- А! Так вы смеетесь над нами! - заговорил он в гневе. - Прекрасно! Вы думаете, что мы так оставим это дело? Вы полагаете, что мы не станем требовать судом своих денег? Нет-с, я последний грош отдам, чтобы показать вам, что у нас любовницы и незаконнорожденные дети не могут ни при каких условиях грабить законных наследников. Вы думали, что вы нашли выход обойти закон? Вы хотели насмеяться над этим законом, жили без венчанья с человеком, грабили его, чтобы заставить общество поклоняться вам и уважать вас за деньги; дураки даже называли вас, любовницу, женою этого человека; потом вы вынудили его дать вам вексель, и теперь вы опять хотите торжествовать, пуская по миру законных наследников и показывая всем, что и разврат может торжествовать над честностью и беззаконие над законностью. Но вам этого не удастся, слышите вы, не удастся!
Обносков, весь покрытый потом, искривленный от злобы, опять бросился на стул и тотчас же вскочил снова.
- Кто же вам мешает действовать судебным порядком, а не раздражать себя кричаньем здесь? - почти с участием спросила Стефания своего измученного гостя.
Гость сжал кулаки и снова тяжело опустился на стул, облокотившись на стол и стиснув голову руками.
Стефания неторопливо встала и позвонила. Вошел Матвей Ильич.
- Матвей Ильич, подайте господину Обноскову воды, - обратилась она к старику и, тихо наклонив голову, прошла мимо гостя в другую комнату.
Матвей Ильич подал воду. Обносков молча выпил. Теперь он был похож на ослабевшего ребенка. Его можно было заставить делать что угодно.
- Прикажете нанять извозчика? - спросил Матвей Ильич довольно мягким голосом и с невольным сожалением покачал головой, глядя на это вдруг осунувшееся лицо с мутными глазами.
- Да… ехать… больше нечего делать… - бормотал Обносков, как пьяный. - Нужно было!.. - треснул он кулаком по столу, не докончив своей фразы.
Стефания, между тем, вошла в свою комнату, и ее лицо приняло вдруг озабоченный вид.
- Что с тобой, матушка? - спросил ее старший сын, знакомый читателю. Теперь он уже был студентом Технологического института.
- Надо будет съездить к Обносковым, - сказала она и потерла в раздумье свой лоб рукою.
- К Обносковым? - изумился сын.
- Да, к сестрам покойного твоего отца, - продолжала мать и потом прибавила каким-то тоном удивления:- Вообрази, они чуть не остались нищими. У отца оказалось совсем не такое большое состояние, как все думали. Надо будет успокоить этих несчастных женщин.
Сын помолчал.
- Матушка, - начал он нерешительно через минуту. - Должно ли и полезно ли помочь им? Они много сделали тебе зла.
- Что же? Мстить? - спросила мать с упреком в голосе.
- Нет, нет, - отрицательно покачал головою сын. - Но они вредные женщины.
- Они нищие и будут еще вреднее, если им не помочь, - промолвила мать. - Они привыкли держать себя чопорно, жить без труда и порядочно одеваться. Если у них не будет средств, они пустятся в разврат или станут обирать других, отнимая кусок хлеба у бедняков своими происками.
- Они и теперь отнимут хлеб у бедняков. Их долю ты могла бы отдать другим…
- Но я не могла бы тогда иметь влияния на них.
- Ты думаешь их исправить?
- Нет, но для сдерживанья их у меня будут в руках средства.
Сын замолчал.
- А я уж думал, - начал он снова уже веселым тоном, - что ты к этому подлецу хочешь ехать, - указал он на ту комнату, где был за минуту Алексей Алексеевич.
- Да, он подл и вреден, - с отвращением произнесла мать и потом весело засмеялась. - Глуп он невообразимо!
Сын тоже засмеялся и нежно поцеловал руку матери, точно благодаря ее за что-то.
В доме Алексея Алексеевича шла уже в это время суматоха. Хозяин был привезен домой совсем больным и с трудом дотащился до своей постели. Его била лихорадка, душил кашель, во всем теле чувствовалась непомерная слабость.
- Леня, голубчик, что с тобой? - всплеснула руками Марья Ивановна.
- Пошлите за доктором! Я умираю! Дышать трудно! - прошептал больной и закрыл глаза.
Марья Ивановна бросилась из комнаты, послала за доктором, выругала за неповоротливость кухарку и, захватив с вешалки из передней что-то из верхнего платья, кажется, салоп, бросилась в комнату сына. Здесь она прикрыла его принесенной теплой одеждой и снова побежала чем-то распоряжаться. Груня еще ничего не знала. Наконец приехал доктор, новые хлопоты, новая беготня. До ушей Груни достиг весь этот шум, она позвала горничную и спросила о его причине.
