- Перестань, папа, что за мысли! - воскликнула дочь в волнении. - Не смей говорить о смерти! Слышишь, я не хочу этого слышать! - бросилась она целовать отца со слезами на глазах и улыбкой на губах.
- Ну, полно! - обнял ее отец. - Взволновалась ты… Ведь не сейчас же я умру. А что я стареюсь, так тут и удивляться нечему: нужно же когда-нибудь и костям дать покой… Таков закон природы, ласточка. Против него ничего не поделаешь… Да, да, голубка, а хорошо бы и мне еще внучат понянчить. Опять бы ребятишки вокруг меня завозились, ползали бы, как ты вот ползала… Славное это было время, Груня! Вспомнилось бы оно мне снова… Я чувствую, что ведь я помолодел бы; жизни мне на десять лет прибавилось бы… А то мы с тобою вот затворились совсем, детского смеха не слышим, день за день как в монастыре проводим… Это плохая жизнь. Нам оживиться надо, встрепенуться надо, чтобы около нас молодые силы кипели, чтобы твое бледненькое личико зарумянилось…
Старик оживился. Груня задумчиво слушала его и не говорила ни слова, в ее голове вертелись роковые слова отца: "Это мне на десять лет жизни прибавило бы".
- Но, может быть, ты его не любишь? - вдруг спросил Кряжов у дочери и снова взглянул на нее испытующими глазами.
- Я никого не люблю, папа, - бессознательно ответила она, не выходя из своего раздумья.
- Что это за ответ? - покачал головою отец. - Так ты и меня не любишь, не любишь и Павла?..
При последнем имени лицо Груни покрылось ярким румянцем. Ни она, ни старик не заметили этого.
- Полно, папа. Ты знаешь, что я вас всех люблю, - сказала как-то печально дочь. - Я не то хотела сказать… Я и Алексея люблю…
- Ну, вот видишь ли, ты и его любишь, а говоришь, что не любишь никого, - радостно поторопился перебить ее отец.
- Я не умею, папа, этого высказать тебе, - сделала нетерпеливый жест рукою Груня, досадуя на себя. - Но знаешь ли, я слышала… читала в книгах… что если человек любит кого-нибудь, то ночей не спит, думая все о милом, готов идти на край света, далеко-далеко, - показала рукой Груня куда-то вдаль, - рад душу отдать за милое существо…
- Ну, ну?
- Ну, а я об Алексее никогда так не думала…
- Это зависит от характера, от характера зависит, - заговорил отец. - Ты в меня… Мы с тобой сидни, люди с ленцой, тюфяки… Это уж натуры такие… Вот и я, - сам не знаю, как женился: не гадал, не думал и вдруг взял да и женился… А ведь я любил твою покойную мать… Право, любил!.. Славная она была женщина, добрая, честная!
Кряжов отер слезу, навернувшуюся на глаза, и смолк на минуту.
- Ведь вот, тебе и на балах скучно, - продолжал он, - а посмотри на других девушек, они ночей не спят, плачут, если им не удастся в собрании поплясать…
- Что ты это выдумал, - задумчиво улыбнулась Груня. - Кто же это станет мучиться из-за бала?
- Кто? Все, решительно все девушки, за исключением тебя, - утверждал отец. - Им все прыгать хочется, болтать хочется, наряжаться хочется, - ну, а ты этого не любишь, потому что у тебя не такая подвижная натура… Ты более сосредоточенна, внутреннею жизнью живешь… Вот почему ты, голубка, ни о ком и не мечтаешь так страстно, не чувствуешь возможности уйти за кем-нибудь на край света.
- Кроме родных, кроме родных! - поспешила перебить Груня.
- Ну, голубка, и родные-то все твои - один я, - заметил отец.
- А Павел? - воскликнула девушка почти с негодованием на отца за то, что он забыл эту личность. - Ты не считаешь Павла родным?.. Но ведь я и за него, как за тебя, готова умереть, - да, да, умереть готова! - воскликнула она, и ее лицо снова запылало румянцем.
- Ну, конечно, конечно, добрая заступница! Ты знаешь, что я и сержусь на него, браню его, а не могу не любить его… Он мой приемный сын, твой брат… Я сам, может быть, менее любил бы тебя, если б ты не чувствовала привязанности к такому близкому нам обоим человеку… Жить вместе долгие годы, жить не разлучаясь, и не любить человека могут только черствые, недостойные уважения сердца… Ты, моя ласточка, не такова!..
Груня молчала и не начинала прерванного разговора об Обноскове. Отец вздохнул, видя ее потупленное, грустное лицо.
- Впрочем, голубка, ты не печалься, - заговорил он. - Я тебе не навязываю мужа насильно… Сохрани меня бог!.. Не выходи за Алексея, не выходи ни за кого, если не хочешь. Ты знаешь, ты мне не в тягость. Я не расстался бы с тобой, если бы ты и замуж вышла. Мы виделись бы каждый день… Да, да, непременно каждый день… Мы вместе бы нянчили детей, вместе бы радовались на их игры… Но не хочешь идти замуж, - не выходи! Проживем и так! Что же, ведь мне не привыкать стать жить в могиле своего кабинета, гнуть горб над книгами, не слышать юной зарождающейся жизни… Ведь и в прошлом только ты одна оживляла мой угол, развлекала меня детским лепетом во время отдыха, - тогда у меня был сплошной отдых, я не чувствовал, что у меня идет работа, я не уставал… Да, прошло это время, и не вернуть его!.. Будем жить мирно, тихо тянуть день за днем, стариться и ждать могилы…
Груня молчала, опустив голову на грудь. По ее щекам струились одинокие слезинки.
