- Иди, иди, Леня, и мы все идем, - заговорили, перебивая друг друга, женщины. - Как твой дядя рад будет!.. Никого-то около него нет из близких… Мы что? мы женщины! С нами ему скучно… Не с кем умного слова сказать, по душе побеседовать.
Тетки говорили эти фразы с такими ударениями на словах и бросали такие злобные и многозначительные взгляды на юношу, что его можно было счесть главным виновником всех несчастий их брата и их самих. Юноша же все еще стоял на пороге, точно он окаменел, созерцая головы этих медуз.
- Позвольте же пройти! - раздражительно проговорил Обносков, слегка отстраняя юношу, стоявшего в дверях.
- Вот так-то всегда, - зашептали тетки племяннику. - Это уж тебе дороги не дает, польское отродье, а нами-то просто помыкает, помыкает… Ох, господи, до чего мы дожили!
Юноша, прислонившись к открытой половинке дверей, задумчиво смотрел вслед за удалившимися родственниками. Каждая черта его лица дышала теперь невыразимою грустью и только в закушенной нижней губе слегка были заметны следы строптивого, но сдержанного гнева. По одной этой черте можно было угадать, что у этого человека есть уже выработанный характер.
- Батюшка-барин, отдохнули ли вы? - послышался около него дребезжащий голос.
Он обернулся и увидал старое, потемневшее, сморщенное, как печеное яблоко, лицо хозяйского камердинера.
- Спасибо, Матвей Ильич, отдохнул, - ответил юноша, и его лицо вдруг прояснилось, снова стало откровенным и добродушным.
- Умаялись вы, ходя за папенькой! - говорил старик.
- Тс! Не говорите, Матвей Ильич, этого слова, - прошептал, делая знак рукою, юноша. - Знаете, они не любят, когда кто-нибудь назовет его моим отцом. Вам же неприятностей наделают… Это низкие, низкие женщины! - вдруг быстро проговорил мальчик, и по его лицу скользнуло, как молния, выражение не то презрения, не то ненависти.
- У-у! Про-кля-тые! - прошептал старик. - Ну, да недолго теперь поцарствуют! И я ведь терплю теперь потому, что барина жаль оставить, а то я ведь теперь вольный… Его-то жаль. Вот теперь вы сами видите, батюшка Петр Евграфович, что у нас в доме за жизнь шла. Целый-то век вашего папеньки заели эти аспиды, кровь из него высасывали. Чуть, бывало, шутя он заикнется о женитьбе, они и начнут его в три голоса пилить. Пилят, пилят, умается он, сердечный, и махнет рукой. А все оттого, что слаб он, сумнителен был, десять раз всякое дело, бывало, отмеряет, а ни одного не отрежет… И ведь сколько пытались узнать они, где ваша маменька живет, ведь верно извести ее хотели, от них всего станет… Да нет, только я и знал ваш домик; ну, а из меня хоть бы жилы тянуть стали - не выдал бы вас…
Юноша задумчиво слушал болтовню старика, бесцельно возившегося над стиранием пыли и приведением в порядок мебели. В последний месяц, когда. мальчику пришлось поселиться в доме отца, Матвей Ильич не раз повторял эти речи.
- И, господи, ведь беда-то какая приключилася, что маменька ваша в Аршаве; не может в Петербург приехать. А уж как бы нужно-то ей теперь здесь быть, ох, как нужно!.. Вот, батюшка, никогда не давайте никому себе на шею насесть, как папенька ваш позволили сестрицам себя оседлать. И вас заездят, и другим плохо будет.
Юноша улыбнулся и ласково взглянул на старика.
- Спасибо, Матвей Ильич, за совет, - промолвил он. - За что только вы меня так любите?
- За что? - переспросил, останавливаясь с тряпкой в руке, старик. - Да ведь вы и родились-то чуть не при мне. Помните, папенька вашей маменьке либо письмо, либо деньги со мной пошлет, бывало, а я вам от себя пряников куплю, да и потешаюсь, как вы лакомитесь?
Юноша засмеялся. Старик, по-видимому, понял причину этого смеха и шутливо махнул рукой.
- Вспомнили, видно, как я вас своими пряниками чуть на тот свет не отправил, - проговорил он. - Ну, глуп был, своих детей не имел, не знал, что и от пряников захворать можно… А уж натерпелся же я страху тогда. Рубль на свечи целителю Пантелеймону истратил…
Старик в тысячный раз стал распространяться об этом замечательном событии из своей одинокой бесцветной жизни барского преданного лакея. Этот сгорбленный, говорливый, переживший и горе, и радость старик, поспешно ловящий немногие остающиеся ему в жизни мгновенья, чтобы еще раз хотя в воспоминаниях пережить свое прошлое, и этот неопытный, задумчивый юноша, внимательно прислушивающийся к отголоскам чужого существования, еще с боязнью стоящий на пороге жизни, - эти два существа, связанные вместе взаимною любовью, составляли поэтический и трогательный контраст.
