Что это? Паника? Злость? Растерянность? Или, наоборот, подстраховка? Чтобы больше никто сюда…
А я? - подумал Виктор. А другие? Каждый год двадцать семь лет… Нет-нет, я мыслю слишком по-человечески…
Боль взорвалась в голове, швырнула на пластик. Кровь из носа брызнула веселым фонтанчиком.
Виктор вскрикнул.
Сука, я рад, рад! Он прижал ладонь к лицу. Даже если что-то… о чем-то не так… Я не знаю, о чем я подумал не так! Все. Все!
Всплески боли под черепом рассыпались от лобных долей к затылочным.
Какое-то время он лежал, вздрагивая и бездумно пялясь на желоб водовода, отвернутый от бассейна - рот приоткрыт, дыхание свистит сквозь пальцы, лицо смерзлось в гримасу.
Песчинки кололи щеку.
Лежать хорошо. Не думать хорошо. Как это славно - не думать и не получать. Я превращаюсь в затюканного человечка. Превратился.
Стыдно? Нет. Я рад.
Мы все получаем свое. Прилетели и получаем. К нам приглядывались три года. А потом - отмерили полной мерой.
Только не понятно, что делать со всем этим.
Виктор сел, потом встал. В голове было пусто, она слегка плыла. Слабость разливалась по плечам, вспухала в животе, покалывала икры. Зачем, мол, куда идешь?
А отсюда.
Он толкнул дверь, пролез, но направился не к выходу, к дыре в стене. Чуть пригнулся перед неровно выстриженной аркой трехслойного пластикового "сэндвича".
Тридцать шагов до кромки.
Он никак не ожидал увидеть скрытого травой и свесившего ноги в самый кратер мальчишку и потому замер. Странно вывернув голову мальчишка смотрел вниз. Знакомая загорелая спина. Хотя нет, какой тут загар? Спина цвета травы. Местной флоры.
- Василь?
Мальчишка обернулся.
- Вы что, опять не слушались?
Виктор посмотрел на ладонь, всю в разводах крови, и, присев, вытер ее о стебли.
- Понимаешь… похоже, нет.
- Почему?
- Можно? - спросил Виктор и, дождавшись кивка, примял траву рядом с мальчишкой. - Как тебе объяснить? Я старой формации…
Каменный склон под носками туфель круто уходил далеко вниз, и сидеть было немного не по себе - ну как сверзишься. Даже понимая, что тварь в голове не даст.
Но вдруг? Километр свободного полета.
Слегка располневший полумесяц кратера Лабышевского растягивался перед Виктором глубоким жадным ртом, один, близкий, уголок которого треснул Провалом Зубарева, а другой изогнутым скорпионьим жалом нацелился на южные городские окраины. Внизу, в кривой чаше, топорщилась каменная чешуя и прорастали острые, многометровой длины зубья.
Через низкую северную кромку-губу перехлестывали пески. Их тонкие желтоватые языки, словно высыхающая слюна, тянулись наискосок.
- Возьмите, - мальчишка протянул Виктору чистую тряпочку.
- Спасибо.
Послюнявив ткань, Виктор вытер кровь под носом.
- Я же еще корабельный парень, - сказал он. - Той эпохи. Я привык думать, рассматривать варианты, все подвергать сомнению…
- Зачем? - спросил Василь.
- Что?
Мальчишка сердито фыркнул.
- Сомневаться зачем? Вы просто слушайтесь, и все.
- Я уже не могу. Мне нужно знать, для чего и почему что-то делается или не делается. Правильно ли это. Хорошо ли. Не принесет ли вреда. Еще мне хочется понять, почему так, а не иначе, научиться чему-то, пробовать сделать лучше, чем раньше. Мне вообще нравится думать.
Мальчишка поболтал ногами.
- Вы какой-то безнадежный, - глянув искоса, сказал он.
Виктор вздохнул.
- Я знаю.
Они помолчали.
Шелестела трава. В чаше кратера участками светлели зубья, словно солнечный свет на мгновения пробивался сквозь облака.
Виктор поднял голову и не увидел ни одного просвета.
- Я почему-то уверен, - сказал он, - что существовать в рамках плохо. Особенно в навязанных извне рамках. Это вызывает внутреннее несогласие. Можно принять какие-то ограничения ради цели. Ради человеческой экспансии - тесноту корабля, расстояние до Земли, неизвестность, смерть близких. Можно пожертвовать собой ради кого-то, ограничив свою жизнь. Можно даже не думать. И это можно. Но я не хочу, не умею ощущать себя болванчиком. Мне необходимо понимать, видеть в этом смысл.
Василь поерзал.
Пыль, травинки сыпнули вниз.
- Может, ваши мысли вам как раз и мешают.
- Может быть. А ты разве не думаешь?
- Думаю.
- И о чем?
- О многом. О траве, о ночном электричестве. О городе. О том, чтобы всем было хорошо. И папе, и… и вообще всем!
Василь посмотрел на Виктора.
В его серых глазах дрожали слезы.
- Вы понимаете?
Виктор легонько, кончиками пальцев, вспушил мальчишке светлый вихор.
- А разве всем хорошо? Далеко-далеко Земля, колония… то, что осталось от колонии, с каждым годом теряет людей. Как, например, вчера мы хоронили одного человека. Где уж тут хорошо?
