Опер поднял в воздух сжатую в кулак руку, и, содрогаясь всем телом, не сводил тяжелого взгляда с собеседника, на что Волчий ответил поджатием ног, словно дитя, утопая в меховом воротнике своего зимнего пальто.
– А что? Я – не банк! – испуганно оправдывался Волчий.
– Чуть раскопай могилку, так все под землю и провалится. Вспомни карман Антиквара, далеко ушел? Лучше бы с фламандцами дружил и уже сюда не дергался. Глядишь, не отобрали бы ничего. А так что? Полно сценаристов, и далеко же за идеей не ходят – сами себя за хвосты дергают.
Опер снова расхохотался, глядя в обиженного Волчия, тем временем подумав про себя: "А мне что? Как ни крути, а на хлеб не намазывается".
– Ммм… Рыли, рыли, ночи не спали, дела перетаскивали, грехи наматывали. Грыжи в душах, а теперь что? Делись? – Волчий вздохнул, ощутив в себе далекую лень, давно сразившую все жизненно важные азарты, например борьбу. Смело сказав собеседнику: "Согласен. Утомлен. Сытость, Опер, дело темное. На ближайшие "века – сеансы" мне билета не достать".
"Сахарница… чтоб ее", – прорычал Сахарный, глядя в свое домашнее мастерство. Наутро Шуга обивал мебель зеленым бархатом, беспечно плюнув в метель наступившего ему на горло ледяного понедельника. За окном вертелся снег – один из последних в этом сезоне. Казалось ему, что в этом году весна придет слишком быстро. Звук зимнего дворника был одним из самых любимых звуков Сахарного. "Я работаю ранним утром, и человек в моем дворе работает вместе со мной. В тюрьме я научился изготавливать обувь, позже реставрировать мебель. Я люблю тяжелый зеленый цвет в хорошем бархате, и я использую его в данный момент. Я покупаю любимые книги, и по возможности изменяю переплеты любых понравившихся мне изданий, заточая их все в ту же ткань. Интересно, что я двигаюсь вдоль своей жизни – заведомо уничтожая многообразный профиль движения. В моем тайнике есть три пары отличных ботинок, я изготовил их для себя на долгую старость, чтобы выходить в скользкий город за хлебом, в момент моей страшной немощи и одиночества. Да, обувь – мое удобство, и оно особенное, таких не найти на витринах, таких не сыскать у башмачников однодневок". Разогнув спину, Шуга закончил работу над креслом, оставив все мысли под отбивкой изделия. Вскипел чайник, и Петр надгрыз ручку фарфоровой чашечки, перелетев поближе к свежему апельсину. Резвясь на кожице цитруса, напевал себе под нос о том, какой Петя честный и не жадный. Шуга расставил посуду к завтраку, поменяв старые приборы на те, коими еще ни разу не пользовался. Мягкий до необыкновенного вкус приготовленной печенки перебил запах по-новому меблированной комнаты. Он остановил себя, заметив, что его руки трясутся при виде еды. "Спокойно, Шуга. Ты просто голоден, а значит, хорошо поработал".
Утро спровоцировало "Вешайтесь Все" на очередную сенсацию. Сегодня к одиннадцати он ждет в гости очень сладкого ему человека. Ключ играет в конструктор, сопя от напряженья – концентрируется на деталях и вариациях. "Вешайтесь Все" заранее метнулся мимо стола, захватив одну из деталей и припрятав ее в карман, сделался очень недовольным.
– Надоело играть во взрослую жизнь? Опять суета, лишенная должного смысла, стала твоим последним кумиром?
– Ай, – промямлил Ключ, не смея отрываться. – Плевал я… Столько страшных событий, и еще этот мрачный понедельник по-горькому пудрит мне голову. Я уже продумал наше дальнейшее развитие дел, обещаю: все это принесет нам оправданную прибыль и, уж поверь, без внезапный последствий. Наконец уйдем от пустых вложений.
– Неустойчивая вассальная лестница отвлекает от медитации. Ты уже подготовил разговор с Лиловой Госпожой?
– Боюсь отказа… Надо бы чего перечитать, а так, глядишь, к лету унесется в Дюссельдорф, как и сговаривали. Письма у нее в руках. Письма… – Ключ нахмурился, погружаясь в коридоры памяти. – Она отыщет этого уже не молодого студента. И все забудется.
– Отыщет, и все забудется, а дальше что?
– Дальше… Разберемся, главное, что тайная связь "У" будет отведена. И на нашей доске остается не так много фигур, как кажется.
Ключ чмокнул себя по ладошке, плавно задействовав руку, словно провожая надоевшее ему вмешательство. В эту минуту "Вешайтесь Все" не любил Ключа, и не потому что он таков, а оттого, что именно на "Вешайтесь Все" висел скорый груз насильственной смерти. Ему не нравились его задания. Правда, иногда он все же осмеливался осознавать, что ему все равно, и как же это все неизбежно на фоне данного ему времени. Так уже не раз происходило в нем, когда, представляя заведомый выстрел, он неожиданно уставал, воспринимая реальность как критический момент своего жизненного цикла, либо как неопределенное чувство вины. Шло время, и ему вспоминался путь солнца, он проводил параллели, безвозвратно вскрывая ядовитую ампулу. Ключ только вдохнет и уже настрочено заключенье: "Как жаль, но все ж через сердце". Бывало "Вешайтесь Все" ловил его каждое движение, тщательно запоминая, Ключа мысленно фотографировал. Воображал, что этой погрешности вскоре не станет. Иногда торопился, желая в секунду расправиться с ним, правда, очень искусно останавливал свою слабость, в тайне заключая про себя: "Ничего, скоро я тебя вытолкаю".
