Кровь заледенела у меня в жилах. В своих странствиях я сталкивался с множеством более странных, более экзотических и воистину более омерзительных и опасных птиц - и, если уж на то пошло, так и зверей. В том, что сейчас предстало моим глазам, не было ничего особенно зловещего - всего-навсего самый обыкновенный попугай. И все же я отшатнулся от него, отвел глаза и невольно отступил назад. Я его боялся. При виде него меня словно захлестнула поднявшаяся изнутри волна чудовищной дурноты. И глубоко-глубоко в подсознании какое-то забытое воспоминание - наверное, из самого раннего детства, - порхая, словно бабочка, билось в двери сознания. Что это было? Где я видел подобную птицу, слышал подобные крики, и почему это столь сильно пугало меня? Я не знал, не мог сказать. Я просто стоял на месте - рука застыла над колокольчиком, струйки пота стекали за воротник - и видел только черный, блестящий глаз и плавно покачивающуюся жердочку с этой зловещей птицей.
Меня избавило появление человека, который вышел, пригнувшись, из двери, ведущей в помещение за баром, - мужчины с ястребиным носом и тяжелым подбородком, одетого в суконный фартук. Впрочем, он был достаточно вежлив и с готовностью согласился предоставить мне номер с ужином на пару ночей - и дольше, если я того пожелаю.
- Хотя вы уедете, - сказал он, - и довольно скоро.
- У меня пока еще нет определенных планов. Хочу приглядеться к Лондону. Я очень много лет прожил в других странах.
Он только кивнул - ни я, ни моя история его, очевидно, не слишком интересовали - и провел меня обратно через зал, наверх по двум узким и крутым лестничным пролетам, а затем по коридору в заднюю часть дома, ни разу не предупредив по дороге, чтобы я поберег голову и пригнулся.
Номер, который он мне показал, был маленьким и таким же темным, как и весь этот дом, но чистым и прилично меблированным: с кроватью, дубовым столом и стулом. Окно выходило во внутренний двор, на крыши и дымовые трубы, едва различимые сейчас, когда последние лучи сочились с неба тонкой мертвенно-бледной полоской на западе.
Я распаковал сумку - немного одежды и личных вещей, а потом, буквально за несколько мгновений, на меня навалилась такая усталость, что в глазах все поплыло, ноги отяжелели и начали болеть, и, лежа полностью одетый на кровати, я провалился в такой глубокий сон, какого, кажется, у меня еще не было никогда. Перемена обстановки, новые виды и звуки, облегчение от того, что путешествие завершилось и я наконец достиг родных берегов, и, возможно, в первую очередь, сильнейшие эмоции, захлестывавшие меня в минувшие несколько часов, всё это вместе взятое полностью меня опустошило, исчерпав все мои жизненные силы. Часа четыре я не осознавал ни себя, ни окружающего, и пробудился лишь от стука, пройдя сперва сквозь черные, самые дальние глубины сна и затем наверх, туда, где странные формы и образы, оборванные клочки сновидений, плавали в зеленоватых сумерках, и отсюда - резко на поверхность.
В комнате царила полнейшая темнота, и я лежал нескольких секунд, совершенно растерянный, не понимая, где я, какой сегодня день и сколько сейчас времени, а голова у меня была тяжелая, как от наркотика.
Стук раздался снова, я определил, откуда он доносится, осознал, где я нахожусь, и встал, чтобы открыть дверь.
Снаружи, в узком коридоре, стояла молодая женщина, в колеблющемся свете позади нее я заметил вторую фигуру и сделал шаг назад, чтобы впустить их. Но когда девушка вошла в номер, неся кувшин горячей воды и таз, и медленно, с неуклюжей осторожностью двинулась поставить это на сундук, я оглянулся и увидел, что ошибся: коридор был пуст.
- Если хотите поужинать, вам придется спуститься. В номера мы не разносим.
У нее были пухлое коровье личико, не выражавшее ничего, кроме, разве что, налета усталости или скуки, и медленная манера речи. Но дойдя до двери, уже с порога, она бросила на меня быстрый взгляд, и в ее унылых глазах промелькнула слабая вспышка интереса или любопытства, что побудило меня спросить, есть ли еще какие-нибудь постояльцы, остановившиеся здесь на эту ночь.
Помедлив, она ответила:
- У нас только две комнаты. Сюда мало кто приезжает.
- Да. Здесь, кажется, очень тихо.
- По большей части. Шумные идут в другие места.
- Вы имеете в виду моряков?
- Мы содержим респектабельную гостиницу.
- А вы живете здесь?
- С отцом.
Когда она повернулась уходить, я сказ&ч, сам не знаю почему:
- А мальчик?
У меня вдруг возникла твердая уверенность, что, когда она вошла, кто-то стоял позади нее, и это был мальчик, возможно, тот, которого я мельком увидел на улице, когда пришел сюда, - хотя и не мог бы сказать, почему он меня заинтересовал.
- Никаких мальчиков здесь нет.
- Я подумал, может, у вас есть брат - или мальчик на побегушках? Я видел его на улице, когда пришел.