- Пошли бы вы, батюшка, к папеньке, - заговорил снова старик, прибирая в комнате. - Не ровен час наши-то аспиды, пожалуй, еще насплетничают что-нибудь… Вот ведь и наследник приехал!.. Наследник!.. Дохлый, право, дохлый… Головой не кивнул мне, в маменьку весь… Все ведь на него молятся, только от него спасенья и ждут, науку их всю произошел… Ступайте, батюшка, ступайте, а то смутят папеньку-то против вас.
- Не могу я, Матвей Ильич, с ними из-за наследства воевать, противно мне это, - с искренним отвращением заметил юноша.
- Эх, батюшка, знаю я, знаю… Оно бы и не родному сыну об этом думать, глядя на отходящего отца… Да ведь что вы станете делать? Не сделает папенька духовной, - ничего не получите, помяните мое слово.
- Да мне ничего и не надо, Матвей Ильич, - с жаром воскликнул юноша. - Я работать буду, я нужды не боюсь.
- Дитя вы, дитя! - покачал головой старик. - А маменька, а сестрица-малюточка, а братец что будут делать?
Юноша опустил голову.
- Ступайте, голубчик, ступайте! Из глаз вон - из ума вон, - говорит пословица: так и будьте же у папеньки на глазах.
Юноша вздохнул и пошел неторопливыми шагами в комнату отца. Едва слышно отворил он дверь, и, казалось, луч солнца прокрался в эту мрачную комнату больного, так мгновенно озарилось приветливой улыбкой лицо лежавшего на постели человека.
Это был исхудалый, умирающий человек с запуганным, нерешительным и измученным лицом. Выражение раздражительности и досады поминутно сменялось на этом лице тоскливою страдальческою покорностью.
Сын графского управляющего-чиновника, Евграф Александрович Обносков в детские годы исполнял роль тех крепостных девчонок, которых секли для примера, когда барские дети не знали уроков или шалили. Тяжело было ему учиться с графскими детьми и отвечать за их проступки, но, несмелый и нерешительный, он покорился своей участи и даже полюбил графских детей, забывая все оскорбления, за их малейшую ласку. Любил он и своего отца, и свою мать, оправдывая их грубое обращение с ним влиянием нужды и необразованностью. Поступив в Московский университет, он так же стал оправдывать лень графов-друзей влиянием пустой среды и работал за них. С годами его мягкое, любящее сердце все более и более размягчалось и находило оправдания всем людским порокам, всем гадостям. Семья воспользовалась этим и сделала его своим батраком, платя ему за все сладкими речами и нежными поцелуями. Было время, когда ему удалось вырваться на три месяца из дома, уехав с одним важным лицом в Варшаву по делам, - но среди чужих, трезво работающих, беззаботно веселящихся, не особенно любящих, не особенно враждующих людей его размягшему сердцу стало как-то пусто и холодно: он тосковал, не слыша нежных речей, не чувствуя сладких родственных лобызаний. "Прочь, прочь от этих безучастных, самодовольных людей!", - уже восклицал он мысленно, когда произошел один неожиданный случай, изменивший и его намерения, и его взгляды на свою семью.
Однажды в одном из варшавских садов он сделался свидетелем одной грустной сцены. В довольно пустой аллее лежала в обмороке немолодая женщина, около нее хлопотала молоденькая девушка с побледневшим лицом и полными слез глазами. Евграф Александрович подошел и спросил у девушки, не может ли он быть ей чем-нибудь полезным.
- Ах, ради бога, ради бога, бегите за доктором, - ломаным русским языком воскликнула в отчаянье девушка, даже не взглянув на Обноскова.
Он бегом отправился за знакомым ему доктором и через несколько минут привез его. Оказалось, что со старухой сделался удар, и помочь ей уже не было возможности. Собралась полиция, чтобы взять труп.
- Я не хочу, я не хочу, чтобы мою мать таскала проклятая полиция. Везите ее домой! - ломая руки, рыдала дочь и крепко держалась за труп матери.
- Успокойтесь, я похлопочу, и вашу мать перевезут в церковь, - утешал Евграф Александрович молодую незнакомку, а у самого были на глазах слезы.
- Где вы живете?
Кое-как адрес был передан. Обносков поручил девушку доктору, а сам поехал хлопотать. Хлопоты окончились успешно, так как у его начальника были связи в городе.
- Боже мой, если бы вы знали, сколько вы для меня сделали! - говорила молодая незнакомка, горячо сжимая руки Обноскова.
Оказалось, между тем, что эта девушка осталась совершенно одна и без всяких средств. Ее отец уже давно пропал неизвестно куда, о ее брате тоже не было никаких слухов. Она с матерью приехала в Варшаву по делам и проживала в одной из гостиниц. Обносков помог ей похоронить мать. То плача, то проклиная судьбу, передала она Евграфу Александровичу свою историю.
- Сперва за нами ухаживали, когда с нами был мой отважный отец, когда около нас жил мой чудный брат, - говорила она. - А потом нас бросили; мы с матерью, как женщины, не могли быть полезны людям в их деле… Да и времена переменились тогда, старых друзей не стало…
- Что же вы теперь думаете делать? - спросил Евграф Александрович.
- Что делать? - почти с ужасом переспросила его девушка. - Что делать?.. Я сама не знаю, что я буду делать!.. Утопиться, что ли?
Она сурово нахмурила брови и опустила голову.