Поднявшись по накрытой багряной ковровой дорожкой лестнице, они с Илличевским расположились в общей зале ресторанта, неподалеку от оркестра, который довольно негромко и ненавязчиво исполнял полонезы. По знаку Алексея Дамиановича, коий определенно был тут завсегдатаем, им сию секунду принесли водку, восхитительно настоянную на хрену, семужку, соленые моховики и минеральной воды "Перье"; сверх того Илличевский заказал еще кальмаровые жюльены, которые, по его уверению, были здесь особенно лакомы.
- Однако что же нам мешает чаще встречаться? - риторически вопросил Пушкин, когда они с аппетитом опорожнили по рюмке хреновухи за встречу и закусили нежною семужкою. - Ну не срам ли - всякий раз случайно сталкиваться с лучшим другом в элитных питейных заведениях?
- Отчего же, - возразил Илличевский, - в предпоследний раз мы повстречались, если мне не изменяет, в книжной лавке у Сытина. Вполне достойно, на мой вкус.
- На фуршете по поводу открытия новой серии издательства "Азбука"? - прищурился Александр Сергеевич. - Перестаньте юродствовать, Штирлиц!
- Ну так а что-с? - шутливо возмутился собеседник. - Времени нет абсолютно ни на что. Дух перевести некогда, не то что встречаться.
- Ладно, брат, рассказывай, - велел Пушкин, отодвигая пустую рюмку. - Что ты? где ты? Только и слышно от Жуковского, что в люди выбился, не чета мне, грешному.
- Ты, отец, ровно телевизор не смотришь, - усмехнулся Алексей Дамианович, деловито подкладывая себе в тарелку моховиков.
- Смотрю, - сознался Пушкин. - Когда обедаю дома. Наташка выставила телевизор в кухню, так я поглядываю за едою новости вполглаза. Или когда приползаю за полночь недостаточно пьяный, чтобы уснуть на пороге, и Наташка высылает меня на кушетку в ту же кухню - "Плэйбой поздно ночью" гляжу или там кино какое-нибудь умное по "Культуре". "Куб", скажем, или "Отсчет утопленников". А так готов всецело согласиться с Пелевиным, что телевизор есть не более чем окошко в трубе духовного мусоропровода...
- Сам ты окошко, - беззлобно фыркнул Илличевский. - То-то, что не смотришь. Смотрел бы, небось, лицезрел бы меня каждый день. Я там ныне во всех ракурсах, позициях и эполетах. Надысь вон вернулся со съемок "Последнего героя - 4", а завтра опять лечу в Москву - сниматься в следующем сезоне "Моей прекрасной няни" и обсуждать с руководством свое новое ток-шоу.
- Ну, поздравляю, коли так, - скривился Пушкин, безуспешно тыкая вилкою в неподатливый скользкий гриб. - Да нет, на самом деле твоя физиономия мне уже все глаза намозолила. Я имел в виду, живешь-то как, академик?
- А вот так и живу, Саша, - пожал плечами Илличевский. - В самолетах и на студиях. Вот, приезжаю время от времени на родину за глотком невского тумана. В Москве хорошо, но уж больно суматошно.
- Чего там хорошего еще, - проворчал Пушкин, - купеческий посад. Одна сплошная пробка. Торт с позолоченным кремом посреди города, говорят - самый большой православный собор. Арбат окуджавовский окончательно превратили в барахолку, застроили дрянью архитектурной. Целый город ма-а-асквичей! Рехнуться можно.
Илличевский иронически заломил бровь:
- Да ну, брось ты свой поребриковый шовинизм!. Барахолка... Зато там сейчас крутятся основные деньги Российской империи.
- Основные деньги... - сварливо передразнил Пушкин.
Они выпили еще.
- Простите, Алексей Дамианович... - к столику деликатно, боком приблизился официант. В руках у него был свежий выпуск журнала "Семь дней".
- Что вы, Аркадий?..
- Видите ли, моя коллега... Она очень стесняется... Не могли бы вы дать ей автограф?
Официант аккуратно положил журнал на стол. С обложки ослепительно улыбались обнимающиеся Илличевский и Анастасия Заворотнюк.
- Видал-миндал? - Алексей Дамианович показал журнал Пушкину и ухмыльнулся - совсем как на обложке, но несколько более глумливо. - Сам еще не видел. Тут со мною должно быть большое интервью... Ручка есть?
- Вот-с, - Аркадий поспешно подал артисту гелевое стило.
- Что ж! Кому надписать?
- Марине-с, Кашинцевой.
- Чудесное имя.
Уверенным размашистым почерком Илличевский набросал несколько строк и протянул журнал официанту:
- Соблаговолите, друг Аркадий.
- Спасибо огромное-с, Алексей Дамианович!..
