- Думаете о жаркой молитве? - подсказал он с энтузиазмом.
Я посмотрел на него тяжелым взглядом.
- Думаю о личинках плотоядных мух, - пояснил я. - Помещённые в рану, они пожрут лишь больную ткань, оставляя здоровое тело невредимым. Как говорят, уже лекари римских легионов применяли этот метод.
- Римляне были врагами Господа нашего!
- А это тут причём? - я пожал плечами. - У врагов также можно поучиться. Иль вы не пользуетесь баней? Ведь они придуманы именно римлянами.
- Я не слышал о столь мерзкой процедуре, - надулся лекарь.
Осмелюсь предположить, он подумал о личинках мух, а не о банях, хотя состояние его одеяния, а также чистота рук и волос указывали на то, что он не слишком часто пользуется благами стирки, а также бани.
- Значит не только услышите, но и попробуете, - сказал я. - Ну-ка, принимайтесь за работу! Только живо, ибо этот человек не может ждать!
Он посмотрел на меня безумным взглядом, что-то забормотал под нос и выбежал из комнаты. Я присмотрелся к Захарию, который лежал на лежанке, казалось бы, без признаков жизни.
Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня чувствительное обоняние, на которое никак не повлияли повседневные труды и тяжкие инквизиторские обязанности. Казалось бы, мой нос привыкнет к смраду нечистот, вони немытых тел, зловонию гниющих ран, запаху крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.
Я приложил ладонь к груди Клингбайла и ощутил, как бьётся его сердце. Слабовато, но бьётся. Человеку, который меня нанял, повезло, что он не видит своего сына в эту минуту. Мало того, что у Захария одна щека почти сгнила, а вторая была изуродована старыми шрамами, так ещё и всё тело было таким исхудавшим, что, казалось, суставы проткнут пергаментную, размягшую от сырости и сморщенную кожу.
- Смертушка, - сказал я, пожалуй, скорее себе, чем ему. - Выглядишь как Смертушка, сынок.
И тогда, можете мне верить или нет, веки человека, который производил впечатление трупа, поднялись. По крайней мере, поднялось правое, незаплывшее опухолью.
- Смертух, - пробормотал он невнятно. - Раз так, то Смертух.
И сразу после этого его глаза вновь закрылись.
- Вот тебе и поговорили, Смертух, - пробормотал я, но меня поразило, что в том состоянии, в каком был, он пришёл в себя, пусть на столь краткий миг.
***
Купец принял меня в своём доме, но я пошел туда лишь в сумерках, чтобы не бросаться людям в глаза. Я не заметил, чтобы за мной следили, хотя, конечно, нельзя было исключить, что кто-то из людей Гриффо наблюдал за входящими в дом Клингбайла и выходящими из него. Однако и прятаться я не намеревался, поскольку разговор с отцом жертвы колдовства был совершенно естественной частью расследования.
- Признаюсь откровенно, господин Клингбайл, я не понимаю. Ба, я склонен сказать: ничего не понимаю.
- Чего же это?
- Гриффо ненавидит вашего сына. Однако он не противился осуждению его к тюремному заключению, вместо того, чтобы требовать приговорить его к смертной казни.
- Не знаю, что хуже, - прервал меня купец.
- Хорошо. Пусть горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой утончённой мести. Он желал видеть врага не на виселице, а гниющим в подземелье. Страдающего не два патера, а целые года. Но как вы объясните то, что он забил насмерть стражника, который ранил вашего сына? Что за свой счёт доставил известного лекаря из Равенсбурга?
- Хотел снискать ваше расположение, - пробормотал Клингбайл.
- Нет. - Я покрутил головой. - Когда узнал, что ваш сын был избит, он на самом деле был в бешенстве. Впрочем, формулировка "был в бешенстве" слишком мягкая. Он забил стражника. Абсолютно преднамеренно забил палкой, как бешеного пса.
- Если хотите надавить мне на жалость, не на того напали, - буркнул он.
- Не собираюсь давить вам на жалость. - Я пожал плечами. - Представляю вам факты.
- Продолжайте.
- Я узнал и о других вещах. Захарию давали больше еды, чем остальным узникам. Кроме того, ежемесячно в камеру приходил лекарь. Осмелюсь предположить, кто-то хотел, чтобы ваш сын страдал, но, в то же время, кто-то очень не хотел, чтобы ваш сын умер. И у меня ощущение, что это один и тот же "кто-то".
- Цель? - коротко спросил он.
- Именно, - сказал я. - Вот в чём вопрос! Что-то мне говорит, что тут нечто большее, чем лишь желание видеть врага униженным и страдающим. В конце концов, он должен был считаться с тем, что вам удастся выхлопотать помилование сыну. Вы ведь писали в имперскую канцелярию, а все мы знаем, что у Его Величества большое сердце.
