А сейчас… почему я скрылся здесь, в убежище позора, в ненавистном домишке мамаши Груль?
Не могу пожаловаться – за всю свою жизнь я не наслаждался столь безмятежным спокойствием, как здесь, никогда еще не испытывал подобного чувства полного душевного отдохновения.
Преследующие меня силы тьмы, возможно, забыли обо мне, как это не раз случалось и в самом Мальпертюи.
Я пребываю в чудесном состоянии почти абсолютной свободы – делаю что хочу и как хочу.
Дальний квартал, где я живу, отделен от основной части города рекой и каналом, через которые довольно далеко друг от друга перекинуты лишь два моста.
Ни единая душа не знает меня здесь: до переезда в Мальпертюи я вел замкнутый образ жизни с Элоди, Нэнси да еще аббатом Дуседамом – мой превосходный наставник называл это жизнью внутренней, по большей части обращенной к проблемам духа.
Красивые слова, но пустые – теперь я чувствую всю их суетность.
Когда я возвращаюсь в дом, мамаша Груль открывает дверь на звонки и, жадно урча, хищно хватает протянутые ей крупные монеты.
Сиренево–голубая комната превосходно содержится; здесь я предаюсь долгим, безмятежным мечтаниям, порой меня тешит мысль дождаться здесь конца своего существования, хотя именно на этой сцене разыгралась одна из самых мрачных трагедий моей жизни.
На самом берегу канала я открыл вполне пристойную таверну, где необщительные моряки опустошают огромные блюда съестного и огромные кружки пива; никто не пытается со мной познакомиться, и я отвечаю окружающим тем же счастливым безразличием.
Единственное исключение в этом приюте мира и забвения я делаю для молодой женщины, занимающей весьма скромное и не очень определенное положение в таверне: она моет посуду, убирает, подает на стол, а может быть, удовлетворяет и более низменные потребности клиентов. Ее зовут Бетс, у нее волосы цвета золотистых льняных оческов и немного расплывшаяся талия.
Ближе к вечеру, когда трое–четверо моряков, с удовольствием засиживающихся допоздна, уделяют все свое внимание сложной и безмолвной партии в карты, Бетс подсаживается за мой столик, удаленный от игроков, и не отказывается от подогретого вина с пряностями, которое я ей предлагаю.
Как–то само собой случилось, что мы стали очень откровенны друг с другом.
И однажды я рассказал ей все.
Была почти полночь, когда я закончил свой рассказ.
Последние посетители расплатились по счету и удалились, попрощавшись; хозяйка, личность незначительная и ко всему безучастная, покинула свой пост за стойкой и оставила нас одних; с улицы в ставни били шквальные порывы ветра.
Сложив руки на коленях, Бетс смотрела поверх меня на длинный язычок газового пламени, плененный в стеклянном рожке.
Она молчала, и ее молчание тяготило меня.
– Ты не веришь, – прошептал я. – По–твоему, я брежу и плету небылицы.
– Я бедная девушка, – отозвалась Бетс. – Евангелие и то с трудом читаю. С малолетства мне приходилось пасти гусей, помогать родителям добывать красную глину из вредоносной низинной почвы – они торговали кирпичом и черепицей. Меня воспитали в страхе Божьем и научили стеречься происков дьявола.
Я верю тебе, и сама, не понаслышке, знаю могущество дьявола и его приспешников.
В шестнадцать лет меня обещали в жены молодому человеку с добрым именем и обеспеченным будущим: его отец был рыбником на общинных прудах, и сын унаследовал бы его положение.
В ночь на Сретение, ты и сам об этом знаешь, нечистая сила особенно опасна для людей, и мой нареченный поддался искушениям Лукавого – получил от него шкуру волка–оборотня. Слишком поздно мы поняли, что немало запоздалых путников погубил он в этом мерзком обличье на проклятых дорожных распутьях.
Однажды мой отец обнаружил страшную шкуру в развилке ивового дерева. Тут же развел он из сухих поленьев костер побольше, чтобы поскорее сжечь чудовищную личину.
Вдруг издалека донесся ужасный вопль – к нам бежал мой жених, обезумевший от ярости и муки.
Он бросился в огонь, чтобы вытащить уже занявшуюся шкуру, да кирпичники и землекопы удержали его, а отец подтолкнул шкуру в огонь пожарче, так что вскорости от нее осталась лишь кучка пепла.
И тогда мой нареченный разразился жалобными стенаниями, признал свои грехи и скончался в ужаснейших муках.
Я покинула родную деревню, не в силах оставаться там, где пришлось пережить этот ужас.
Так разве могу я не поверить тебе?
Она совладала с волнением и продолжала:
– Кабы несчастный мой жених собрался с мужеством, пал в ноги священнику и признался в свершенных злодеяниях, он мог бы спастись даже в мире сем, и душа его не терпела бы теперь вековечную муку. Ах, заговори он тогда со мною о своем горе, как ты, думаю, удалось бы помочь ему.
