Словно захохотал лес, пробужденный от сна; крикнул в чаще испуганный ворон и, тяжело хлопая крыльями, полетел прочь. И опять тишина… Опять ни звука в ответ..
Я зарядил ружье. Неужели же ночевать тут? Едва слышный звук выстрела докатился до меня. И еще… Стреляли у меня за спиной: меня искали!
Я вскочил и грянул раз за разом из обоих стволов. Два удара ответили мне.
Радостное чувство наполнило душу. Опять раздался выстрел - уже совсем близко…
- А-а-у? - донесся, наконец, голос Абрама.
- Э-гой! - отозвался я и пошел навстречу.
Густые сучья царапали лицо, цеплялись за рубашку; я закрыл глаза рукой и направился напролом.
Через несколько минут мы встретились.
- Ну, барин, и забрался же ты в местечко? - сказал Максим. - Еле сыскали тебя. Как это ты сюда угораздился?!
Я рассказал, в чем дело.
- Вяхири? - повторил Максим. - Вот что…
Мы стали продираться в чаще; приходилось почти держаться за старого лесника, хорошо знавшего лес.
- А близко до дома? - спросил я.
- До дому? Да верст двенадцать будет!
- А не заночевать ли нам у бугров? - предложил Абрам. - Куда это переть такую силу в потемках? Того и гляди, без глазу останешься!
- И то придется! - согласился Максим. - И кстати, у нас и поужинать есть чем! Да вот барин захочет ли?
Я, разумеется, согласился.
Лес начал редеть. Немного погодя показалась прогалина. Стало светлее.
- Вот и речка! - сказал Максим.
Прямо перед нами у самой реки намечался курган; вокруг него не виднелось ни кустика. Максим и Абрам сняли шапки и перекрестились.
Мы подошли ближе. Курган был приблизительно сажен двух в вышину и пяти в поперечнике.
- Вот мы и на месте! - заявил Абрам и отправился набирать сучьев и хвороста. Максим уселся щипать дичь. Скоро костер ярко озарил нас и скат кургана; светлый круг от огня лег на траве.
Скоро поспел и ужин из дичи.
Все ели с большим аппетитом, да и немудрено, когда за целый день, кроме ломтя черного хлеба, во рту ничего не было. Нежные кости рябчиков так и хрустели на крепких зубах Абрама; Максим медленно отдирал руками и ел белое мясо.
Разговор зашел о приключении со мной.
- А мы думаем, куда бы это мог барин деваться? - говорил Абрам. - Уж не вернулся ли, мол, в сторожку? Да, нет, смекаем, быть того не может, - сюда должон был бы прийти!.. Сидим, сидим, ждем - все нет! Мы и двинулись бережком; отошли версты с две, заслышали выстрел. Еле нашли! Эки леса-то здесь, Господи!
- Глухо, глухо у нас!.. - проговорил Максим, встал, утер рот и покрестился широким крестом.
Абрам подкинул еще сучьев в огонь.
- И все вяхири, что за притча такая? - сказал он. - Помнишь, дед, летось Хвостовский барин здесь заплутался: тоже вяхири завели!..
Максим молчал.
Тепло, уютно было у пылавшего костра. Я лежал возле огня; Абрам и Максим сидели по другую сторону.
- А что такое было с ним? - полюбопытствовал я.
- Да тоже вот… завели! - ответил Максим. - Пошли мы на тетеревей тогда, разделились, вот как нонче - он и наткнись на них… и завели!.. Меня самого заводили, - добавил он спустя некоторое время.
- Вяхири?
Резкий, злорадный крик раздался почти рядом в чаще. Я быстро оглянулся.
Дед усмехнулся.
- Сова это! - сказал он, - много их тут…
Послышались тяжелые удары крыльев и точно смех донесся к нам издалека спустя минуту.
- Ишь, ты, нечисть! - заметил Абрам, всматриваясь в чащу. - Зарядом бы ее попотчевать!
- Да… - опять начал Максим, - не впервой это по здешним местам!.. Слыхал ты вот об этих буграх?.. - Максим указал на тот, у которого сидели мы: немного подальше темнел другой.
- Нет, а что такое?
- Ну, слушай! - сказал Максим. - Давно тому было… - татарин тогда русскую землю воевать приходил; стояла в те годы вон там церква - доселе еще ее место значится! Василий поп ее строил. Бог весть, отколе он тут объявился, только вызнал люд, что подвижничает какой-то старец в наших лесах; сказывали, звери и те его не боялись. Повалил, понятно, к нему народ. Наша сторона глухая, дикая - и теперь на десять деревень церкви не сыщешь, а тогда и совсем, почитай, не было их; поставил народушко рядом с землянкой Васильевой церковку, священствовать тот стал. И Бог весть откуда и приезжали к нему люди - исцеление старец подавал, умилительный был, бессребреник, а сам все в ямке в своей жил, лишь на службу и выходил из нее!
Только раз глядят люди, что-то нет его и нет; сунулись к нему, а он уж кончается.
Плач пошел!
