ему становится больно.
"Адольфо, - выдыхает она, - Адольфо, о, прости меня, Адольфо, сжалься надо мной, прости!"
Всхлипывая, она прижимается к нему, ее бьет сильная дрожь. Не отрывая глаз от чудовищной луны, он обнимает жену, а в это время словно идущий из недр земли гул - это кричат и стенают люди, миллионы людей - разносится над крышами охваченного ужасом города.