Его Величество как раз имел мало общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, представляющих документы на подпись. Но, тем не менее, слышано о показных проявлениях милосердия императора. Пару лет назад он даже повелел выпустить всех узников, осужденных за мелкие преступления. Подобный акт милосердия не коснулся бы, правда, Захария, но означал одно: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, не попадёт ли вдруг в Регенвальд письмо с императорской печатью, приказывающее освободить узника. И тогда противление императорской воле было бы невозможным. Разве что у дерзкого бунтовщика появилось бы желание поменяться с Захарием местами и разместиться в камере нижней башни.
- Люди глупы, господин Маддердин. Не оценивайте всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и заглядывают вперёд…
Эти слова поразительно напоминали предостережение, которое мне сделал перед отъездом Генрих Поммел. И, вероятно, в них было немало истины. Только вот, у меня была возможность узнать Гриффо Фрагенштайна. Он был богатым купцом, известным совершением удачных и надёжных сделок. Такие люди не зарабатывают состояние, не заглядывая в будущее и не анализируя операции конкурентов. Я сказал об этом Клингбайлу.
- Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Однако я по-прежнему не понимаю, куда вы клоните.
- Гриффо нужен живой Захарий. Измученный, униженный, ба, даже не в своём уме, но, несмотря на всё это, живой. Зачем?
- Вы мне ответьте, - буркнул он раздражённо. - В конце концов, я за это плачу.
Я покачал головой.
- "И познаете истину, и истина вас освободит", - ответил я словами Писания, имея в виду то, что когда познаю истину, сын Клингбайла сможет насладиться свободой. Купец понял мои слова.
- Да поможет вам Бог, - произнёс он.
- Господин Клингбайл, до сих пор я занимался вашим сыном. К счастью, пока он в безопасности и ему ничего не грозит, кроме болезни, с которой, будем надеяться, справится. Сейчас я должен заняться кое-кем другим. Что вы знаете о сестре Гриффо?
- О Паулине? Здесь все всё знают, господин Маддердин. И, конечно, все сказали бы вам то же самое. Упрямая будто осёл, пустая как бочка из-под квашеной капусты. Презирала тех, кто не мог принести ей пользы. Никого не уважала, а ноги раздвигала перед каждым, кто ей приглянулся.
- Ну, это всё я знаю, - улыбнулся я. - Как долго ваш сын с ней встречался? Любил её?
- Любил, - ответил купец после длинной паузы. - Знал обо всём, но всё-таки любил.
- Потребовал сугубого, кто знает, может того же супружества, она не согласилась, и тогда он её зарезал. А?
- Вы должны защищать моего сына или обвинять его? - Он посмотрел на меня угрюмым взглядом.
- Я должен отыскать истину, - мягко напомнил я ему. - Кроме того, ведь именно в этом он признался. Разве нет?
- Признался! - фыркнул Клингбайл. - Хороший палач заставит допрашиваемого признаться даже в том, что он зелёный осёл в розовые крапинки!
- Это хорошо! - Я рассмеялся шутке и решил, что запомню её. Но тотчас посерьёзнел: - Вашего сына не пытали. Ведь знаете… Он по собственной воле всё рассказал и сознался в убийстве.
- Нет, - купец ответил чётко и решительно. - Я никогда в это не поверю.
- Подожду, пока придёт в себя, и поговорю с ним, - сказал я. - Только не знаю, изменит ли это хоть что-нибудь. У неё были друзья? - я вернулся к Паулине. - Или наперсница сердечных тайн?
- Она не любила людей, господин Маддердин, - он покачал головой. - Я не слышал ни о ком таком. Лишь Гриффо по-настоящему был близок с ней. Разные вещи люди болтали об этой парочке…
А-а, вот где собака… - пробурчал я немного погодя. Кровосмешение было грехом и преступлением может и не повсеместным, но слышали там и тут о братьях и сёстрах, живущих как мужья с жёнами, об отцах, блудливо шалящих с дочками. Не говоря уже о греховных отношениях, связывающих кузенов, а также шашнях отчимов с падчерицами или мачех с пасынками. В некоторых случаях такие отношения карались смертью, в других хватало порки, совмещённой с публичным покаянием. Однако Гриффо и Паулина, всё же имеющие общего отца, были бы заклеймены и повешены, если б только их греховные делишки раскрылись. При условии, что кровосмешение в их случае действительно имело место, а не было лишь выдумкой завистников и клеветников.
- У них был общий отец, правда? Он кивнул.
- А мать? Где её мать?
- Шлюха шлюху родила. - Он скривился. - Граф путешествовал с миссией Его Величества к персидскому шаху. Год его не было, и привёз младенца. Мать, как говорят, умерла при родах.
- Персиянка?