- Отличную работу! - продолжал он торопливо. - Хороший заработок! Я… я вышлю деньги по почте. Только скажите, кто вы и где остановились.
Он видел, что я - турист. Промедление меня сгубило, обещание вернуть деньги - растрогало. Я хрустнул бумажкой, отделяя ее от пачки.
Человек встрепенулся, как ястреб.
- Будь у меня два фунта, сэр, я бы поел в дороге.
Я вытащил вторую.
- А на три мог бы забрать жену - не оставлять же ее здесь одну-одинешеньку.
Я отсчитал третью.
- А, была - не была! - вскричал человечек. - Какие-то жалкие пять фунтов, и мы будем жить в отеле, а не на улице, тогда уж я точно найду работу!
Что за воинственный танец он исполнял, притопывая, охлопываясь, кося глазами, скалясь в улыбке, причмокивая языком.
- Господь отблагодарит вас, сэр!
Он побежал, унося мои пять фунтов.
На полпути к гостинице я сообразил, что он не записал мое имя.
- Черт! - крикнул я тогда.
- Черт! - вскричал я сейчас, глядя в окно.
Потому что в прохожем под фонарем я узнал человека, которому третьего дня надлежало уехать в Белфаст.
- А, я его знаю, - сказала жена. - Он ко мне сегодня подошел. Просил денег на поезд до Голуэя.
- Ты дала?
- Нет, - просто отвечала жена.
Тут случилось самое худшее. Демонический нищий поднял голову, увидел меня и - провалиться на этом месте! - сделал нам ручкой.
Я чуть было не помахал в ответ. Губы скривила болезненная усмешка.
- До того дошло, что не хочется выходить из отеля, - пробормотал я.
- Действительно холодно.
Жена надевала пальто.
- Нет, - сказал я. - Дело не в холоде. Дело в них.
Мы снова взглянули в окно.
Ветер гулял над мощеной дублинской улицей, разнося копоть от Тринити-колледжа до Сент-Стивенс-Грин. За кондитерской застыли двое. Еще один торчал на углу - бороденка заиндевела, руки в карманах ощупывают скрытые кости. Дальше в подворотне притаилась груда газет: если пройти мимо, она зашевелится, словно стая мышей, и пожелает вам доброго вечера. У самого входа в отель горячечной розой высилась женщина, прижимая к груди загадочный сверток.
- А, попрошайки, - протянула жена.
- Не просто попрошайки, - ответил я, - а люди на улицах, которые становятся попрошайками.
- Как в кино. Темно, все ждут, когда появится герой.
- Герой. Черт возьми, это про меня.
Жена всмотрелась в мое лицо.
- Ты же их не боишься?
- Да нет. Дьявол. Хуже всех - та женщина со свертком. Это стихийная сила. Сбивает с ног своей бедностью. Что до остальных - ну, для меня это большая шахматная партия. Сколько мы уже в Дублине? Восемь недель? Восемь недель я сижу за машинкой, изучаю их распорядок дня. Когда они уходят на обед, я тоже устраиваю себе перерыв - выбегаю в кондитерскую, в книжный, в театр "Олимпия". Когда подгадаю точно, обходится без подаяния, не возникает порыва затолкать их к парикмахеру или в столовую. Я знаю все потайные выходы из гостиницы.
- Господи, - сказала жена. - Тебя довели.
- Да, и больше других - нищий с моста О'Коннелла.
- Который?
- Который?! Это чудо природы, ужас. Я люблю его и боюсь. Увидеть его - не поверить своим глазам. Идем.
Дух лифта, сотню лет живущий в нечистой шахте, двинулся вверх, волоча постылые цепи. Дверь открылась со вздохом. Кабина застонала, словно мы наступили ей на желудок. Разобиженный призрак пополз к земле, унося нас в своей утробе.
Между этажами жена сказала:
- Если сделать нужное лицо, нищие к тебе не пристанут.
- Лицо, - терпеливо объяснил я, - у меня мое. Оно из Яблока-в-Тесте, штат Висконсин, Сарсапарели, Мэн. "Добр к собакам" - написано у меня на лбу. Я выхожу на пустую улицу, и тут же из всех щелей лезут любители дармовщинки.
- Научись смотреть мимо них, - посоветовала жена, - или насквозь. - Она задумалась. - Хочешь, покажу?
- Показывай.
Я открыл дверь лифта. Мы прошли через вестибюль отеля "Ройял Иберниен" и сощурились в прокопченную ночь.
- Святые угодники, помогайте, - пробормотал я. - Вот они, подняли головы, сверкают глазами. Чуют запах печеного яблока.
- Догонишь меня у книжного через две минуты, - сказала жена. - Гляди!
- Постой! - крикнул я, но было уже поздно.
Жена сбежала по ступенькам.
Я смотрел, расплющив нос о стеклянную дверь.
Нищие на углу, напротив, возле отеля подались телами к моей жене. Глаза их горели.
Жена спокойно взглянула на них.
Нищие медлили, переминаясь с ноги на ногу. Потом их кости застыли. Губы обмякли. Глаза погасли. Сердца упали.
Было ветрено.
Перестук жениных каблучков - цок-цок, словно маленький барабанчик - затих в проулке.