- Не плачьте, - говорит, - обо мне, о себе плачьте! Скорблю о том, что одни останетесь вы… Молите Бога - Его святая воля!
И помер. Здесь, сказывают, всем миром и погребли его.
Максим указал рукой на ближайший курган.
- По горстке нанесли его православные; святое место здесь, безбоязненное!
Он снял шапку и набожно перекрестился на могилу; Абрам сделал то же. На минуту воцарилось молчание.
- А с той же ночи знамения пошли, - продолжал Максим. - Хвостатая звезда огненная появилась на небе, ночью плач в церкви стал слышаться, солнце как кровь было, волки нашли целой тучей.
Испугался народ. А тут невдолге и вести пали, - татары идут! Не поспели сообразиться, - нагрянули они; только и удалось нашим, что добро церковное в лесу закопать!
Кто поробчей наутек пошли, другие обороняться решили; большое село, - сказывают, здесь за церковью стояло.
Тучей, что саранча, нашли татары; наших вчистую побили, село спалили, разграбили.
Запалили и церкву, - думали они богачества много забрать в ней - слухи такие были - ан только голые стены нашли!
А привели их два брата, князья татарские - мурзы-богатыри сказать. И разузнай они от кого-то, будто здесь старец богатый зарыт; раскопали могилу, вытащили колоду, крышку сорвали с нее, а он, святитель-батюшка, нетленный лежит, будто сейчас положенный! Только из лика потемнел, да брови будто сдвинул.
Стали это татары тащить его из гроба, чтоб поглядеть, нет ли чего под ним, а святитель открыл глаза и глянул на них. Так и покатились оба князя с бугра, - как молоньей их опалило! Все, сколько тут было татар, бежать кинулись. Опомнились версты через две, вернулись, - глядь, князья мертвые лежат! Взвыли татары, отвели речку с версту отсюда, похоронили их там, у камней, и ушли скорей прочь!
Наутро, кто уцелел из наших, высыпали из лесу и прямо сюда, к могиле. Видят, - святитель открытый лежит… Лицо тихое, а на щеках слезы застыли.
Похоронили его опять православные…
Максим замолчал; молчали и мы с Абрамом; только костер потрескивал.
- Вот с той то поры татарской и повелось у нас в лесах нехорошее! - заговорил опять старик. - Сказывают люди, ни днем, ни ночью нет покою богатырям тем - все клад ищут… Эти вяхири твои - они были!.. - добавил он. - Счастье, нашли тебя скоро: медвежьи лога там кругом! На моей памяти был случай: мужик наш тоже за "ними" пошел и пропал. Нет его и нет; искать стали: глядь - а он лежит под сосной с развороченной грудью и ружье рядом, перешибленное. Ночью ружье не помощник! Это "они" его навели… Вот какие дела, - закончил дед и вздохнул.
- А пора бы и спать - ишь, забалакались? - сказал он и поднялся.
Встал и Абрам.
А я лежал на боку и, задумавшись, глядел на алмазную россыпь неба. Слегка жуткое, замирающее и вместе с тем сладкое чувство наполняло душу. Вокруг было тихо, торжественно. Чернел лес; Большая Медведица сильно подалась вниз - поздно уже. Над рекой вставал туман; где-то кричал коростель…
Холодно! Брр! Поближе к костру! Завтра рано вставать надо… Спать, спать!!..
Тифлис, 1892 г.
Разбойный лог
(Из прошлого)
Синими ожерельями окидывает Северный Донец высокие меловые горы, залитые то темным, то светло-зеленым лесом. На сто и более сажень вздымаются белые иззубрины правого берега; левый много ниже; оба изорваны извилинами оврагов; по днам их хрустальными тропочками прячутся в свежей тени ручьи.
Дух мрет, когда выбежит со степного раздолья дорога к первому обрыву; слепят глаза кручи и осыпи; будто в снегу увязают по ним мощные рати векового бора, взбирающегося вверх из провальев.
В небе плавают орлы - впервые по пути на юг начинающие встречаться здесь. А совсем далеко вторым солнцем сияют вознесенные над миром золотые купола монастыря св. Иосафа.
Я и мой спутник, старик-пасечник, о. Паисий, набродились в глухом лесу, надышались смолой и зноем и сели отдохнуть в тени бережка одного из неглубоких оврагов; дно его длинным серо-зеленым ковром застилал папоротник и редкий березнячок.
Мы поставили свои лукошки, полные отборными белыми грибами, и принялись опустошать корзинку, захваченную с собой о. Паисием; в ней под ручником оказались хлеб, огурцы и несколько сотов янтарного меда в расписной глиняной мисочке.
Согнутый временем, худощавый о. Паисий был облачен в серый, залатанный подрясник и в выцветшую, рыжую островерхую скуфейку; на старческих щеках его курчавилась серебряная круглая бородка. Словоохотлив и добродушен о. Паисий был чрезвычайно; что ручеек мог он журчать целый день; при этом нет-нет и возводил к небу голубые глаза, глубоко вздыхал, произносил - "о Господи, помилуй!" и продолжал рассказывать.