- Почему? - наконец выговорила полушепотом. - У тебя ребенок болеет, а ты прямо из аэропорта… а ты здесь, со мной. Почему?!
Усмехнулся, обнял:
- Потому что я тебя люблю.
Вывернулась, резко оттолкнула его в грудь маленькими ладонями; Ливанов даже опешил от неожиданности.
- Никогда так не говори!!!
- Что с тобой, пушистый?
- Не надо. Нельзя об этом врать.
- Кто врет-то? - он вздохнул, привлек ее к себе снова, взлохматил легкие волосы. - Люблю, куда ж я денусь. И когда-нибудь, в следующий раз, мы с тобой обязательно поедем на Соловки…
* * *
Фуршет был хлипковат, к приходу Ливанова со столов практически все уже смели, но выпивка еще оставалась. Имелось подозрение, что ушлая киношная публика, не понадеявшись на спонсоров, половину притащила с собой. Оттягивались по полной, Ливанову наливали со всех сторон, и он ненормально быстро, возможно, из-за отсутствия нормальной закуси, перестал отличать знакомых женщин от незнакомых и даже успел один раз схлопотать по морде. Вообще, народ вокруг был сплошь странно чужой, такое чувство, будто за время ливановского отсутствия в отечественном кино пошла принципиально новая волна: пигалиц-артисточек с воробьиными лицами, мальчиков-продюсеров в драных бейсболках и с немыслимым количеством бабла, рослых режиссеров неопределенного гендера с зычными голосами, а также шаровой, но тоже совершенно свеженькой публики.
Единственной бесспорно узнаваемой мордой крутился рядом Оленьковский, автор второй экранизации "Валентинки", собравшей миллионы в прокате, но с презрением опущенной истеблишментом от кинокритики - тупым ножом по яйцам оленьковских амбиций. Лично Ливанов видеть ее не мог, еще в большей степени, чем первую, хотя казалось бы.
- …прокатим по дополнительной программе, - развивал Оленьковский, фамильярно прихватывая его под ручку. - Дадут приз зрительских симпатий, там схвачено, я договорился. Мелочь, понимаю, но для Канна аргумент. Главное, чтобы ты поприсутствовал. А ты же и так и так будешь на Соловках…
- Ты проныра, за это я тебя и люблю, - сказал Ливанов. - Наливай. Кстати, откуда знаешь?
- Что я знаю?
- Что я поеду на Соловки.
Оленьковский присвистнул:
- А разве кто-нибудь в этой стране еще не в курсе? Ты ж там, говорят, книжку собрался писать, про глобальное потепление…
- У меня дочка болеет. Может, я и не поеду никуда.
- Э, нет, - заволновался режиссер. - Так не пойдет, Дима. Пускай выздоравливает. Без тебя "Валентинке" хрен что дадут, опять поползут разговорчики, мол, я тебя извратил, снял фигню…
- Ты меня извратил, Костя. Ты снял фигню. Надо за это выпить.
Они выпили, и тут невдалеке замаячила Извицкая, змеисто-стройная и шоколадно-загорелая, отчего глаза у нее мерцали совсем уж немыслимой зеленью. С Извицкой определенно следовало переспать. Для начала Ливанов подмигнул ей через оленьковское плечо и чьи-то тусующиеся спины, причем, как ни странно, был замечен - зеленый глаз насмешливо сузился в ответ, - а затем двинулся на приступ. Оленьковский, словно преданный ординарец, увязался следом, но по таким мелочам можно было не заморачиваться.
- Откуда ты вся такая? - вкрадчиво спросил Ливанов, целуя ее в обнаженное плечо возле зеленой бретельки; ничего, не промахнулся. - С моря?
- Да, съездила на Беломорье, - отозвалась Извицкая. - Почти на Соловки. Жаль, что без тебя, дорогой. Там чудесно. Как поживает твой роман?
- Какой? - не сообразил Ливанов.
- С банановой журналисткой.
- Ты слишком много знаешь, Извицкая, за это я тебя и люблю. Надеюсь, ты-то мне на Соловках не изменяла?
Извицкая почему-то не улыбнулась, да и смотрела она как-то странно, сканирующе, а может, и показалось, у него давно все плыло перед глазами, и высокая шея Извицкой теряла очертания, словно башня маяка на культурном шельфе. Вокруг бушевали левые киношники, все они уже безобразно перепились и творили черт-те что, Ливанову лень было наблюдать и вникать. Сосредоточился на извицких зрачках, будто на блестящем шарике гипнотизера. В результате они и вправду сплылись в один пульсирующий зеленый шар, а так - ничего.
- Странно, что ты вернулся, Ливанов, - проговорила Извицкая.
- Куда вернулся? - снова не понял он.
- В эту страну.
Ливанов проморгался, возвращая ей четкость; наплывало неопределенное, неуловимое, зябкое у позвоночника, каким-то образом повязанное со всем произошедшим за последние дни и вместе с тем рассыпающееся, не поддающееся логике и здравому смыслу. На самом-то деле все, конечно, не так; ты успел, похоже, привыкнуть к банановому веселому абсурду, а эта страна всегда четко задает правила, только не всегда ставит тебя в известность о них.
- Два вопроса, Извицкая, - проговорил он, стараясь артикулировать как можно четче. - Первый: почему я не должен был вернуться? Второй: на фига ты Катьке звонила?
