Р. Нерголиным
Тут надо сказать, что собирались мы всегда исключительно мужской компанией. Были среди нас и женатые, и разведенные, и холостые, и женатые вторично, и никто, конечно, ничего против женщин не имел, но негласное правило было все же такое: "Только джентльмены".
Собирались - где когда придется. То у Шушуни Майского, талантливого филографа и литературного дуэлянта, то в коммуналке у пожарника Бориса Бруденко, мастера по сюжетам и женского любимца, то в роскошных высокопотолочных апартаментах редактора научно-культурного журнала Гака Чукова, сына двух академиков, то в набитой книгами двухкомнатной квартире филолога Паладина (Ладика) Гриммова, литературного каратиста, то у вольного переводчика с португальского Володи Набакова, любителя баснословной электромузыкальной техники и специалиста по убыточным гешефтам… Да что и говорить - двенадцать нас было, близких по духу друзей, удачливых в выборе призвания, менее удачливых в укладе личной жизни и уж вовсе далеких от удачи в смысле литературного признания.
Игоряша был тринадцатым, и у него мы не собирались ни разу. Мы даже не знали толком, где он живет. Раз как-то Игоряша-второй упомянул Сивцев Вражек, месяца через два обмолвился насчет Строгино: мол, улица такая-то, дом и квартира такие-то. Наш психолог Герард Экудянов - человек, ленивый на хождение по редакциям, но неизменно скорый на дружеское участие, однажды не поленился, съездил в Строгино. Игоряша не объявился на очередном сборище, и Герард, вообразив, что он болен, помчался навещать. После часа блужданий нужную улицу он нашел, нашел и дом, затерявшийся среди белобетонных близнецов. Но с квартирой вышла престранная история. На площадке оказалось четыре квартиры с одним и тем же - вроде бы Игоряшиным - номером. И из всех дверей выходил на звонок один и тот же человек гигантских размеров - усатый грузин в майке клеш и трусах галифе, раздраженно повторявший, что его фамилия Сармисегетузидзе и никаких Игоряш он знать не знает. На четвертой и последней попытке Герарда обрести Игоряшу грузин Сармисегетузидзе рассвирепел и спустил потерявшегося Экудянова с лестницы. Визит оставил у Герарда неприятные, но очень смутные воспоминания - лишь дикая грузино-дакская фамилия въелась в сознание, - и от поисков Игоряши мы с той поры отказались. На наши сборища он являлся всегда без приглашения, безошибочно угадывая место и время.
И не болел, как выяснилось, никогда.
С Игоряшиным телефоном тоже было занятно. Никто из нас не знал его. Но бывало, когда филансер Никита Котляренко - умелый компилятор иностранной прессы, летописец и ктитор нашего кружка - садился у телефона и начинал обзванивать всех, чтобы назначить очередную встречу: набирал номер физика-ядерщика Петра Кровского - покорителя "черных дыр", или номер художника-шрифтовика Булата Аникаева, филигранного резчика по сандаловому дереву и сочинителя рассказов в стиле "шпрух", или номер замученного эфиром телережиссера Рубенида Нерголина, автора нашумевшей передачи "ХХХ век", - в трубке вдруг раздавался характерный, слегка заикающийся голос Игоряши: "П-привет, ст-тарик! К-как хорошо, чт-то т-ты мне зв-звонишь. Т-ты прямо т-телепат! Я т-только собрался набрать т-твой номер, - а т-ты т-тут к-как т-тут. К-когда соб-бираемся? Не п-пятого ли? Я т-так и з-знал. Не у Лад-дика ли? От-ткуда мне из-звестно? Инт-туиция, ст-таричок!.."
Никита клал трубку и некоторое время сидел, окаменев лицом и уставившись в пространство. Через две-три минуты удивление стиралось из памяти.
Как-то раз мы в полном составе - правда, без Булата Аникаева - сидели в комнате Толи Каштаркина, манипулятора и поклонника синекдохи. Мы сидели в комнате, полной сюрпризов, и, пребывая в отличном настроении, наслаждались фокусами Толи. Он вытаскивал из наших карманов колоды карт, жонглировал шестнадцатью шариками, извлекал изо рта длинные гирлянды бритвенных лезвий, играл веревочками, связывая их в немыслимые узлы, из которых вырастали живые цветы и вылетали бабочки, превращавшиеся в клочья газетной бумаги, ломались пальцами металлические рубли-монеты с ружейным треском, чтобы тут же предстать перед нашими глазами целехонькими. Все расслабились, никто в тот день не принес новых рукописей, а обсуждать старые не было смысла. По комнате перепархивали сочные анекдоты. И вдруг, когда Шушуня Майский, матерщинный жизнелюб, ввернул что-то совсем уж полисексуальное, обрисовав картину, от которой все застыли с разинутыми ртами и слезами на глазах, в воздухе раздалось сдавленное девическое хихиканье. Абсолютно точно, что девическое - никто из нас таким голосом не обладал. Мы изумленно переглянулись и раздумали смеяться, а Игоряша скорчил недовольную мину.
- Оленька! Я же умолял тебя быть сдержанной, - укоризненно произнес он. - Я взял тебя при условии строжайшего молчания, а теперь пеняй на себя, - и Игоряша небрежно взмахнул рукой.
