- Эх, брат, Абрам Семенович, видно, самый дешевый товар безродные дети, - говорил Кряжов своему другу. - Даром старого каталога не дадут, а тут еще кланяются, чтоб человек только взял ребенка. Не угодно ли, говорят, мы вам вот еще двух принесем, так те будут получше… Ишь ты, получше!..
VI
Дочь и воспитанник Кряжова
Маленький Павлуша Панютин сделался любимцем Кряжова и его дочери, немного повеселевшей в обществе нового товарища. Теперь все пошло отлично. Маленькое государство, где Кряжов был скорее последним подданным, чем президентом, благоденствовало. Груня и Паня росли вместе, горячо любили друг друга и прилежно, хотя и не бойко, учились. Росли дети совершенно одиноко. Кряжов, погруженный в свои работы, даже и не замечал, что прислуга ненавидит лишнюю обузу - приемыша, что гувернантка совсем не занимается детьми и читает романы, оставляя воспитанников без присмотра. Характеры детей слагались как-то странно: Груня - божество прислуги - была задумчива, слаба и пуглива; Паня - илот прислуги - был мрачен, горяч и мстителен. Через несколько лет гувернантку отпустили, Паня поступил на казенный счет в гимназию, а к Груне стало ходить еще больше учительниц и учителей. Особенно мягким и добрым учителем оказался один студент, дальний родственник Кряжова. Он был такой робкий, почтительный и прилежный, что скоро сделался приятелем не только самого добродушного Кряжова, но даже и пугливой, несообщительной Груни. Зато с первой же минуты знакомства Паня взглянул на этого учителя, как на врага. С свойственною ему мрачною злобою следил он за учителем и обличал его перед Груней. Между детьми возникали горячие споры и даже ссоры из-за этого учителя. Не меньшею ненавистью отплачивал мальчику и наставник. Он был не кто другой, как наш знакомец, Алексей Алексеевич Обносков.
По целым часам готов он был слушать рассуждения Кряжова о новых исследованиях и очень часто сам просил советов старика по разным ученым вопросам, как когда-то просил он у латинского учителя советов насчет выбора книг для чтения. Через три года после своего вступления наставником в дом Кряжова Обносков был уже своим человеком в этом доме.
Оставаясь после уроков у Кряжова, Обносков беседовал с хозяином о различных предметах, волновавших в то время общество. А это была та кипучая пора, когда поднимались новые вопросы и ежедневно появлялись статьи, говорившие на все лады о том, кому нужно дать новые права и кому не нужно, кого надо сечь и кого не надо. Эти разговоры послужили новою причиною для Павла Панютина ненавидеть Обноскова. Обносков это замечал и искал случая дать генеральное сражение врагу.
Однажды, перед своим отъездом за границу, Обносков говорил об этих же животрепещущих вопросах с Кряжовым. Разговор коснулся розог.
- Давно пора было возбудить эти толки о розгах, - говорил Кряжов. - Я никогда не оправдывал жестокого обращения с детьми. Учителя не должны быть палачами.
- Но строгость, Аркадий Васильевич, нужна, - заметил Обносков скромным тоном.
- Ну, конечно, конечно! Без строгости нельзя, - согласился Кряжов, лаская дочь, присевшую на ручку отцовского кресла.
- Мне кажется, наши доморощенные гуманисты придают значению розог не тот смысл, какой они имеют на самом деле, - продолжал Обносков осторожно проводить свою мысль. - Эти крикуны, с одной стороны, видят что-то позорящее в розге и, с другой, предполагают в ребенке такой развитый ум, который можно наставить на путь истины убеждениями. Это двойная ошибка. Никто из нас не был опозорен тем, что его секли в детстве, и почти никто не может похвалиться, что он ребенком сознавал необходимость хороших поступков. Иногда он только из страха перед наказанием и не делался негодяем.
- А уж и пороли же нашего брата, - добродушно засмеялся Кряжов, вспоминая свое собственное детство. - Меня инспектор не любил, - я ведь был первым головорезом - так он, бывало, как придет суббота, так и зовет меня, раба божия, - ну, я уж и знаю, бывало, что порка будет… И что же это был за зверь-человек. Небо, бывало, с овчинку покажется… Он меня во едину от суббот так выпорол, что я и из школы бежал…
- Ну, такие звери теперь немыслимы; это просто ненужная тирания, - заговорил снова Обносков. - Но вот я сейчас имел честь вам говорить о наших гуманистах, - вернулся он к своей мысли. - Они признают нелепым действовать на ребенка физическою болью, требуют, чтобы его наставлениями довели до хорошего поведения, а между тем они же сами признают несостоятельность поучений и хороших примеров, когда дело вообще касается исправления преступников…
- Э, батенька, вы смешиваете понятия, - прервал его Кряжов. - Поучения недостаточны для исправления преступника, потому что он все-таки будет преступно действовать под влиянием таких обстоятельств, как нужда, неименье работы, сознание неравномерного распределения богатств. Вместо наставлений нужно или уничтожить эти причины его негодности, или пресечь ему путь к преступлению…
- Hy-c?