- Ради бога, не печалься, - утешал ее опять отец, не замечая, что надрывал ей сердце. - Я не ропщу. Я спокоен. Видишь, я спокоен. Авось еще проживу, авось еще не скоро покину тебя. Ведь собственно обо мне и заботиться нечего. Моя жизнь прожита. Страшно мне только за тебя, как ты останешься одна после моей смерти никому не нужною девушкой!.. Ведь у тебя почти никого и знакомых-то нет… Да, надо тебе сближаться со светом, надо выезжать, рассеиваться… После будет поздно заводить знакомства, а без знакомых жить нельзя девушке-сироте.
- Папа, если бы я вышла за Алексея, - ты был бы счастлив? - задумчиво спросила дочь каким-то надорванным голосом.
- Дитя мое, зачем ты спрашиваешь? Я только тогда был бы счастлив, когда ты была бы счастлива…
- Ну, а ты думаешь, что я была бы счастлива с ним?
- Дитя мое, если ты его не любишь, то, разумеется, ты не будешь с ним счастлива… Но я вообще говорю о замужестве.
- Я еще никого не люблю из посторонних мужчин…
- Ну, значит, и оставим этот разговор, и оставим, будто его не было, - тяжело вздохнул отец.
Непривычное волнение утомило старика, и он ослабел. В его обрюзгшем лице было заметно какое-то болезненное выражение усталости. Это не ускользнуло от внимания дочери. Она поцеловала отца на прощанье перед сном. Ей показалось, что его поцелуй был холоден, - только показалось, но уже одно это могло доставить этому странному ребенку несколько часов бессонницы. Уединенная жизнь, ненормальное воспитание успели расстроить ее нервы и развить воображение. Кряжов же прошел в свой кабинет и заходил из угла в угол. Вспомнились ему светлые годы детства дочери. Вспоминалась кроткая фигура Алексея Обноскова и тут же промелькнули лица разных виденных им молодых хлыщей и фатов. Начались размышления о том, кто может скорее составить счастие его дочери, - эти ли блестящие, но пустые господа, или скромный, усидчивый, трудолюбивый домосед Обносков? Показалось старику, что этот человек напоминает его самого, Кряжова. И вот пошли думы о том, был ли он сам хорошим мужем. Совесть не подсказывала и не могла подсказать в этом случае ни одного упрека, напротив того, перед стариком ожила картина смерти его жены и послышались ему снова последние слова этой женщины: "Ты был счастием моей жизни!" Незабвенные, дорогие слова. Их повторила бы, может быть, и Груня, если бы она была женою Обноскова. Ведь и Груня любит только семейное затишье, ведь и она не будет счастлива с мужем-модником, гулякой, бальной куклой. А только таких мужей можно найти на всяком перекрестке. Обносковы редки… Так думал старик. Часы били двенадцать, час, два, три, шесть, а он все ходил и ходил по комнате. Наконец, он на что-то решился и сел писать отказ Обноскову. Взял бумагу, обмакнул перо в чернила и остановился…
- Бедный наш молодой друг, за что я тебя-то обижу резким отказом? - почти со слезами на глазах вздохнул старик. - Нет, подожду, подготовлю тебя к горькой новости… и если бы ты хоть меньше любил ее, меньше бы думал о ней! Все было бы легче… Эх, молодость, сколько ты горя приносишь и себе, и другим!..
И Кряжов стал писать Обноскову, что он еще не говорил дочери о его предложении, что он не хочет вдруг превратить ее из ребенка в невесту, что он ее подготовит к этой новости, что, может быть, и будет успех, хотя он, Кряжов, и не может ничего утверждать наверное, даже и предположений не решается делать, чтобы не обмануться, так как ведь все может случиться, все, - даже отказ… А день, между тем, занялся. Старик вечно проводил дни в спокойном сиденьи за книгами, а эту ночь он не спал и проходил в тревоге по комнате. Это отразилось на его физиономии. Дочь чуть не вскрикнула, увидав его обвисшее, тусклое лицо.
"Это начало смерти!" - промелькнуло в ее до болезненности впечатлительном уме, и орять ей вспомнились роковые слова отца; "Это мне на десять лет жизни прибавило бы".
От внимания отца тоже не ускользнуло, что дочь встревожена, и он удвоил свою нежность к ней. В этой нежности был какой-то грустный оттенок; казалось, старик спешил наглядеться в последние минуты жизни на свое обожаемое дитя. И вид старика-отца, и его ласки отозвались острою болью в сердце Груни. Она поспешила уйти в свою комнату, чтобы обдумать, обсудить все. Занятия отца шли плохо, и он раза три проходил по комнатам, надеясь встретить дочь. Но она не выходила из своей комнаты. Ему начало казаться, что Груня сердится и имеет право сердиться на него. Настал час обеда. Отец и дочь встретились в столовой.
- Маточка, ты не сердись на меня, - ласково и почти боязливо промолвил отец. - Забудь весь наш разговор и будем жить по-старому…
"А! значит, он все об этом думает!" - мелькнуло в голове дочери.