- Творение! Естественные причины! - насмешливо повторила юная девица слова моего доброго отца. - А как же иначе: ведь недуг, поразивший ваши края, входит в состав творенья и, стало быть, имеет естественные причины. И в небесах, и на земле, и под землей все повинуется законам естества - разве нет?
- Сегодня обещал приехать доктор, - сказал отец, помолчав. - Узнаем, что он думает об этом недуге и спросим его совета.
- Я от докторов никогда толку не видела, - сказала Кармилла.
- Ты, значит, была очень больна? - спросила я.
- Была - и ты еще так не болела, - отозвалась она.
- Давно?
- Да, очень давно. Меня поразил этот самый недуг - я помню боль и слабость; но может статься, бывают хвори и пострашнее.
- Это еще совсем в детстве?
- Да, да; не будем говорить об этом. Ты же не хочешь огорчать подругу? - она ласково взглянула мне в глаза, нежно обняла за талию и увела из комнаты. Отец сидел у окна и разбирал какие-то бумаги.
- Зачем твой папа нас пугает? - спросила она со вздохом и легкой дрожью.
- Нет, дорогая Кармилла, он и не думает нас пугать.
- И ты не боишься, милая?
- Конечно, боялась бы, если б думала, что мне грозит участь этих бедняжек.
- Ты боишься смерти?
- Кто же ее не боится?
- Но ведь можно умереть, как влюбленные, - умереть вместе и слиться навеки. В этом мире девушки все равно что гусеницы: потом они станут бабочками или мотыльками, но сперва надо превратиться в куколку или там в личинку - у всех по-разному, но судьба общая. Так пишет мсье Бюффон в той большой книге, что стоит на полке в соседней зале.
К вечеру приехал доктор, и они уединились с папой. Он был опытный врач, лет шестидесяти с лишним, всегда напудренный и выбритый глаже некуда. Когда они вышли из комнаты, я услышала, что папа смеется:
- Ну-ну, - говорил он, - удивили же вы меня, доктор. А как насчет гиппогрифов и драконов?
С улыбкой покачав головой, доктор ответил:
- Не берусь судить; зато жизнь и смерть - непроницаемые загадки, и мы не знаем, что за ними кроется.
Они прошли мимо, и больше я не слышала ни слова. Тогда я не поняла, что имеет в виду доктор; теперь, кажется, догадываюсь.
Глава V
Удивительное сходство
В тот же вечер из Граца приехала повозка, груженная двумя большими ящиками; строгий и смуглолицый сын живописца-реставратора привез наши картины. До Граца было тридцать миль, он у нас считался хоть и маленькой, но столицей, и если уж оттуда кто приезжал, то все домочадцы толпой собирались вокруг него - послушать новости.
Словом, в нашем захолустье это был настоящий праздник. Ящики внесли в нижнюю залу, и слуги повели дорогого гостя ужинать. Потом мы собрались в зале; он вооружился молотком, стамеской и отверткой и принялся распаковывать ящики.
Кармилла безучастно глядела, как обновленные картины, большей частью портреты, одна за другой озарялись свечами. Моя мать была из древнего венгерского рода, и почти все эти картины, которые мы хотели развесить, как прежде, достались нам от нее.
Отец читал по списку, а художник извлекал нумерованные картины из ящика. Не знаю, хороши ли они были, но старинные без сомнения, а некоторые приковывали взор тем более, что я впервые могла их разглядеть - раньше они были совсем закопчены и запылены.
- Что-то я не вижу одной картины, - сказал отец. - В ее верхнем углу, помнится, была надпись; насколько я разобрал, "Марция Карнштейн" и дата - 1698-й. Любопытно, как она теперь выглядит.
Художник достал ее и горделиво предъявил. Я ахнула: женщина изумительной прелести, казалось, вот-вот оживет. Это был портрет Кармиллы!
- Кармилла, дорогая, ну и чудеса! Ты же совсем, как живая - улыбаешься, смотришь, сейчас заговоришь. Какая красота, папа! Смотри, даже родинка на горле.
Отец рассмеялся и сказал:
- Да, удивительное сходство, - но вроде бы не очень и дивился: почти тут же отвел глаза и продолжал беседу с реставратором, который, видно, был и живописцем, и знатоком живописи. Они обсуждали портреты и другие картины, вновь засиявшие красками; а я никак не могла прийти в себя от изумления.
- Папа, можно я повешу этот портрет у себя в спальне? - спросила я.
- Конечно, милая, - с улыбкой сказал он. - Я очень рад, что тебе видится такое дивное сходство. Значит, портрет еще прекраснее, чем я думал.
Кармилла не обратила внимания на эту любезность, будто не расслышала ее. Она откинулась в кресле, и ее чудные глаза, затененные длинными ресницами, были устремлены на меня; она блаженно улыбалась.
- Кстати же, - сказала я, - теперь можно как следует разглядеть надпись золотыми буквами в верхнем углу. Имя вовсе не Марция, а Миркалла, графиня Карнштейн; над титулом маленькая корона, а внизу - Anno Domini 1698. Я ведь и сама из рода Карнштейнов, - это я Кармилле, - ну, с материнской стороны.