- А, на улице. - В голосе ее прозвучало легкое презрение. - Там мог быть кто угодно. И мальчики, и прочие всякие. Кто угодно.
Когда она удалилась, я подошел к окну. Дождь перестал. Но я не мог разглядеть практически ничего, за исключением слабого света из какой-то комнаты ниже, который едва проникал в мрачное пространство двора. Это место, казалось, принадлежало иному времени, не тому, в котором я жил, а далекому прошлому. Итак, я был обитателем города книг и сказок, которые читал ребенком, места, принадлежащего скорее воображению, нежели какой-либо реальности, и словно почти не менявшегося многие столетия. Но это до поры до времени, пока я здесь не освоюсь. Я думал, что совершу переход от своей прошлой, совсем иной жизни к будущему, которое меня ждет, более или менее постепенно. Здесь, в этой тихой и темной гостиничке, стоявшей у самой реки, у меня было странное ощущение, будто я подвешен в неопределенности, не принадлежащей никакому реальному времени или месту.
Комната моя была маленькой, тесной и вполне уютной, но в ней не было ничего, к чему я мог бы привязаться; люди, которых я видел до сих пор, не предъявляли ко мне никаких требований и, по всей вероятности, вообще не оставили по себе никаких впечатлений. Я не обрел еще никаких связей, не пустил корней. Всю свою взрослую жизнь, с тех пор как умер мой опекун, я долгие годы не принадлежал ни одному человеку и ни одному месту, - а о своих ранних годах я, разумеется, ничего не знал.
Буду ли я и дальше жить так, я понятия не имел. Но я знал, что странствия мои подошли к концу, полностью отдавал себе отчет, что уже не молод, и понимал, что рано или поздно должен буду осесть и связать себя с каким-то местом и людьми, а иначе мне придется окончить свои дни одиноким, эксцентричным, несчастным стариком.
Я умылся и, пройдя темными коридорами, спустился по лестнице в бар, где мне подали простой и скромный ужин в уголке, подальше от нескольких пьяниц, которые уже захмелели и говорили все разом. Я был бы вполне доволен и спокоен - все еще вялый и несколько ошарашенный после сна, - если бы не чувствовал себя настолько смущенным и растерянным под неотступным, злобным, пристальным взглядом попугая, который сидел, нахохлившись, в своей медной клетке, смотрел в мою сторону и ни разу не повернул головы, лишь время от времени полуопускал веки, чтобы скрыть на миг этот блеск перед тем, как снова уставиться на меня.
Я взял рюмочку бренди, по-прежнему сидя в одиночестве за маленьким столиком, а потом вернулся к себе номер. Мой уход вызвал столь же мало интереса, как и мое появление.
Несмотря на дневной отдых, я снова почувствовал себя опустошенным, и хотя у меня был с собой один из путевых журналов Конрада Вейна о путешествии к Островам Антиподов, и я намеревался еще раз перечитать его, довольно скоро буквы стали расплываться у меня перед глазами, и я, выключив лампу, заснул.
Однако на сей раз я не погрузился столь глубоко в бессознательное состояние и, когда проснулся, сразу понял и кто я, и где нахожусь и, кроме того, почувствовал, что прошел всего час или около того. И действительно, когда я зажег лампу, часы мои показывали, что еще нет и полуночи. Теперь я уже проснулся окончательно и был настолько полон внезапной беспокойной энергии, желания двигаться, дышать свежим воздухом, что оделся и спустился вниз по лестнице.
Бар был пуст, наводящая ужас клетка с попугаем накрыта темно-бордовой шалью, но хозяин еще оставался здесь, начищая кастрюли, и он согласился оставить парадную дверь незапертой - я должен был закрыть ее на засов после своего возвращения.
Полагаю, я собирался прогуляться где-то около получаса. Я восстановил маршрут, которым пришел сюда днем, и довольно скоро, срезав путь переулками между высоких домов, дошел до Темзы.
Вечером ветер разогнал тяжелые дождевые тучи, слегка похолодало, небо было ясное, и на нем сияло множество звезд. Луна в своей третьей четверти плыла в вышине над водой подобно кораблю, и ее бледного света вполне хватало, чтобы различить окрестности. Я остановился, закрыл на мгновение глаза и вдохнул речной воздух - его влажный болотный запах, резкую смесь гниющей древесины, нефти и смолы, слабое зловоние рыбы и примешивающийся ко всему этому далекий запах открытого моря. Одна-две лодки проскользнули украдкой по темной воде - на корме раскачивались фонари, потом еще одна подошла почти вплотную к берегу, поскрипывая все громче по мере приближения ко мне. Дальше, справа от меня, маячили большие суда, где-то среди них было и то, на котором я проделал свой путь сюда. Но я не испытывал ни малейшего желания возвратиться с ним, когда оно вновь отправится в плавание, у меня не было ностальгии ни по одной из тех стран, что я оставил позади. Странное чувство того, что здесь моя родина, что я вернулся домой, охватило меня настолько, что запах Темзы казался приветливым и давно знакомым.