– О, правильно ли я понял? – спросил я тихо. – Ты бы и мне помогла?
Милая улыбка осветила ее лицо:
– Ну а как же иначе? И тебе помогла бы, только не знаю, как. Все, о чем ты рассказал, такое таинственное и темное, мрак окружил тебя и не отпускает!… Дай мне подумать этой ночью; срок небольшой, и пока я буду размышлять, не выпущу из рук четки, привезенные из Святой Земли: в кресте на четках сокрыт кусочек мощей, говорят, чудодейственных.
Она снова улыбнулась; в этот момент в ставень трижды постучали.
Ее рука легла на мою.
– Не выходи, это смерть стучит!
Мы оцепенели, испуганно и вопросительно глядя друг другу в глаза.
Ветер на улице вдруг утих, и в наступившей тишине раздался громкий голос:
– Я роза Сарона!
Невыразимым отчаянием звучала Песнь Песней – я узнал голос Матиаса Кроока.
Бетс закрыла глаза и вся дрожала.
Песня вдруг словно воспарила ввысь и затихла где–то высоко–высоко.
Бетс смотрела на меня полными слез глазами.
– Нет, – прошептала она, – нет, это не мертвый поет, это кое–что пострашней, только уж такое горе слыхать, что у меня просто сердце разрывается.
Я встал и направился к выходу, повинуясь некой влекущей силе, но Бетс решительно удержала меня.
– Не уходи… Там, за дверями, притаилось ужасное. Не знаю что… но это ужасно… понимаешь? Ужасно.
Я услышал сухое постукивание – Бетс перебирала четки из темных блестящих зерен.
– Они из дерева с горы Елеонской! Я склонился к девушке.
– Я останусь, Бетс.
Она потушила лампу и тихонько подтолкнула меня к темной лестнице.
Это была странная брачная ночь, добрая и нежная; я заснул на ее плече, рука в ее руке, в которой так и остались четки из зерен благословенного дерева.
Назавтра Бетс сказала:
– Надо попытаться найти Айзенготта.
Мне казалось, что в своей исповеди я не слишком–то распространялся о загадочной роли Айзенготта, поэтому спросил:
– Ты его случайно не знаешь?
– Ну а как же, кто ж его не знает? Он живет в двух шагах, там, где канал сворачивает в сторону, на углу площади Вязов и Стрижиной улицы, в маленьком чистеньком домике, и торгует всякими старыми безделушками, даже очень красивыми. Видишь этот светлый черепаховый гребень? Это он отдал мне вещицу за мелкую серебряную монетку. В округе его очень уважают – он всегда готов помочь и подать добрый совет.
Площадь Вязов?… Стрижиная улица?… И в самом деле, мне смутно припомнилось – когда–то я видел там антикварную лавку. Но… ведь задворки этого дома должны выходить к лачуге мамаши Груль? Что–то тут не так…
– Ладно, – согласился я, – схожу.
Но встать и не подумал. Бетс улыбнулась.
– Конечно же, времени у тебя много…
– Бетс, а ты не сходишь со мной?
– Пойдем, почему бы и нет!
Дверь распахнулась, в таверну с шумом и гамом ввалилась компания моряков, с ними вместе сегодня пришли и плотогоны, сплавлявшие огромные еловые плоты из глубин Черного Леса до приморских равнин Фландрии и Голландии.
Они заработали хорошие деньги и намеревались основательно кутнуть.
– Вина для всех! Разносолы на стол, да побольше! – скомандовал один из парней с веселой располагающей физиономией.
Сейчас нечего было и думать уйти из таверны; Бетс пришлось подавать на стол, а я не умел отказаться от приглашения этих славных людей.
Мы выпили легкого красного вина, за ним, подстегивая аппетиты, на столе появились высокие бутылки рейнского. Кухня наполнилась шумом и дымом, загремели кастрюли, заскворчали капли жира в противнях под вертелами.
– Выпьем! – предложил толстый моряк. – Пока не догнал нас Голландец Михаэль!
Эти слова нагнали мрачное настроение на присутствующих.
– Не к добру поминать его имя! – бормотали некоторые.
Толстяк почесал в голове с виноватым видом.
– И впрямь, друзья, лучше не поминать его всуе ради святого имени Спасителя и… трижды проклятого сатаны!
– Только вспомнишь про него, он тут как тут! – запричитал кто–то.
Я хотел было выпить, но опустил руку и поставил стакан: на стол упала тень – темная фигура заслонила окно.
К стеклу прильнуло чье–то лицо – нас пытались разглядеть с улицы.
Мои сотрапезники не обратили на это никакого внимания, верно, и вообще ничего не заметили. Скорее всего, видение мелькнуло только для меня одного.
Впрочем, и ничего пугающего в нем не было; сердце сильней забилось в моей груди.
Бледное лицо легкой тенью обрамлял тонкий шерстяной капюшон, прищуренные глаза улыбались мне и сквозь полуопущенные ресницы горели светлым изумрудом.
Эуриалия!…
Одним прыжком я оказался на улице.