- А вы слушайтесь! И Голос что-нибудь придумает!
Виктор поднялся.
- Василь, я бы рад поверить тебе. Честно. Только я не понимаю этих придумок. Мне кажется, они не совсем работают, потому что их не понимает никто.
- Ну и идите, - обиженно сказал мальчишка.
Спина, плечи, голова на тонкой шее застыли неподвижно. Виктор сделал несколько шагов к ферме и вернулся.
- Василь, можно тебя спросить?
Мальчишка бросил камешек в кратер.
- О чем?
- Что ты здесь делаешь?
- Смотрю.
- Зачем?
Василь промолчал.
- Ты сам так решил? - наклонился Виктор.
- Это секрет.
- Понятно.
Мальчишка раздраженно двинул плечом.
- Будто вы что-то понимаете!
На том и расстались.
Всю дорогу вниз, к городу, Виктор ждал, что вот-вот подломится нога, или пальцы, сжавшись в кулак, выстрелят в подбородок, или зубы прокусят язык.
Не случилось. Ничего не случилось.
Он спустился, пересек тихую Светлую, и двинулся по Центральной. Справа медленно, угрюмо наплывал вокзал.
И все же. Наговорил с мальчишкой на десять наказаний - и ничего. Может, это потому, что давно уже все передумано, за все получено и даже не один раз? Или слова в их комбинации не представляли опасности? Или потому, что Василь не воспринял?
А если и не должно быть за это наказания? Говорилось-то сухо, без эмоций, без переживания, соответственно, и реакции никакой. Маркеры не сработали, Рыцев вне подозрений.
Логично?
Виктор убрал свалившиеся на лоб волосы, в очередной раз пожалев об отсутствии шляпы.
Вокзал рос, забирался сводом к тугим облачным связкам, переплетения балок проглядывали сквозь прорехи. По другую сторону улицы за длинным складским зданием желтел свежим песком раскоп. В такт шагам он по-крабьи, боком, сдвигался за спину, уступая место бурой траве и мертвой погрузочной платформе. Платформа кренилась, выступая надгробной плитой самой себе.
Туфли шаркали по асфальту.
Виктор подумал, что пумпышники, сборщики урожая, наверное, и обедают там, в полях, не появляясь в городе. Пусто.
Будто он один в Кратове. Неприкаянный следователь с шумом в голове и стуком давнего дела в сердце.
Интересно, чем тут занимались его коллеги? Добросовестно изучали видеоотчеты? Дохли от скуки? Собирали пумпых вместе со всеми?
Кстати, подумалось ему вдруг, а сбор пумпыха, он случайно выпал на это самое время? Связано ли исчезновение Неграша со страдой? Скорее, конечно, это необязательный атрибут, но и людей, и, соответственно, глаз тогда было бы больше…
Пусто.
Виктор добрел до кафе, в котором завтракал, сойдя с поезда. Зайти? Он мазнул взглядом по витрине. Зал был пуст, стойка тоже. Нет, не удобно. Хотя Магда, да, Магда - интересная женщина. Сильная, это чувствуется. Но его кинуло не в ее постель. Впрочем, может еще закинет. За две-то недели.
А Вера…
У него редко при встречах с женщинами возникало чувство, что с этой женщиной он хотел бы жить вместе.
С Верой - хотел.
Но даст ли эта - рад, брат, град - тварь? И захочет ли Вера уехать из Кратова? Позволят ли ей, вот в чем вопрос.
Кондитерский магазинзик в доме за вокзалом был открыт, и Виктор, подумав, вступил в его сухое, розовое нутро. На близком прилавке в два ряда лежали сладости. Зеленые, коричневые, красные. Справа - леденцы, слева - шоколадные фигурки. В центре - "медальки" печенья на россыпях белого драже.
Виктор принюхался.
Сладости почти не пахли.
- Запах - самое сложное в синтезировании пищи, - из глубины магазинчика выступил сутулый старик. - Даже мясо здесь по большему счету пахнет пумпыхом.
- Я знаю, - сказал Виктор.
- Пустынников, - подал руку старик.
- Рыцев.
Старик посмотрел на него, улыбаясь.
На нем была старая вязаная кофта, наверное, еще с Земли, рубашка и мятые брюки. Руки его, опущенные на пластик прилавка, слегка подрагивали.
- Мои конфеты тоже не пахнут, - сказал он. - Но над вкусом я поработал. От шести до девяти месяцев у меня уходит на новый вкус. Хотите попробовать?
- Не откажусь, - сказал Виктор.
- Это приятно.
Пустынников, наклонив голову, сместился к шоколаду, поднял прозрачную крышку. Сложенные щепотью коричневые его пальцы поплыли над елочками, ежиками и зайцами.
- Вот это.
Он выбрал шоколадную раковину, завернувшуюся плоской спиралью, и протянул ее Виктору. Рыцев взял, бравируя, положил в рот целиком.
- Тает плохо, - предупредил Пустынников.
- Угу.
Виктор принялся жевать.
Вкус был странный. Приторный, вязкий. Конфета прилипала к зубам и к небу. Но все же…
Виктор прикрыл глаза.