Посмотрел, помолчал, поднёс ко рту сапог. Типа - нитку перекусить. Говорить не хочет: не видишь что ли - рот занят. Мотнул головой в сторону следующей двери. Лаоконист! Слово ему сказать - труд великий.
Уже в сенях услышал за спиной глубокий, тяжкий вздох. Чего-то мужику нехорошо. На душе нехорошо.
Додумать не успел - ввалился в следующую избу. За столом Аким орехи колет, ядрышки в миску складывает. Рядом Ивица сидит, вышивает чего-то. Видать, в усадьбе возобновился запас рушничков. Я, конечно, рад, но… что-то в доме не так. Как-то… неправильно.
- Здрав будь, Аким Янович.
- О, и Ванюша припожаловал. Давненько тебя ждём-поджидаем. Проходи-присаживайся. Узвару клюквенного не желаешь? Али покрепче чего?
Дед головой - мах, Ивица шитьё отложила и из избы - фырр…
Факеншит на мою лысую голову! Понял что неправильно! Здесь живёт баба. То есть, я понимаю - здесь опочивальня Рябиновского владетеля Акима Яновича Рябины - вон его вещи лежат. Но повсюду чувствуется женская рука.
Какое огромное количество выдумок было сказано про "руку Москвы" или, там, "руки ЦРУ с госдепом". И так мало про "женскую руку". А она - везде. И дело не в чистоте - дело в мелочах, которые придают помещению уют.
Дать определение уюту… не рискну. Но разница - сразу чувствуется. Жена так и говорила:
- У тебя вечно как в шофёрском общежитии!
Вот здесь стол накрыт белой скатертью. Я бы так не сделал - стол он и есть стол. Поверхность для размещения мисок. А тряпку эту заляпают, потом стирать её…
Карточная народная мудрость: "два главных врага преферанса - скатерть и женщина". Карт игральных здесь вообще нет - сначала надо книгопечатание спрогрессировать. А вот "враги" - уже есть. Скатерть - вижу, а…
- Аким Янович, ты, никак, подженился?
- Ты…! Я…! А тебе-то что?! Она на моём дворе живёт, мой хлеб жуёт! Я в Рябиновке господин! Хоть бы и твоя роба…
"Наезжалово" к концу произнесения несколько… "ослабелово". Дед, явно, встревожен и неуверен. Оттого и бородёнку свою чуть не до горизонта задирает.
"Моя роба"? Ну не Любава же!
- Так ты с Ивицей сошёлся?!
- И чего?! Я тут хозяин! Кого хочу - того и… приглашаю.
Хреново. Судя по форме окончания предложения, у деда не только "отношения", но и "чуйвства". А она - чужая венчанная жена. И законный муж у неё - дебил-молотобоец…
- А ты не боись, не боись! Я и об дурне твоём подумал - бабёнку ему яловую из "паучих" подогнал. Твой-то Меньшак на ей трудился-трудился, а без толку. Придурку твоему - всё едино. А? Что скажешь, Иване?
Видать крепко молодайка старика зацепила - вон как жалобно спрашивает.
- Может, Ваня, хоть третий сын нормальный будет. А то - что ты, что Плаксень… Кабы смешать бы вас да пополам поделить…
- Ты мёд с дёгтем смешивать не пробовал? А потом пополам делить… Ладно, пойду я, кузню гляну. Ольбег-то где?
Вот и поговорили. Я дорогой пытался продумать беседу. Как бы с дедом о походе моём потолковать, по-рассказывать не рассказывая. Подробностей кое-каких хотел вызнать. С нашими действиями на будущее определиться… А тут… "лямур" и… и факеншит.
В сенях Ивица попалась. Бежит-торопится. Аж запыхалась с кувшином в обнимку.
Дрючок мой неразлучный - торцом к горлу, под платок, в подбородок. Саму к стенке прижал, разглядываю.
Она вся вытянулась, чуть не на цыпочки встала, шевельнуться боится, только глазом косит. Бусы на ней хорошие - в три нитки, из лазурита. Раньше не было. Безрукавочка тёплая, бархатом крытая. Ткань хоть и старая, а неношеная. Может, ещё из боевых трофеев деда. Не по чину холопку так одевать. Дед наложницу балует. Я Трифене таких подарков не делаю.
- Как тебе с ним?
Опа! Опять не то спросил. У девки глаза на лоб полезли. И то правда: нашёл об чём подстилку спрашивать - об её чувствах. Гумнонизм хренов, равноправность с общечеловекнутостью…
- Он… добрый. И - нетяжёлый.
Понятно. После дебила Фофани…
- Ты с ним осторожнее. Владетель - человек немолодой. Не заезди.
- Ой, да што ты такое говоришь! Да как же сором-то такой…!
- Цыц. Ты девка молодая, горячая. А у него здоровье не очень. Утомишь деда - вдруг у него с сердцем чего… И руки его побереги - он их за меня сжёг. За всякое твоё упущение… Прозвище моё не забыла?
- З-зверь. Л-лютый.
- Молодец. Помни. И вот ещё. Нарядами да прикрасами не хвастай. Злых языков много - не дразни. И избави тебя боже становиться между мной и дедом! Цыц. Твоих слов мне не надобно - делами покажешь. Ты высоко взлетела - в боярскую постель забралась. Падать глубоко будет. Яков на тебя косится? Вон кувшин тянешь - предложи Акиму верного слугу за стол позвать. Тому же обидно: столько лет они с Акимом - душа в душу. А теперь старого друга - за две двери в одиночку.
