23
…Уже через секунду выражение предельной изнуренности на ее лице сменилось совсем другим. Моя жена превратилась в разъяренную самку и бросилась вслед за убегавшим. Несмотря на то что крысоиды успели попробовать на вкус ее мясо и по ногам Сирены обильно текла кровь, она не издала ни звука, а бег ее был плавным и быстрым.
Моя черная зависть к счастливчику тут же улетучилась куда-то.
Я был предоставлен самому себе и даже не осознавал, как сумел выбраться из "полыньи". Естественно, у меня не осталось ни времени, ни возможности пускать благодушные сопли. Подохнуть сейчас было бы чертовски обидно. Мысль о возможных ловушках крутилась в голове, как спираль с заточенным краем, цепляя, наматывая на себя и кромсая все остальные мысли, более отвлеченные.
Туннель был залит рассеянным светом, сочившимся сквозь молочно-белые панели под сводом, и плавно изгибался. Я не мог видеть, что находится за поворотом. В туннеле был проложен монорельс. Я откуда-то знал, что именно так называется гладкая металлическая полоса, сверкавшая, будто клинок. И я даже знал, для чего она предназначена. После хаоса крысоидного лабиринта ничем не нарушаемая строгая геометрия успокаивала. Я оказался если не дома, то по крайней мере в своей стихии.
И тут наступила неизбежная минута слабости. Из меня словно вытащили скелет, и тело превратилось в кровоточащее желе. С окраин сознания подкрадывался черный морок, но я держался до последнего. Надежда на спасение увяла, не успев раскрыть лепестки; остались только мертвый шлак и опустошенность, а желание уснуть было почти непреодолимым.
Я решил подвести промежуточные итоги и осмотреться. Начал с себя. Выбираясь из "полыньи", я уже не замечал укусов, однако зверье не дремало. Теперь, лежа на боку с поджатыми ногами и глядя на свои бедра, я гадал, что же они мне напоминают. Наконец понял: два вспаханных бурых холма. Не хватало только крестов на вершинах – крестов, на которых висели бы мученики. Лохмотья ткани присыхали к ранам и при попытке согнуть ноги отламывались с отвратительным хрустом.
Я потянулся за санитарным пакетом, лежавшим в нагрудном кармане, но затем передумал. Ох уж эти подарочки ЕБа! Я и так двигался с трудом и не хотел бы превратиться в запеленутую мумию. Отложим перевязку. Пусть этим займется Сирена. Я вспоминал ее умелые ласковые руки… Сирена бросила меня ради… Ради кого? Увижу ли я ее снова?.. Надо идти, ползти вслед за нею. Тем более что этот гул… Этот гул нарастал. Приближалось что-то. Не Барон, нет. Однако я знал (откуда?), что это способно размазать меня по стене туннеля. Превратить в длинную-длинную кровавую фреску. И надо было ползти в сторону… В какую сторону?
До чего же трудно разлепить свинцовые веки. Каждый раз, моргая, я будто поднимал тяжеленную крышку гроба. "Внутри", в темноте полузабытья, мне было спокойно и уютно, не хотелось шевелиться, нарушая этот хрупкий покой, однако где-то там, "снаружи", в безжалостном свете, оставалось незаконченным какое-то дело. И что самое обидное, я уже не помнил – какое. Гробы я видел только на картинах и гравюрах в старинных книгах, хранившихся не только в библиотеке, но и разбросанных в замке повсюду, будто никчемные "призы". Гробы похожи на автономные убежища – правда, очень маленькие, индивидуальные. Некоторые были снабжены кодовыми замками, отпиравшимися изнутри.
ЕБ объяснил мне, что гробы предназначены для анабиоза. Или, проще говоря, летаргического сна. Свихнувшийся старик напридумывал кучу заменителей простого слова "смерть". Между прочим, в Монсальвате нет кладбищ, нет скоплений костей и праха, нет грязи и гнили. Кто-то – возможно, неприкасаемые, – убирает трупы и кровь, остающиеся на местах сражений. Ничто не должно нарушать стерильной чистоты. Мертвые попадают в Геенну, после чего исчезают бесследно. Еще никто не вернулся. Его Бестелесность болтает о каком-то космосе. Может, космос – это и есть Геенна?
(Единственное исключение – Первый Князь. Но ведь это всего лишь оболочка, чучело, что-то вроде полного доспеха, выставленного на всеобщее обозрение с непонятной целью. Я думаю, что Князь и его пес – дурацкий памятник старинным временам, о которых все давным-давно позабыли.)
* * *
Я преодолел первые полметра. Запах крысоидов рассеялся. "Полынья" затянулась. Чтобы убедиться в этом, я потрогал рукой то место, где еще недавно находилось замаскированное отверстие. "Плева" исчезла. Рука наткнулась на теплый металл. И этот металл вибрировал все сильнее.
