Ханаан встретил конец войны разорённым подчистую. Разбитые теплицы, ржавая искалеченная техника, сожжённые сады и огороды, сгнивший урожай - картина была столь ужасна, что самые угрюмые фермеры не могли сдержать слёз. Что не сожрали конгарские наёмники, изгадили новотроянцы. В основанном некогда Барсумом земном раю не осталось чистых рек, зелёных лугов и девственных рощ. Не было больше птичьего щебета, не выходил из леса, отряхивая шкуру, тразилланский очковый медведь, повывелась из ручьев особенная, с красным отливом, маракча, которую конгары ценили превыше жизни - ничего этого не стало, а самое страшное - надо было как- то жить дальше.
Но как? Совершенно очевидно, что к старым идеалам - единству с Природой, честному труду и мирному блаженству - пути нет. Да и как лелеять прекрасные ценности, когда над тобой навис бронированный кулак, когда в самом сердце кантона поселился военный комиссар, навязанный Новой Троей - один из паучков, которых взрослый свирепый хищник разослал во все концы паутины - следить, доносить, душить в зародыше?
И Ханаан изменился - недаром жили в нём люди могучие и стойкие, каким только и под силу было одолеть суровую тразилланскую степь. Изменился он, правда, не в лучшую сторону: досыта наевшись войной, ханаанцы не пожелали больше полагаться на одних конгаров. Обзавелись они собственной армией, многочисленной и хорошо оснащённой, и начались муштра, стрельбы и марши, запестрели ордена и кокарды, загудели моторы танков и самолётов. Не забыли они, правда, и про любимые овощи - им по- прежнему уделялось огромное внимание, но с оглядкой на мировую политику. Больше не отдавали они их задёшево, не дарили щедрой рукой соседям, но продавали по самой выгодной цене, а деньги откладывали в копилку - на водородную бомбу. Конкурентов в сельском хозяйстве вытесняли теперь жестоко и бесцеремонно, не стесняясь и самых грязных методов - одним словом, урок, преподанный Новой Троей, ханаанцы усвоили хорошо.
Ну а в Новой Трое всё шло по- старому, и положение военной партии упрочилось дальше некуда. Завоёванными землями она не интересовалась - всё равно не было там ни полезных ископаемых, ни зверей, на которых приятно охотиться. Деньги же в Фонд Мира выплачивались кантонами исправно, а если кто- то артачился, достаточно было выслать экспедиционный корпус, и мятежники сами покорно припадали к ногам, моля о пощаде.
Да, то было великое время. Каждый день в Консультативном Совете гремели речи о мужестве, справедливости, добре и милосердии, а представители побеждённых кантонов - Орисса, Гранда и всех остальных - встречали их неизменными аплодисментами. Что ж, по крайней мере, им разрешено было хлопать, в то время как Ханаан в последующие двести лет права голоса не имел вовсе. К мольбам кантонов, не участвовавших в войне, и к голосу Арка, Новая Троя прислушиваться не желала: заветное право Ханаан получил лишь незадолго до войны с Землёй, когда у него сложилась практика отправлять в Консультативный Совет самых бестолковых представителей.
Вопреки ожиданиям, Новая Троя сочла нужным наградить и союзников в Мировой войне - конгаров, которых, по самым скромным подсчётам, погибло с обеих сторон от шестнадцати до двадцати миллионов. Жертвы эти были, впрочем, вполне оправданны, ведь отныне, указом Консультативного Совета, этим необузданным дикарям было даровано высочайшее право жить в колыбели тразилланской цивилизации, оплоте мужества и чести, последнем бастионе справедливости, то есть, попросту говоря, в Новой Трое. Воистину это решение было огромной жертвой со стороны новотроянцев, ведь никто на всём Тразиллане не презирал конгаров больше, чем они.
А что конгары? Их радости не было предела. Жестокие подлые и свирепые дикари, они плясали, пели песни, и на все лады прославляли гостеприимство землян. Вскоре, однако, выяснилось, что жить в Новой Трое им дозволено лишь на правах второсортных граждан, и при условии, что они будут соблюдать множество правил - писаных и неписаных.
Запрещалось конгарам иметь иных вождей, кроме одобренных руководством кантона, состоять в браке более чем с одной женщиной, и убивать друг друга по причинам, не заявленным в уголовном кодексе Новой Трои. Под запрет попали конгарская одежда и конгарский язык: любой, кто дерзнул облачиться в конгарские тряпки или выучить стишок на их убогом наречии, в скором времени обнаруживал себя в полицейском участке, где ему вменяли в вину нарушение общественного спокойствия.
Меры эти скоро принесли плоды. Рискнувших поселиться в Новой Трое конгаров кантон быстро переделал под себя - в разносчиков, чернорабочих, мелких служащих, коммивояжёров, таксистов, одним словом - в обслугу. Кто не сумел приспособиться, пополнил ряды бездомных. Так было на Земле, и так должно быть здесь.
Нет?