На подоконнике появилась фигура потрясающе красивой девушки в изящном платье сафари. Она залилась краской и уткнулась лицом в ладони - то ли от хохота, то ли от смущения.
- Разморожу завтра! - холодно и странно заявил Игоряша и вторично взмахнул рукой.
Девушка исчезла, словно в кинотрюке.
Все загалдели, но тут же опомнились и в смятенном молчании воззрились на Игоряшу.
Почти полторы минуты - как в "Ревизоре", - длилась немая сцена. Зимарь-патетик Шушуня Майский сидел красный как кирпич, семасиолог-любитель Толя Каштаркин рвал в клочья туза пик из секретной колоды, поклонник Эзопа Никита Котляренко совал мимо рта таблетку рудотеля, Рубенид Нерголин, гений рапидной новеллы, отъезжал на стуле в угол, Петя Кровский, отец импатоведения, надрывно икал, а эпистолярный пират Боря Бруденко возил руками по опустевшему подоконнику.
Наконец Игоряша встал и спокойно воздел руки.
Он щелкнул пальцами - на столе возник японский видеомагнитофон.
Игоряша притопнул ногой - на колени Герарду Экудянову, фотолюбителю и профессиональному прагматику, упала суперфотокамера "Минолта Максимум" с двумя микропроцессорами.
Игоряша издал губами чмокающий звук - перед Славиком Дорожным, инженером по профессии и писателем-самоучкой по склонности, образовался роскошный конволют в кожаном переплете, вобравший все малые и стыдливые публикации Славы в многотиражной печати.
Игоряша подмигнул Паладину Гриммову, и страдающий астмой Ладик, наш король эвфуизмов, ощутил в кармане странную тяжесть - то был флакон с новейшим западногерманским антиастматическим средством "Супранас", мгновенно снимающим любой, самый мучительный приступ.
И пошло-поехало. Гак Чуков, гонитель литературной скверны, получил полное собрание сочинений Рея Брэдбери издательства "Тimeskape" - в твердом переплете и с дарственной надписью автора. Пете Кровскому, чемпиону оксюморона и отцу-одиночке с двумя мальчишками-сорванцами, манна небесная явилась в виде полного комплекта гэдээровской игрушечной железной дороги - двадцать шесть увесистых коробок, перевязанных разноцветными вискозными ленточками. Никиту Котляренко, поэта-гилозоиста, едва не пришибла грянувшая сверху электронная пишущая машинка "Оливетти" с лепестковой шрифтовой головкой (машинка была в антиударной пенопластовой упаковке, и поэтому не разбилась). Шушуне Майскому, пророку кармической словесности, достались три подлинные тибетские тантры II века (исчезновение их в одном лхасском монастыре едва не вызвало жестокое кровопролитие). Боря Бруденко - хотя и демократ художественной формы, но все же пожарник - обрел сверкающий микровзрывной огнетушитель (перенос его из пятого измерения вероятностного 2018 года в наше время вызвал две затухающие разнонаправленные темпоральные волны, интерференция которых на рубеже XX и XXI столетий грозила разжалованием брандмайора Бруденко с лишением его парадной робы и именного топора). Далее: Рубениду Нерголину, канонику строчной развертки, - ордер на новую трехкомнатную квартиру. Кондотьеруинтерпретатору Володьке Набакову - дека "Накамичи" с сенсорным управлением, двумя генераторами и автоматической подстройкой головки плюс вертушка "Дюаль", колонки "Джи-Би-Эль" и усилитель "Маранц" с октавным эквалайзером.
Наконец Булат Аникаев, камикадзе стихосложения и приват-доцент унциального письма, вовсе впал в состояние ступора. В тот вечер он не смог прийти на наше сборище - сидел у себя дома и самозабвенно вырезал из вершкового куска саппанового дерева фигурку великого логофета Византии Федора Метохита. Аникаев только сегодня закончил чтение его астрономических сочинений и, прочитав, восхитился и вдохновился на миниатюру. Легко можно представить кататоническое удивление Булата, когда посреди его комнаты - ни с того ни с сего - материализовался раритетный "Форд-Т" с включенными фарами.
Словом, каждый из нашей братии получил нечто вожделенное. Что тут началось! О девушке Оле, испарившейся с подоконника, мы и думать забыли. Мы кричали, прыгали, бесновались, хохотали, и даже невозмутимый обычно хозяин квартиры Толя Каштаркин, эссеист-престидижитатор, стоял на голове.
Вот чудеса так чудеса! Вот это иллюзион! Колонки "Джи-Би-Эль" истошно орали, "Минолта" ходила по рукам, и все, счастливые, снимались на память, и все палили из микровзрывного огнетушителя по зажженной газовой плите, гася пламя, и кое-кто умолял брэдберианца Чукова разбить двенадцать томов сочинений великого Рея Дугласа на всех, и добрая душа Гак, экуменист интеллигенции, уже почти соглашался, и…
И в этот момент прозвучал раздраженный голос Игоряши.
- Тих-х-хо!! - крикнул он.
Видимо, Игоряша понял, что переборщил. Или корыстно пожалел о содеянном. Или испугался последствий.
- Тих-х-хо!! - повторил он. - В-вечер ф-хв-фок-к-ксов окончен!
Игоряша представил, как в сию минуту на наш ор и гам явятся соседи, общественность ДЭЗа, милиция, дружинники… Он передернулся и, словно дирижер, взмахнул в очередной раз руками.