- Барин умирает-с! - отвечала горничная. Груня побледнела и поспешно отправилась в кабинет мужа.
- Поздно, поздно пожаловать изволили, - прошипела Марья Ивановна.
Груня вздрогнула.
- Как? - воскликнула она и бросилась к постели мужа. Он, тяжело дыша, спал.
Видя, что он жив, Груня с негодованием взглянула на Марью Ивановну, перепугавшую ее.
- Полюбуйтесь! Хорош? - шипела свекровь. - Вы всё довели его до этого. В семье-то радостей нет, так не поздоровеешь.
- Здесь не место ссориться, - шепотом заметила Груня. - Вам надо заботиться об его выздоровлении, а не добивать его огорчениями… Надеюсь, что эта потеря тяжелее всего отзовется на вас.
Груня вышла.
- Уж на ком же больше, как не на мне! - воскликнула Марья Ивановна, и вдруг ее воображению представилась возможность смерти Лени. Что тогда делать? Опять нищета, опять содержать студентов-жильцов, прокармливать себя подаяниями благотворителей? "Господи, спаси его и сохрани! Услышь материнские слезы", - шептала она, глядя на образ и мысленно сравнивая настоящее свое сытое довольство с пережитой нуждою. Ей стало страшно за свое будущее. Но мало-помалу она начала понимать, что ее настоящее довольство только отчасти и очень мало зависит от жалованья Лени, которое прекратится с его смертью; она начала сознавать, что главный источник этого довольства заключается в деньгах, выдаваемых отцом Груни, что часть этих денег стала бы выдаваться и ей после смерти сына, если бы она была в хороших отношениях с невесткой. Прошлого нельзя воротить, но можно управлять своими отношениями к людям в настоящем. Сойтись с невесткой, ухаживать за ней, подделываться к ней стало теперь целью Марьи Ивановны, Казалось ей, что все надо перенести, что надо кошке поклониться в ножки, только бы обеспечить свое будущее. Тяжелая, бессонная ночь прошла для нее у постели умирающего сына. Не менее тягостную ночь провела и Груня в своей комнате. Она не молилась, не плакала, подобно свекрови, она даже не содрогалась при мысли о смерти мужа. Нет, какое-то страшное чувство боязливой радости было в ее душе при мысли о смерти этого человека, и Груня даже не стыдилась этого чувства. Только теперь она поняла, что ее связь разорвана не только со свекровью, но и с мужем.
Однако у нее не стало сил не пойти в комнату этого чуждого ее сердцу человека. Она говорила себе, что надо ходить даже и за чужими больными, а тем более за теми, с кем нас связали законные узы брака.
- Голубчик, ангел мой кроткий, вот и вы пришли сюда, - воскликнула Марья Ивановна, встретив на другой день Груню в комнате Алексея Алексеевича.
Груня изумилась этому приветствию.
- Простите вы меня! - всхлипывая, говорила свекровь. - Наделала я вам в жизни неприятностей!.. Вспыльчива я, а вы сердиты, вы неуступчивы… Если бы вы хоть раз приласкались ко мне, так я бы ножки ваши целовала, как собачонка за вами бегала бы… Ведь я горя в жизни натерпелась много, меня жизнь испортила… Разве я виновата, что мой карактер таков?.. Забудьте вы все старое. У одра смертного люди сходятся, врагам прощают. А ведь это сын мой умирает, - зарыдала Марья Ивановна, - сын мой.
У Груни дрогнуло сердце, но она не шевелилась с места.
- Простите меня, грешную, глупую! - еще раз простонала Марья Ивановна и быстро поднесла к губам руку невестки.
- Что вы, что вы делаете! - закрыла лицо руками Груня и впервые зарыдала какими-то истерическими слезами. - Зачем это люди жить не умеют друг с другом, зачем они губят друг друга, когда и в их сердцах есть и любовь, и нежность! - восклицала она и тихо поцеловала свекровь.
Молодое, неопытное существо было растрогано, потрясено голосом матери, рыдающей у постели умирающего сына… Сыну не стало в эту минуту легче, но горячо любящая мать успокоилась: у нее явилась надежда избавиться от нужды даже и тогда, когда он помрет…
Настало затишье и перемирие в обносковском семействе. Все дружно хлопотали о выздоровлении больного, совещались, проводили вместе вечера, дружески говорили между собой, не скупились на поцелуи, и никто не думал заглянуть в свою душу и прямо спросить себя: изменилась ли хоть какая-нибудь существенная черта в их характерах и убеждениях? Полюбили ли они друг друга и может ли быть естественным этот мир, если ничто внутри примирившихся личностей не изменилось? Этих вопросов не делал никто: одни по расчету и подлости, другие по неопытности и доверчивости.