Из подвала слышались музыка и смех. Я подумал: сбежать вниз, принять глоточек для храбрости?
К дьяволу! Я распахнул дверь.
Эффект был такой, словно кто-то ударил в монгольский бронзовый гонг.
Улица на миг затаила дыхание.
Потом зашуршали подметки, высекая искры из мостовой. Нищие бежали ко мне, из-под подбитых ботинок сыпались светлячки. Протянутые руки дрожали. Рты раскрывались в улыбке, словно старые пианино.
Дальше по улице, у книжного, ждала жена. Она стояла спиной ко мне, но третьим затылочным глазом, наверное, видела: аборигены приветствуют Колумба, братцы-белки встречают святого Франциска, который принес им орехов. На какое-то жуткое мгновение я ощутил себя папой на балконе святого Петра, над морем страждущих душ.
Я не прошел и половины ступеней, как женщина бросилась ко мне, тыча в лицо кулек.
- Взгляните на бедного крошку! - возопила она.
Я взглянул на младенца.
Младенец глядел на меня.
Боже милостивый, мерещится - или маленький пройдоха действительно мне подмигнул?
Нет, я схожу с ума; глаза у младенца закрыты. Она накачивает его пивом, прежде чем выйти на промысел.
Мои руки, мои деньги поплыли среди нищих.
- Благодарствуем!
- Бедный крошка не забудет вашу доброта, сэр!
- Ах, нас осталось совсем мало!
Я протолкался сквозь них и побежал, не останавливаясь. Разбитый наголову, я мог бы плестись теперь всю дорогу, но нет, я удирал. Любопытно, ребенок все-таки настоящий? Не бутафория? Нет, я частенько слышал, как он плачет. Черт бы ее подрал, она щиплет его всякий раз, как Большая Жратва, штат Айова, появится из дверей. Циник - ругал я себя, и отвечал себе: нет, трус.
Жена, не оборачиваясь, увидела мое отражение в витрине и кивнула.
Я стоял, силясь отдышаться, и разглядывал свою физиономию: сияющие глаза, восторженный, беспомощный рот.
- Ладно, - вздохнул я. - Так мне удается сохранить лицо.
- Мне нравится, как ты его сохраняешь. - Она взяла меня под руку. - Хотела б я быть такой же.
Я оглянулся. Кто-то из нищих уходил в темноту с моим шиллингом.
- Нас осталось совсем мало, - повторил я вслух. - Что он имел в виду?
- "Нас осталось совсем мало"? - Жена уставилась в темноту. - Он так и сказал?
- Поневоле задумаешься. Кого "нас"? И где осталось?
Улица опустела. Пошел дождь.
- Ладно. Идем, покажу тебе еще большую загадку, человека, который рождает во мне странный неукротимый гнев, потом - блаженный покой. Разгадай его, и ты разгадаешь всех нищих на свете.
- На мост О'Коннелла? - спросила жена.
- Туда, - отвечал я.
И мы пошли в мягкую мглистую морось.
На полпути к мосту, когда мы разглядывали тонкий ирландский хрусталь в витрине, женщина в серой шали схватила меня за локоть.
- Умирает! - рыдала нищенка. - Моя бедная сестра умирает! Доктора говорят - рак, месяц осталось жить! А у меня детки плачут от голода! Господи, если б вы дали хоть пенни!
Рука жены на моем локте напряглась.
Я глядел на женщину и, как всегда, рвался на части. Одна половина говорила: "Она просит такую малость!", другая возражала: "Умная, знает, что надо просить меньше, получишь гораздо больше!" Я ненавидел себя за эту раздвоенность.
Я задохнулся:
- Ведь вы…
- Что я, сэр?
Я думал: ведь ты только что совала мне в нос младенца, в квартале отсюда, возле гостиницы!
- Я болею! - Она держалась в тени. - Я болею от слез!
Ты бросила ребенка в подворотне, думал я, сменила зеленую шаль на серую и кинулась нам наперерез.
- Рак… - На ее звоннице был лишь один колокол, но она умела в него ударить. - Рак…
Жена перебила:
- Простите, не вы подходили к нам возле гостиницы?
Мы с нищенкой разом задохнулись. Так нельзя! Это не принято!
Лицо ее собралось складками. Я вгляделся внимательнее. Господи, это другое лицо! Я поневоле восхитился. Она знает, чувствует, что знают и чувствуют актеры: когда ты вопишь и нагло лезешь вперед, ты - один персонаж, когда съежишься и жалко отклячишь губы - другой. Женщина, конечно, одна, но вот роль? Явно нет.
Она нанесла мне последний удар ниже пояса.
- Рак…
Произошла короткая схватка, разрыв с одной женщиной и движение к другой. Жена отпустила мою руку, попрошайка схватила монету. Словно на роликовых коньках, она унеслась за угол, всхлипывая от счастья.
- Господи! - Я в священном восторге смотрел ей вслед. - Наверняка изучала Станиславского. Он где-то пишет, что довольно сощурить глаз и сдвинуть рот набок, чтобы стать другим человеком. Интересно, у нее хватит духу снова караулить нас у гостиницы?
- Интересно, - сказала жена, - перестанет мой муж восхищаться этой комедией? Пора отнестись критически.