Как это ни грустно, нищие конгары куда больше походили на землян, нежели их преуспевающие собратья - в любом "цивилизованном" конгаре, оденься он по последней моде, жила какая- то неуверенность в собственном положении - чувство, настоящему землянину несвойственное. В то же время выпавшие за обочину конгар и новотроянец выглядели как два брата- близнеца, да и вели себя одинаково: дрались из- за брошенной мелочи, радовались, если удавалось разжиться поношенной одеждой, равно боготворили мормонов, раздававших по пятницам куриный суп, и ненавидели полицейских, своих вечных гонителей.
По- видимому, в подлинном горе или истинной радости все одинаковы - что землянин, что конгар, что восьмирукий спрут с планеты Тла- Чи. Я помню историю старого Румкаса, который приехал в Новую Трою из Руфы, надеясь получить место в ремонтной мастерской. Ветеран Мировой войны, Румкас месяц обивал пороги: везде его обнадёжили, везде обласкали, но с окончательным решением медлили - все до единого. Тем временем деньги кончились, двери гостиниц закрылись, и зиму ему пришлось встречать на улице.
Была метель. Румкас сидел на площади Вечной Славы, у подножия памятника Воину- Освободителю, и улыбающийся бронзовый солдат, в победном жесте поднявший в небо винтовку, укрывал его от ветра. Румкас устал. Единственным желанием его было покинуть этот город и уйти в степь, как сделали в своё время отец и дед. В этом мире надеяться было не на что - может быть, иной мир, о котором порой смутно грезят конгары, окажется лучше?
Неподалёку от него, на скамейке, расположились нищие. Кого там только не было - и славяне, и азиаты, и арабы, и какие- то совсем чудовищные помеси, вроде узкоглазого негра - за прошедшие пятьдесят лет в тигле Новой Трои успели смешаться все народности и расы. Первой к Румкасу подошла молодая негритянка и принесла разорванную в нескольких местах шаль. Румкас поблагодарил её слабым голосом и на конгарском языке попросил не беспокоиться - он, мол, и так скоро помрёт. Следом к памятнику подтянулись два японца, неимоверно грязных и с огромными мешками тряпья. Из мешков явились на свет Божий пара валенок и шапка, порядком траченная молью, которую японец постарше немедленно нахлобучил Румкасу на голову, после чего отступил на шаг, прицокивая языком и довольно щуря узкие глазки.
Постепенно к памятнику перебрались все, и каждый приносил Румкасу то снедь, то нехитрую одежонку. Один нёс копчёную рыбу - подпорченную, но относительно съедобную, другой тащил перчатки с отрезанными пальцами, третий волок тележку с разным скарбом, из которого Румкас был волен выбрать себе погнутый радиатор или печатную машинку без ленты и половины клавиш. Русский, которого все звали Дядя Ваня, протянул Румкасу наполовину полную бутылку, и, несмотря на возражения, заставил сделать глоток. Алкоголь обжёг горло, Румкас закашлялся и прохрипел что- то по- конгарски.
- Конгар? - спросил Дядя Ваня, и, стряхнув с Румкаса снег, вгляделся ему в лица. - Как есть конгар! Как тебя угораздило- то, а, паря? Ну, вставай, нечего тут валяться!
Негритянка помогла Румкасу обуть валенки, сморщенный, как сушёная тыква, индус поделился с ним палкой, и Румкас встал и пошёл вслед за остальными. Дело было вот в чём: в двух кварталах отсюда булочная выбросила чёрствый хлеб, и надо было успеть, пока не явились конкуренты.
Это была странная компания: и в двух шагах нельзя было различить, кто землянин, а кто конгар, до того все были оборванные и грязные. Отовсюду - из подворотен, из подъездов - в отряд вливались новые и новые бойцы, так что вскоре по улице шествовала целая армия.
Впереди шагал Дядя Ваня. Не заботясь о том, понимает ли его хоть кто- нибудь, он горланил песню, состоявшую, в основном, из нецензурных слов, и размахивал бутылкой, на дне которой плескались жалкие остатки.
За Дядей Ваней ковылял Румкас. От одного глотка его, не евшего два дня, порядочно развезло, и он вообразил, будто сейчас со своим племенем отправляется на охоту, ловить диковинного зверя кенорбу. Время от времени он издавал боевой клич, а шедшего рядом японца называл то Тромсеном, то Гирневасом. Японец не возражал и лопотал что- то по- своему, на что Румкас утвердительно кивал и хлопал его по плечу.
А за ними валила целая толпа. В тот день они нажрались до отвалу - хлеб, хоть и чёрствый, был невероятно вкусен, и Дядя Ваня, поглаживая пузо, говорил Румкасу:
- Ничего, парень, ничего. Один день пережили, а завтра, Бог даст, так же будет.
- Кон нес вер? - спрашивал его Румкас. - Эсто коннеро?
- Конечно! - отвечал Дядя Ваня. - Как же иначе- то?
Японец помладше сердился, пробовал объяснить Дяде Ване, что Румкас имеет в виду. Японец постарше только смеялся и качал головой. Ему, потомку самураев, как никому другому, было ведомо, что Будда не оставит своей милостью ни птицу, ни зверя, ни землянина, ни конгара.