* * *
Впрочем, операция "Театр" на первых же шагах разочаровала Зорина самым категорическим образом. Никто не пытался его перехватить и завербовать, до Большого драматического он добрался вполне благополучно.
Громкие имена столичных звезд, занятых в антрепризе, вызвали немалый ажиотаж. Дыша дорогущими парфюмами и разноголосо вереща мобильниками, к БДТ деловито слетался финансовый, чиновный и прочий бомонд, считавший долгом отметиться на престижной тусовке. В этом ослепительном окружении старший инженер Денис Викторович Зорин ощущал себя осколком кирпича, по нечаянности оправленным в шикарный платиновый перстень.
Конфузясь, он протянул гардеробщице свой обшарпанный макинтош (крик моды 70-х годов, бессмертное творение фабрики имени Володарского):
- Извините, у меня тут вешалочка оборвалась…
Миниатюрная седенькая гардеробщица, вопреки ожиданиям, не стала браниться. Совсем наоборот - принимая морщинистой лапкой замызганное чудо питерского швейпрома, улыбнулась ласково:
- Ну что вы, mon chere! Право же, не беспокойтесь, je vous en prie!
И, протянув ему жестяную бирку, доверительно, как о чем-то крайне существенном, сообщила:
- Ваш номер - тринадцатый. Bon chance!
Изысканная распорядительница номерков и перламутровых театральных биноклей словно бы посвятила его в кавалеры строжайше засекреченного Ордена тамплиеров. Зорин невольно оглядел выданную ему бирку: может, и впрямь какая-то особенная?
Бирка оказалась самой прозаической: полустершаяся уже цифра "13" да две неглубокие царапины крест-накрест. Ну а в остальном - номерок как номерок, ничего особенного. Но ласковая жрица театральной вешалки взирала на него с непонятным энтузиазмом, гордостью и каким-то даже благоговением. От нее веяло муаровыми ламбрекенами, Парижем эпохи первых фиакров и ностальгической фиалкой, засушенной между страницами стихотворного томика Альфреда де Мюссе. Зорин и окрестил ее мысленно "Фиалкой Монмартра".
Сбоку от гардероба почему-то громоздилось старинное кресло, обитое сиреневым бархатом. Утонув в кресельных недрах, подремывал крохотный старичок. У него было личико доброго гнома, который по ночам приходит в детские сны и рассказывает волшебные сказки про храбрых королевичей и заколдованных принцесс. Старичок улыбался. Ему снилось что-то светлое и ласковое.
Наконец Зорин прошествовал в зал. "Ладно! Займу-ка свое место - глядишь, там все и откроется!"
Соседкой слева оказалась полнообъемная дама, отмеченная черноватыми усиками. Она нервно обмахивалась газетой "Голос метростроителя", обозревая партер, бельэтаж и галерку с чрезвычайно недовольным видом.
Справа от Зорина расположились двое "новых русских". Судя по могучим загривкам и живописной лексике, еще не так давно эти двое достойно представляли питерскую "братву". Но потом, видимо, "приподнялись", завели собственный бизнес - и теперь вот соответствуют новому имиджу.
На своего плюгавого соседа джентльмены с бычьими загривками не реагировали никак. Весь первый акт они вполне громогласно обменивались впечатлениями от грибоедовского шедевра и награждали действующих лиц собственными характеристиками. Характеристики из их уст выходили самобытные: Молчалин - лох малохольный, Чацкий живет по понятиям.
Коммуникабельные соседи оживленно общались то друг с другом, то с многочисленными телефонными абонентами. Мобильники обоих театралов заливались напропалую.
Финальный монолог Чацкого причудливо вплетался в громогласные откровения, разносящиеся из третьего ряда. Звучала эта перекличка поколений достаточно колоритно:
- Слепец! Я в ком искал награду всех трудов!..
- Ну а ты чо? Сварганил траст-сертификат?
- А вы! о боже мой! кого себе избрали?..
- А Дрисливый? На что пошел? Ах, на лизинг?!
- Высокий идеал московских всех мужей…
- Куда Дрисливый умотался? В Монте-Карлу? Ну как же: Монте-Карла - и без Дрисливого!
- Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа…
- Ну, Дрисливый, ваще! Клал, грит, я на ваш депозитарий? Во дает в натуре!
- Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету…
- Щас я ему брякну в Карлу. У него роуминг работает? Ну, это нам - ништяк, это - как два пальца обоссать!
На такой вот оптимистичной ноте в эту коллективную декламацию напоследок прорвался Чацкий. Возопив вполне истерично "Карету мне, карету!", он опрометью бросился со сцены, подальше от общительного зрителя из третьего ряда.