- А-а! - протянула она. - И я тоже им отдаленная, очень отдаленная родня. А сейчас Карнштейнов в живых не осталось?
- Род их заглох. Мужчины, кажется, все погибли во время гражданских войн, уже давно, однако развалины замка сохранились, они мили за три от нас.
- Как интересно! - вяло промолвила она. - Ты посмотри, какая луна! - она глядела в приоткрытую дверь залы. - Может, немного погуляем, полюбуемся на дорогу и на реку?
- В такую же лунную ночь ты приехала, - заметила я. Она с улыбкой вздохнула, поднялась, и мы, обняв друг друга за талию, вышли во дворик, медленно, в молчании, миновали подъемный мост - и перед нами открылся осиянный луной пейзаж.
- А ты вспоминаешь, как я приехала? - полушепотом спросила она. - И радуешься?
- Не нарадуюсь, дорогая Кармилла, - отвечала я.
- И ты попросила повесить у себя в спальне портрет, будто бы на меня похожий, - проговорила она со вздохом, теснее обняв меня, и уронила прелестную головку мне на плечо.
- Какая ты романтичная, Кармилла, - сказал я. - Могу себе представить, что за повесть ты расскажешь мне когда-нибудь.
Она молча поцеловала меня.
- Ой, Кармилла, наверно, ты была влюблена, да и теперь, должно быть, кого-то любишь всем сердцем.
- Никого я никогда не любила и не полюблю, - прошептала она, - кроме тебя.
Как прекрасна была она в лунном свете! Как робко и жадно она зарылась лицом в мои волосы у затылка; бурные вздохи казались чуть не рыданиями; она трепетно сжимала мою руку. Ее нежная щека пылала.
- Милая, милая, - простонала она. - Я жива тобою; и ты умрешь ради меня, ради моей любви.
Я отпрянула - и встретила ее потухший, невидящий взор; бескровное лицо точно увяло.
- Холодом повеяло, да? - сонно спросила она. - Меня бьет дрожь; я не задремала? Пойдем домой, пойдем скорее.
- Ты уж не больна ли, Кармилла? Тебе, видно, плохо стало. Глоток вина не повредил бы.
- Да, верно. Мне уже лучше. Через несколько минут я совсем-совсем приду в себя. Ты права - дай мне глоток вина, - отвечала мне Кармилла, когда мы подходили к крыльцу. - Только погоди, давай оглянемся и постоим немного: может, это наше с тобой последнее полнолуние.
- Кармилла, дорогая, ты как себя чувствуешь? Тебе взаправду лучше? - спросила я, насмерть перепугавшись: уж не подхватила ли она здешнюю неведомую хворь?
- Знаешь, как папа огорчится, - прибавила я, - если подумает, что ты пусть даже слегка прихворнула, а от нас скрываешь? Тут неподалеку живет очень хороший доктор - вот который сегодня приезжал к папе.
- Да, да, верно, он хороший доктор. Я знаю, какие вы добрые: но, миленькая моя, ведь я вовсе не заболела, просто слабость напала. Это со мной бывает; сил у меня немного, я быстро утомляюсь. Трехлетний ребенок и тот пройдет больше меня. Но утомляюсь я ненадолго - видишь, я снова такая, как обычно.
В самом деле, она оживилась, и мы болтали без умолку; наваждение - как я называла про себя ее страстные речи и взоры, смущавшие и даже пугавшие меня - исчезло.
А наутро… наутро мне было не до наваждений, да и Кармилла точно встрепенулась.
Глава VI
Таинственная истома
В тот вечер мы отправились в гостиную, где нас ждали кофе и шоколад, и хотя Кармилла ни к чему не притронулась, но была и правда "такая, как обычно". Мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен предложили сыграть в карты, а во время игры подошел и папа, как он говорил, "почаевничать на ночь".
Когда мы доиграли, он сел на диване рядом с Кармиллой и спросил с легкой тревогой в голосе, не было ли хоть какой-нибудь весточки от ее матери.
- Не было, - отвечала она.
Тогда он спросил, не знает ли она, куда бы ей послать письмо.
- Трудно сказать, - ушла она от ответа, - впрочем, ведь я собираюсь вас покинуть, я и так уже злоупотребила вашим гостеприимством и добротою. Я причинила вам столько хлопот… Хорошо бы завтра же нанять карету и поехать следом за нею: я знаю, где она в конце концов непременно окажется, хоть и не смею вам это открыть.
- Об этом и думать нечего! - воскликнул мой отец к моему великому облегчению. - Нам горько будет с вами расстаться, да я вас никуда и не отпущу до возвращения матери - иначе я обманул бы оказанное мне огромное доверие. Другое дело, если бы она дала о себе знать и я мог бы с нею посоветоваться: я ведь за вас в ответе, милая вы наша гостья, а нынешние новости насчет этого загадочного недуга очень неутешительны. Я, конечно, приму все меры; и вы ни в коем случае нас не покинете, разве что мать ваша напрямик этого потребует. Только такой ценой мы вас отпустим - и то с превеликой печалью.