– И так каждый раз, как нож и горло, ты уверен, вальяжен, спокоен, а в результате оказывается, что мы опаздываем.
– Мы уже все нашли, – уверенно заключил Ключ, продолжая раскладывать конструктор.
– Я говорю тебе о нашей тематике. Мне кажется, что здесь нужно многое пересмотреть. Мы обязаны быть разными, и так каждый день, мы должны научиться удивлять. Подумай над тем, что значит излишняя непредсказуемость?
– Дальновидность для слепцов. За нас уже все придумано, работа идет, если что, я свистну. И потом что будет, если мы все дружно запутаемся в этом непредсказуемом разнообразии?
– Спутник сильной стороны боится выражать свою женственность, да ты бы и шагу не сделал, если бы не мой постоянный контроль. Как-нибудь посмеюсь над тобой. Ох, и преднамеренно посмеюсь.
– Ваш элемент без забавы, подумаешь… – с расстановкой проиграл Ключ, подчеркивая свою осведомленность. – И кто ж вам так сопротивляется, любезный? А впрочем, где такое видано, чтоб от пищи по-здоровому отказывались. Я с тобой, и только с тобой. Да в чем дело-то? – Ключ спокойно развел руками, попытавшись смягчить обстановку, выдавая: "Да ты что? Это же я!". Немного отвернувшись, ложно прогнал рукой ожидавшего "Вешайтесь Все", правда поймал себя на том, что нужно продолжать успокаивать, и снова ответил взглядом.
– Главное и ценное на сегодня – информация, мы явно во что-то упираемся, пора ненадолго задремать, у нас и так довольно завистников. Я знаю тебя, ты не можешь сидеть на месте, но сейчас – время задуматься о мотивах, сложить грабли в сторону. Ненадолго… Ну, а если тебе так хочется, можешь поменять кадры. Все под тебя, все как ты хочешь.
– Да, мне бы хотелось рассчитать нескольких лиц.
"Чем бы оно ни тешилось…", – подумал Ключ и резко вспотел, ощутив искусственную турбулентность.
– Во-первых, мерчандайзер, мне кажется, нам их всех подставили, больно уж мониторинг слабнет, нет контроля! И в наше новое подразделение требуется еще два десятка мест.
– Еще два десятка? – удивленно заинтересовался Ключ. – А что они будут делать?
– Придумаем.
Он еще что-то сказал, пояснив, сконцентрировался, но "Вешайтесь Все" уже успел ускользнуть, не оставив возможности объясниться подробно.
Бросая в снятую шапку русскую купюру, он ощутил запах свежих весенних трав, и это было серьезное противоречие по отношению к спящей земле, однако флорист приоткрыла дверь, звеня дверным колокольчиком, и "Сады Багатель" рассердились в рамках витрин, обороняясь от излишней свежести.
"Шуга!", – душевно приветствуя, окликнул "Вешайтесь Все" пойманного им Сахарного, отчего Шуга неожиданно для окружающих испугался, только прекратив подавать милостыню.
"Я встречаю тебя, когда мне пора уходить, я, признаться, уже и не помню, с чего началась эта загадочная последовательность. Открой тайну, почему? Сколько можно? Я ждал тебя к одиннадцати, но уже как двенадцать минут двенадцатого. Ничего не говори мне. У тебя есть просьбы?"
– Не знаю, возможно, ли это… просьба есть, – начиная издалека, Сахарный неизбежно стеснялся. – Навещая Писанину, я пришел к заключению… Я знаю, что его возвращенье невозможно, но мы могли бы использовать частицы его повести в виде ненавязчивой колонки вроде "Будни Писанины". Или, скажем, он бы констатировал продумывание своих сюжетов, скажем творческие муки, плюс ссылки на настоящие события… – Говоря все это, Шуга совершенно о себе забыл, да и о том, о ком говорил, в ту минуту все так же смутно помнил. Его тело совершенно ничего не ощущало, казалось, над ним совершается казнь, да и сам разговор он нашел для себя неудобным, непрактичным, портящим хорошую возможность.
– Страстная пятница! Скорее праздник луны на носу у распятого Эйнштейна сбудется, – неоспоримо заключил "Вешайтесь Все". – Решение принято единогласно. Писанине, как абсолютно невменяемой персоне, разве что открытку от всех нас отправить разрешается, а работать с ним большие риски.
Шуга покачал головой, разбирая законодателя, будто крышу для корабля, от этой пустыни день пыльный, под ногами гадкая соль и это все серьезное противоречие. "Элегия", – подумал Шуга. И они бегло расстались.