Она засмеялась, чуть запрокинув голову, белозубая, ослепительная - и внезапно исчезла, растворилась в незнакомой толпе, распалась, как в компьютерном блокбастере, на нескольких тоненько хихикающих субтильных актрисок, естественным образом оказавшихся вдруг у Ливанова подмышками и на шее. Что-то бубнил над ухом бездарь Оленьковский, хрен ему, а не Канн, гремела дикая африканская музычка, под которую какие-то парочки ухитрялись обжиматься, перекинутая бутылка дешевого портвейна роняла с фуршетного стола последние багровые слезы. Надо срочно выпить, но кретин Оленьковский не наливал, никто не наливал вообще, неужели уже нечего налить?!.. и надо срочно разыскать Извицкую, все-таки она единственный человек, который что-то понимает и знает, единственная морда лица, на которую здесь можно без отвращения смотреть, - но актриски хихикали, лезли цепкими ручонками куда не надо и не отпускали, а музычка била кувалдой по мозгам, и в самом деле, какого черта я вернулся в эту страну?!
- Дима, кого я вижу! - воскликнул Герштейн, и Ливанов ни чуточки не удивился, зато обрадовался ему, как родному. - Куда ты пропал? Неужели этому авантюристу Риберу удалось…
- Герштейн, - он стряхнул, наконец, половину актрисок и шагнул вперед, почему-то задев за угол стола, хотя казалось бы. - Скажи мне такую вещь. Тебя нормально пустили обратно?
- А что такое? - заволновался тот, и его волнение прозвучало вроде бы искренне, хотя кто его знает. - У тебя были какие-то проблемы? Таможня? Наша, банановая?
Герштейнова догадливость, равно как и Герштейново участие, изливали на душу бальзам, топя в его липких потоках мимолетные и нелепые подозрения. Герштейн уж точно не может ничего знать, он сам недавно вернулся, не коситься же на всех вокруг только потому, что уже третий день ни у кого из друзей не отвечают телефоны, никто из приятелей не зовет выпить, а никто из журналистов - на интервью или в эфир. Лето, мертвый сезон, вернее, самый живой и хлебный сезон в этой стране с ее чудесным климатом и всем остальным. Опять же, не стоит забывать, что весь вечер четверга сразу после освобождения из аэропорта, а по инерции и целую пятницу он снова проделывал безотказный финт с посыланием всех и каждого, кому удалось дозвониться ему по мобиле.
Само по себе ситуативное одиночество, наверное, и не напрягало бы, загвоздка заключалась именно в том, что оно было не само по себе, точно ложась в непостижимую, но оттого ничуть не менее реальную чужую схему. Могли бы, наверное, что-то объяснить Володя с Машей, но они уехали в отпуск черт-те куда, за пределы роуминга, хотелось бы знать, где такое место и с чего это вдруг издателя понесло туда в последние месяцы подготовки к осенней ярмарке. И не его одного: весь литературный мир, казалось, порасползался, попрятался по щелям. На эту киношную предфестивальную тусню Ливанов, собственно, и явился ради того, чтобы хоть кого-нибудь встретить (Оленьковский не в счет, не до такой степени, Извицкую он упустил, да и была ли она тут на самом деле?), и вот пожалуйста - Герштейн. Все нормально. Надо с ним выпить.
- Все нормально, Герштейн, - озвучил он. - Давай выпьем.
Умница Герштейн сразу разыскал где-то на столе приличный коньяк, а может, и принес с собой в своей бессменной фляжке. Выпитое придало сил, и Ливанов, прижав напоследок оставшихся актрисочек, наподдал им ускорения подальше в толпу; одна, кажется, осела в объятиях Оленьковского. Герштейн улыбался.
- Расскажи, как оно? - снова спросил он. - Удалось вам найти волшебную банановую капсулу?
От коньяку прояснилось в голове, и через пару минут запросто получилось сообразить и вспомнить, что конкретно имеется в виду. Однако; Герштейну, кажется, никто ничего не рассказывал, но он всегда умел логически мыслить и делать выводы, Ливанов оценил. Хотя из Рибера, честно говоря, конспиратор - как из Оленьковского Феллини.
- Юрка там остался, ищет. Хороший коньяк, налей еще. Банановым, Герштейн, не поможет никакая капсула, будем надеяться, она хоть Юрке поможет, если он таки ее найдет. Скажи мне лучше, тебе не кажется, что за время нашего отсутствия тут кое-что изменилось? В этой стране?
- В этой стране, Дима, так просто ничего измениться не может, - назидательно изрек Герштейн. - Чтобы нечто подобное произошло, нужно как минимум глобальное потепление. Нашего же с тобой кратковременного отсутствия, боюсь, все-таки недостаточно.
- Ты иногда бываешь прав. Даже афористичен, я бы сказал. Но у меня сложилось впечатление, будто кому-то в этой стране понадобилось мое долговременное отсутствие. Кстати, ты здесь Извицкую не видел?
- Извицкую? - удивился Герштейн. - А разве она имеет какое-то отношение к кино? Прости, Дима, я не настолько быстро и близко схожусь с женщинами, как ты, я могу не знать некоторых нюансов.
- То есть не видел?
- Нет, вроде бы не припоминаю.