- Ну, а у ребенка нет этих причин для преступных действий, по крайней мере, школа старается их устранить. Ребенок бывает дурен больше по привычке да по неразвитости. Он ворует не оттого, что у него хлеба нет, а потому, что он не понимает дурной стороны этого поступка. И ленится он потому, что не понимает, как это вредно для него.
- Позвольте, Аркадий Васильевич, сделать вам возражение, - почтительно перебил Обносков. - Вы, смею вас уверить, ошибаетесь. Ребенок именно потому поступает дурно, что его принуждают к этому окружающие его обстоятельства, так же, как и всякого взрослого преступника. Совершенно устранить их нет никакой возможности, и еще менее есть возможность устранить их вдруг, потому-то наставления, хорошие примеры, ласки, все то, что проповедуют гуманисты, просто чепуха и пустяки. Соловья баснями не кормят. Тут нужно прибегнуть к устрашающим мерам. Да!.. Видя, что его богатый товарищ лакомится, ребенок не захотел перенести лишения лакомства, - а вы его накажите, да так накажите, чтобы он понял, что страданье от наказания за проступок сильнее того страдания, какое он испытывал, не имея лакомства. Ребенок видит праздных людей и хочет тоже ничего не делать, сибаритничать, - а вы накажите его за лень, чтобы он сознал, что лучше прилежно поработать, чем за минуту сладкой праздности подвергнуться тяжелому наказанию. Этим путем только вы и добьетесь чего-нибудь.
- Да ведь то скверно, что у нас наказания скоро переходят в истязания, - слабо защищал Кряжов детей, продолжая скучный для него диспут.
- А! что касается до жестокости, то я первый ее враг, - оживился Обносков. - Мера везде нужна. Жестокость, несправедливость - это гнусные крайности…
- Да, да, справедливость - это первое!
- Ну, кто же станет против этого спорить!..
- Вы сами порете детей или других заставляете их сечь, если они виноваты? - неожиданно спросил шестнадцатилетний Панютин, стоявший в полутьме, за креслом Кряжова.
Обносков вдруг вспыхнул и бросил гневный взгляд по направлению к своему нелюбимому ученику. Тот почти весь был скрыт высокой спинкой древнего кресла ех-профессора и над резьбой спинки виднелся один немного приплюснутый лоб мальчика с нависшими черными волосами, да сверкали, как два горящие угля, злые черные глаза.
- Какие глупости ты спрашиваешь, - заметил немного смущенный Кряжов.
- Если бы вас нужно было сечь, так я сам бы высек, - засмеялся насильственным смехом Обносков, плохо скрывая досаду.
- Ну, и поплатились, бы своими боками, - спокойно ответил Панютин.
Обносков позеленел.
- Ступай вон, в свою комнату иди! - строго проговорил Кряжов.
Панютин пошел из комнаты, стуча по-мужицки ногами.
- Ишь, других, небось, заставляет сечь, а сам не хочет, боится, что плюх надают, - проговорил он вполголоса.
Некоторые из этих слов смутно долетели до слуха собеседников. Однако ни Кряжов, ни Обносков не сказали ни слова. Молчание было какое-то натянутое.
- Нехороший у него характер, - произнес через несколько минут Обносков.
Груня с замиранием сердца ждала ответа отца. Отец молчал.
- Вы его сильно балуете, с ним нужна строгость и строгость, - продолжал уже смелее Обносков.
- Папа, он добрый, ей-богу, он добрый, - неожиданно прижалась Груня к отцу.
В ее дрожащем голосе послышался испуг и слезы.
- Голубка, что ты так взволновалась? - изумился Кряжов и обнял одною рукою дочь, склонившую к нему на плечо свою головку. - Вели-ка лучше нам чаю подавать да скажи Павлу, чтобы не дулся.
Груня пошла.
- Чудное, нежное дитя! - прошептал как бы про себя Обносков.
Кряжов с чувством пожал его руку.
- А знаете ли что, Аркадий Васильевич, - вкрадчиво начал Обносков. - Ведь он уж не дитя, у него усики пробиваются над губой… Конечно, это не мое дело, но все же такая близость к девушке… это слишком близкие отношения. Тут опасная игра…
Кряжов изумился и обратил на Обноскова удивленные глаза.
- Что это вы? - покачал он головою. - Они брат и сестра…
- Чужие, Аркадий Васильевич, чужие! И притом обоим идет по семнадцатому году… Вы заметили сейчас это волненье у вашей дочери?.. Это недаром.
- Полноте, полноте! - замахал рукою Кряжов.
- Вы меня извините, но я так ваше семейство люблю, так люблю самого Павла, что… - Обносков засмеялся и потом окончил: - Его не худо бы удалить из дома.
- Ну, нет-с, уж этого-то я не сделаю, - почти рассердился Кряжов, входя с Обносковым в столовую.
- Что, молодой человек, вы, кажется, изволили на меня надуться? - шутливо потрепал Обносков Панютина по плечу, когда все собрались в столовой.
Панютин смотрел исподлобья куда-то в сторону и ничего не отвечал.