Улыбнулся испуганной девчонке, по попке хлопнул, побежала. Вот ещё мне забота. Да не одна - Ольбег тоже ревнив. Если они опять с Акимом… я их мирить не буду!
Мда… А куда я денусь?
Ещё одна забота налетела на меня на крыльце. С визгом. Потом, вспомнив вежество и отошедши на пару шагов, поклонилась в пояс и спросила дрожащим голоском:
- Поздорову ли дошли? Ясен свет боярский сын Иван Рябина…
Любава. А ведь я тебя вспоминал. Не когда от поганых бегал, и не когда, скрепя зубами, выволакивал голодный бежецкий обоз по льду разорённой реки. А в тот момент, когда лежавший после очередной дозы козьего молока у меня на груди маленький князь-волк вдруг открыл глаза. Первый раз в жизни.
И этот, мутный ещё, не сфокусированный, бессмысленный взгляд вдруг начал твердеть, наполняться вниманием, смыслом, любопытством и… любовью. Радостью от вида меня! Я ж этого ничем не заслужил! Просто оказался в этом месте в это время. Не в моё время - в ваше!
Подарок судьбы. Меня радует, когда мне радуются. И печалит: сколь же много таких подарков я пропустил, не получил, по лености своей, невнимательности, замороченности…
Я знаю, девочка, что я тебя придумываю. А ты - меня. Мы оба одеваем друг друга в одежды собственных иллюзий. И пока реальность не начнёт рваться из этих одежд - наша радость с нами.
А девочка растёт - вежество вон, манеры такие…
- Здравствуй, Любава. Что-то ты далеко остановилася. Раньше-то я тебя с шеи снимал, а теперь…
О-ох… "Раньше" - продолжается. Только девочка тяжелеет и одежда на ней зимняя.
- Ванечка! Миленький! Я тебя так ждала! Так ждала! Все очи просмотрела! Я им всем рты позатыкала! Ну не может такого статься, чтобы ты ко мне не пришёл! Ну не может! Нету такой силы!
Как говорил Чарджи: у поганых клея не было, чтобы Ваньку в землю забить. А здесь, похоже, уверены, что такого клея, в природе и вовсе нет.
- Ой, Ванечка! Глянь - сейчас совсем подерутся!
Факеншит! Люди - это всегда проблема. Маленькие люди - большие проблемы. Либо - сразу, либо - когда вырастут.
Ольбег что-то высказал Алу и теперь молотит его кулаками. А тот только голову закрывает.
Всё правильно: по правилу территории - самец Ольбег на своём дворе. Разве что - двор не метил, да и сам ещё не самец. И по правилу сословий: вятший бьёт быдлёнка. Опять же - иноземца-инородца-иноверца-чужака. Ксенофобия форева!
Одна только моя "жаба" против. Бздынь.
- Ты…! Ты чего?!
Ольбег, выкинутый за шиворот в сугроб, очень удивлён насильственным прекращением проявления его исконно-посконных прав. Любава, забравшаяся ко мне в подмышку, радостно выглядывает оттуда и хихикает при виде ошарашенной, мокро-заснеженной физиономии боярского внука. Я понимаю, что при её нынешней эйфории - ей хоть палец покажи. Но… нехорошо это.
- Любава, нехорошо смеяться над глупым ребёнком. Ошибки бывают у всякого.
- Я…! Я не ребёнок! Я - боярский сын! А он… а она… они все… они холопы! Они рабы! Они должны… я…
- Не якай. Это только каша ячневая - хороша. Ты - не боярский сын. Твой отец, Храбрит, был служилым человеком. Получил вотчину. Но не успел её поднять. Не успел получить боярство. Ты даже не боярский внук - у Акима вотчина есть, но дружина не выставлялась, к князю на сборы не являлась. Тоже боярства нет. Мы с тобой какбы-полу-недо-почти-псевдо-квази-около-бояричи. Вроде него - он такой же ханыч.
- Он раб! Он приблуда от какой-то подстилки в ихней юрте…
Бздынь. Как же с ними тяжело… Даже с маленькими.
- Я просил тебя не говорить плохо о твоей матери. Мне нужно повторять эту просьбу применительно к матери каждого человека, которого мы встретим? Алу - мой раб. Если ты в чём-то им недоволен - скажи мне. Судить и казнить моего раба - моя печаль. Когда ты бьёшь моего человека - ты оскорбляешь меня. Ты этого хочешь?
Ольбег, сопя, выбирается из сугроба. Красный от снега, от усилий, от, я очень надеюсь, стыда. Бормочет что-то под нос и выдаёт "убойный" аргумент:
- Он - поганый!
- Ты прав - Алу язычник. Но его ли вина в том, что свет веры Христовой ещё не воссиял над Диким Полем? Теперь же, при первой возможности, мы окрестим его.
- Нет! Я вере своих предков не изменю!
О-хо-хо… И этот - туда же. Богословский диспут в детском саду. А когда ж мне прогрессизмом заниматься-то? Топну ножкой, вложу ума в задницу… Куда он денется!
Но из моей подмышки выглядывает Любава, тревожно всматривается мне в лицо. Ты как, Ванька, просто тупой погонщик тупого быдла? Так твои люди и станут такой скотиной. Пока кнутом не щёлкнул - стоят-жуют. Щёлкнул - перешли на другое место - там жевать будут. Мне это надо?