…Когда отзвучали аплодисменты и народ потянулся к выходу, Зорин решил не спешить. Вот сейчас в стремительно пустеющем зале к нему и подойдет, наконец, посланец от неведомой "Звезды"! Но минут через десять, окинув взором безнадежно пустой партер, Денис встал и побрел к той самой вешалке, с которой, как известно, театр начинается. Равно и кончается коей.
"Фиалки Монмартра" на месте не оказалось. Вместо хрупкого парижского цветка по ту сторону барьера произрастал хмурый детинушка: лоб размером с воробьиный чих, челюсть лопатой, над крохотными глазками нависают надбровья, каждое - с вагонную ось. И это неандертальское чело было отмечено печатью страдания, об истоках которого легко было догадаться, взглянув на сизый, в прожилках, нос.
Едва дождавшись протянутого номерка, неопохмеленный мученик чуть не швырнул в Зорина одиноко висевшей одежкой. На косматой пятерне, свирепо мелькнувшей перед его носом, Зорин разобрал раскоряченные лиловые буквы: "Беатриче".
На божественного Данте обладатель наколки явно не тянул, и Зорин почел за лучшее побыстрей удалиться.
А удалившись, изумленно уставился уже на свои собственные руки. Ибо они сжимали не прорезиненного ветерана родной "Володарки", а невесомый и чертовски элегантный плащ, к тому же освященный фирменной этикеткой от Пьера Кардена. Этакий сгусток парижского тумана, материализованная мечта модника и эстета. Из рукава небрежно свисало нарядное шелковое кашне темно-синего цвета.
И, окончательно добивая Зорина, вся эта элегантнейшая туманность благоухала неуловимо-тонким и явно нездешним ароматом.
На ватных ногах Зорин двинулся назад:
- Товарищ!.. То есть господин… То есть…
Он замялся, не зная, какое обращение более уместно в данном случае. "Товарищ" попахивает райкомом КПСС, тоталитаризмом и пятилеткой в четыре года. На "господина" же этот красавец, согласно закону Авогадро, явно не тянет. Так и не найдя выхода, Зорин решил обойтись без ненужных формальностей:
- Простите! То, что вы мне выдали, это не мое…
Забарьерный страдалец помрачнел еще больше:
- "Не мое"! А чье же еще, доцент ты зачуханный? Очки напяль, коли свои тряпки от чужих отличить не могешь! Все нормальные зрители свои польта уж полчаса как разобрали. Одно твое вот шмутье и осталось.
Но Зорин решительно не мог присвоить себе шмутье от Кардена:
- Послушайте! Я вам правду говорю - это не моя одежда!
И, как нормальный российский интеллигент, вместо того, чтобы решительно нажать на противную сторону, начал униженно оправдываться:
- Мою-то выбрасывать впору, а эта стоит бог знает сколько…
Детинушка небрежно прервал его дивертисменты:
- Слушай, интеллигент нюханный, ты цифры знаешь? Учили тебя арихметике в первом классе? Или ты в школу не ходил, сразу доцентом заделался?
Зорин потряс головой, как трясут неисправным будильником:
- Цифры? При чем тут цифры? Послушайте, я же вам уже объяснил…
- И слушать не жалаю! У тебя номерок был какой? Тринадцатый! - Он значительно вознес к небу указующий перст, ознаменованный могучим черноземным ногтем. И с непостижимой логикой заключил: - Во! Тринадцатый! Так что вот тебе и пожалуйста! Сам понимать должон!
Но тут же опомнился, снова впал в презрительный сплин:
- Ступай вон к администратору - он тебе мозги твои доцентские мигом вправит! Да не забудь, ворона, с порога сразу и скажи: так, мол, и так, номер мой - тринадцатый!
"Чего этот чмошник так прицепился к тринадцатому-то номеру? Суеверный, что ли?" - размышлял тоскливо Зорин, отмеряя свой крестный путь к неведомому администратору. Тут же припомнилась и "Фиалка Монмартра": а ведь она тоже про тринадцатый все толковала! Чуть не поздравляла - как нобелевского лауреата! Они тут что, умом все тронулись? Сейчас еще поглядим, что за администратора мне судьба в подарочек припасла! Ну и вляпался ты, Зорин! Согласно закону Авогадро…
И со всей решимостью он постучал в полированную дверь, обремененную строгой табличкой "Администраторъ" (на конце слова почему-то прилепился старорежимный твердый знак - современник графа Бенкендорфа, кровавого самодура Аракчеева и ныне реабилитированного Петра Аркадьевича Столыпина). Из-за двери тут же отозвались:
- Да-да! Входите, Денис Викторович!