Из норы туннеля дохнуло горячим ветром. Долгий выдох из механических легких… Пот заливал глаза, и это была уже не только лихорадка. Жар, всепроникающий жар. Наверное, сказывалась близость Геенны. Я был сбит со следа и сбит с толку. Это уже не разведка, а чересчур затянувшаяся прогулка самоубийцы. В какой же момент я свернул с праведной дорожки? В отличие от дурацких легенд, в жизни крайне редко натыкаешься на предупреждающие знаки…
Но мне повезло. Один из таких знаков висел прямо надо мной и был отлично виден – стоило лишь повыше задрать голову. Знак представлял собой светящуюся красную стрелу, на которой выделялась белая надпись:
ШЕСТАЯ ПЛАТФОРМА
НУЛЕВАЯ ГОРИЗОНТАЛЬ
(Если бы я мог связно соображать… Позже, позже… Но я все-таки оставил зарубку на извилинах. Тут было над чем задуматься. Например, над тем, что находится ниже нулевой горизонтали. Существовал и более простой способ узнать – спросить. Однако я готов был поспорить, что на этот вопрос Его Бестелесность не ответит…)
Горячий ветер не приносил облегчения. Гул и вибрация нарастали. Я оглянулся – и сжатый воздух облепил лицо прозрачной подушкой. Но я увидел достаточно, чтобы вскочить на ноги и бежать, соскальзывая в черную яму боли, из которой торчали раскаленные колья. В норе тускло заблестел металлический череп с застекленными глазницами…
Боль – это не ощущение. Боль – это само время, когда оно течет слишком медленно. Для меня оно почти замерло и топталось на месте, а сзади настигал…
24
ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК
Изо всех возможных способов передвижения Лоун обычно выбирал самые медленные. Отчасти это был его личный протест против бешено ускорившегося темпа жизни, отчасти – обреченная на провал попытка удержать неудержимое. Но медленное путешествие позволяло смаковать впечатления, подмечать самые незначительные изменения и питать иллюзию, что время бежит не так уж быстро. В дальних поездках Лоун любительски занимался остановкой мгновений, со вкусом растягивая каждый эпизод, воображая себя странником прошлого, который не ведает, что ожидает его за ближайшим поворотом.
Вот и сейчас он предпочел двухнедельное плавание двухдневной поездке на экспрессе или шестичасовому перелету. Когда еще придется испытать все прелести морской болезни, столкнуться с айсбергом, встретить "Летучего голландца" и обматерить Моби Дика! Вполне вероятно, что уже никогда…
Дез было все равно – две недели или две минуты. Да хоть два года. Она не разменивалась на мелочи. Последнее слово в любом случае останется за нею.
Но вначале, как положено, – прощальная вечеринка. Это была своего рода традиция, демонстрация стиля, бравада – немного грустная, если не сильно напиваться. Всякий раз, при завершении определенного этапа жизни, Лоун отмечал назревший перелом более или менее шумно. В последние годы – все менее шумно. Перемены в себе замечал он один, а приятели не задерживались долго в его окружении. Нельзя сказать, что их отваживала Дезире; просто у каждого был свой гард. Это нивелировало дружбу и любовь. У Лоуна не осталось претензий ни на то, ни на другое. Сложных, прекрасных и порой загадочных отношений с Дез не могла бы вместить или исчерпать ни одна резиновая душа.
Следующим вечером они подкатили к шикарному ночному клубу "Эльдорадо". Лоун бросил ключи парковщику, и Дез взяла его под руку. Двадцать метров до двери они проделали как парочка слегка утомленных суетой кинозвезд. Лоун был исключительно в черном (плюс заколка с ониксом в галстуке), и смахивал на изысканного гробовщика, а если учесть восковую бледность худого лица – то и на вампира, который впервые прибыл в цивилизованную страну и взирает на потенциальную "клиентуру" с парадоксальной смесью голода и отвращения.
(Да, именно так: голод и отвращение. Два раздирающих его на части полюса, между которыми ему суждено метаться. Аппетит неистребим; набор блюд неисчерпаем; стол хаотично сервирован; в изящнейшем бокале вполне можно обнаружить вместо вина свернувшуюся кровь. Или кое-что похуже…)
Они были эффектной парой. Лучший на всем побережье оркестр "Эльдорадо" играл "Тропикану". Гул голосов ничего не значил. Убедительнее всего говорили деньги. Купюры нежно шелестели вместо языков. Глаза были припорошены бриллиантовой пылью.
В дверях Лоун чуть поотстал, пропуская Дезире вперед. Через зал он прошел, держась в двух шагах позади нее и любуясь ее фигурой. Это был редкий случай, когда они менялись местами. Интригующий момент. Мысль о том, что его могут принять за ее гарда, возбуждала Лоуна, хотя он льстил себе.
Мужчины и женщины смотрели вслед Дезире с одинаковым выражением. В каждом ее движении была грация и сила, уничтожающая в зародыше всякий намек на соперничество. Она была серебристым холодным факелом, бросающим равнодушный свет. Она играла посредственностями, не оскорбляя их напрямую, но и ничем не помогая им приподняться до своего уровня. Лоун знал, что он – не в счет. Он являлся ее соучастником в этой игре.