- Ты чего ей написал? - поинтересовался Пушкин, когда официант унес драгоценный артефакт в подсобные помещения.
- А, пустяки всякие написал. Замечательной Мариночке Кашинцевой от страстного поклонника, бла-бла-бла. Девчонки во дворе умрут от зависти. Да и Аркадию, думаю, перепадет благосклонности - наверняка ведь не просто так старается. Наполним?
- Безусловно.
Они выпили вновь.
- Вот так вот, брат, - произнес Илличевский, со вкусом заедая очередную порцию половинкой моховика. - Слава преследует меня по пятам. На улицу невозможно выйти, чтобы не обступили тут же с автографами. Только автомобилем и спасаюсь.
- Ну, и стоило ли оно того? - поинтересовался Пушкин, понемногу кончиками пальцев подталкивая свою опустевшую рюмку к графинчику с водкой.
- Что именно, брат? - удивился Илличевский.
- Ну, вот эта вот слава дурацкая, с журнальчиками? Это ты, выходит, для того заканчивал Лицей, для того был первым стихоплетом курса, чтобы теперь скакать по экрану дрессированной обезьяною?.. - Пушкин хотел сказать это в шутливом тоне, однако уже к середине реплики свалился на дискант. Солидная порция хмельного не позволяла ему уже в достаточной степени владеть собою, и то, что у него всегда было на уме у трезвого, внезапно прыгнуло на язык пьяному.
- Господи, Саша! - вскричал Илличевский так, что вернувшийся из подсобки официант с испугом устремил взор на него. - Да о чем ты? Я карабкаюсь в гору, мне сопутствует успех! Я успешен, Саша! Разве же не для этого учились мы в Лицее? Разве не с этой целью создавался он - воспитать некоторое количество успешных людей, которые добивались бы заметных результатов на любом общественном поприще?
- По-твоему то, чем ты занимаешься - искусство? - горько усмехнулся Пушкин. Он уже мысленно проклинал себя за то, что не сумел вовремя перевести все дело в шутку, но отступать было поздно: вожжа уже попала ему под хвост и намертво заклинилась там.
- А при чем здесь искусство, душа моя? На общественном поприще, Саша, на общественном - в государственном аппарате, во внешней политике, в политтехнологиях, в СМИ, и уже затем, если угодно, в культуре! Те мои стишки, кои ты столь высоко ценил - что за вздор! Саша, я давно перерос это. Как ты не поймешь, что ныне невозможно перевернуть мир книгами? Смотри, ты вот даже в "Онегине" написал: "К ней как-то Вяземский подсел..." Понимаешь, не Гоголь как-то раз подсел, не Крылов, не Липскеров - Вяземский! Тебе необходимо было показать, что Татьяна поднялась достаточно высоко, чтобы обратить на себя внимание Евгения, и ты использовал для этого один из символов современного и модного преуспевающего человека, собирательный образ отечественного литературного бомонда. Понимаешь? Что она уже достигла того уровня, когда к ней запросто может подсесть повеса Вяземский. То есть интуитивно ты все прекрасно понимаешь, ты осознаешь, что Вяземский или, скажем, Илличевский успешнее тебя, только боишься себе в этом признаться.
- Ну и чем ты успешнее меня, чучело? - обидчиво вскинулся Пушкин. - Тем, что на улице тебя узнают семь из десяти, а меня один? Ради всего святого, ерундистика какая. Или вопрос в том, что твое величество изволит больше денег получать за свою деятельность? Так ведь всех денег в могилу не унесешь, Леша.
- Деньги, как справедливо замечает в таких случаях один мой хороший знакомый, отнюдь не главное, но важнейшее из второстепенного. Оттого когда у тебя уже есть в достатке здоровье, любовь и увлекательная работа, когда за них уже не надо каждый день идти на бой, деньги неизбежно выходят на передний план. Надо же чем-то мерить свой успех, раз уж прочие показатели и так зашкаливают. А вот когда, напротив, чего-то из перечисленного главного не хватает, начинаешь за него активно бороться, барахтаться, деньги отходят для тебя на второй план, и довольные жизнью люди, которые осмеливаются всего-навсего не презирать денег, начинают казаться меркантильными монстрами.
- На полметра мимо, Лешк. На полтора. Все у меня есть.
- Ну, насчет здоровья понятно. Сам тебе бывалоча йогурты таскал в больницу. У тебя там к язве, рассеянному склерозу и хроническому бронхиту от курения ничего больше не прибавилось? Чего-нибудь по линии Венеры?
- Ладно, Леша, будет тебе. - Пушкину уже совсем не нравилось направление разговора, но он старался отделываться короткими увещеваниями, опасаясь, что иначе снова сорвется и наговорит ненужностей.