Антон подошел к темному углу, где на ворохе сена, служившем постелью палеонтологу, белела какая-то груда.
- Эта, сударь? - спросил старик, подымая связку, и вдруг брякнул ее на пол.
- Господи Иисусе, что такое? - пробормотал он в испуге, делая крестное знаменье. - Головы человечьи?
Ученые, улыбаясь, глядели на него.
- Они самые, - подтвердил Павел Андреевич. - Тащи их сюда!
Антон брезгливо взялся за кончик ремня и осторожно, чтоб не прикоснуться к костям, подал их Павлу Андреевичу.
- Страшно? - поддразнил тот. - Укусят, а?
Губы Антона передернулись.
- Зубами не укусят-с, - медленно ответил он, - а худо какое ни на есть выйдет, помяните мое слово! Нехорошее это дело-с, сударь, мертвых тревожить…
И, собрав посуду, Антон удалился со зловеще-сердитым видом.
VII
Путешественники улеглись на покой, но, убаюканные качкой, скоро уснули только двое: старый ученый да Михаил Степанович.
Ночь выдалась грозовая. Палеонтолог долго ворочался с боку на бок, раскрывая при каждом ударе грома глаза и вперяя их во тьму перед собой, то и дело сменявшуюся мертвенно-синим светом. Свирид Онуфриевич закрылся с головою буркой, чтоб не так явственно слышен был гром, и тоже не спал до полуночи.
Не смыкали глаз и в заднем шалаше: там изредка слышались пониженные голоса Антона, Филиппа и татарина. Василий безмолвствовал, и, когда вспыхивал свет, видно было, что он лежал на боку, опершись головой на руку, и не то слушал раскаты грома, не то думал какую-то думу.
- Ай, нехороший ночь! - пробормотал татарин, когда особенно сильно качнуло плот и все связи подались и заскрипели. Большая волна обрушилась на него сбоку, вода добежала до самого шалаша и, шипя, змеями всползла на стенку.
Буря выла неистовыми голосами. И слева и справа - везде в воздухе, свистя громадными крыльями, казалось, носились тысячи неведомых чудовищ, сталкивались между собой и с клекотом и дикими криками падали на плот, взмывали и уносились дальше.
Антон вздрагивал и часто крестился.
- Слышишь?.. - прошептал татарин, придвинувшись совсем близко к нему.
- Что?
- Кричат… Зачем твой барин встревожил их?! Ай, нехорошо!
- Кого? Кого потревожил? - недовольно спросил старик.
- Мертвых. Зачем твой старик такой старый и такой глупый? Головы унес у них. Души плачут… Грех большой!..
- Мели больше! - сурово, но вместе с тем с некоторым страхом ответил задетый за живое Антон. Порицать своего барина он не позволял никому и считал это только своим правом и обязанностью. Неизвестно, какое поучение произнес бы он татарину, но в ту минуту ухо его явственно различило раздавшийся где-то над серединой реки жалобный плач. По спине его пробежали мурашки.
- Дурак ты! Балда некрещеная! - захлебнувшимся голосом произнес Антон, трижды осеняя себя крестным знамением. - Чего накликаешь? Время, что ль, ночью говорить о таком деле?!
Татарин замолк. Все напряженно прислушивались к вою и реву за тонкими стенами их ненадежного убежища.
- Отдать надо голова, Антон! - с глубоким убеждением опять начал шептать татарин. - У мертвого голова взять? Может он какой ба-альшой человек, сам исправник был? А Бог его на суд позовет, как ему быть, где тогда скоро голова сыскать? Утопят они нас, увидишь сама!
- Нишкни, говорю! - пробормотал Антон, но горячая речь татарина, совпадавшая с собственными его взглядами, проникла в сердце его.
Свет молнии озарил внутренность шалаша и широкое лицо проводника, открывшего рот, чтобы сказать еще что-то. Но слова застряли в горле его.
Весь мир, казалось, крикнул в ужасе от громового залпа, яростно грянувшего над их головами. И что-то тяжкое рухнуло будто бы с неба грудью на их шалаш и с визгом и исступлением стало рвать в разметывать на клочки покрышку с него.
Все вскочили как один человек.
- Свят, свят, свят! - громко заговорил Антон, дрожа, крестясь и крестя все уголки шалаша. - О Господи, Господи!
Татарин метнулся к двери, присел на корточки у щели и начал кричать в нее. Затем отошел и наткнулся на Антона.
- Что ты кричал? - с суеверным страхом спросил старик. - Да не колдун ли уж ты, Господи Иисусе, помилуй нас!
- Ничего не колдун! Голова их обещал им отдать, вот что говорил. И ты скажи - я и за тебя говорил! Двоим поверят скорей.
Антон не ответил: он был убежден, что отделаться от зловещих черепов необходимо, но вместе с тем в нем вдруг проснулся верный страж малейшей собственности его господина.
Татарин понял старого слугу.
- Ничего, - зашептал он, как бы утешая того и боязливо оглядываясь. - Ты только теперь обещай, потом мало-мало надуть можно!..
- Что ж… - нерешительно произнес вполголоса Антон.
- Конечно, отдадим…
Он хотел добавить "такую-то мерзость", но удержался; затем постоял еще несколько секунд, прислушиваясь, и улегся на солому.
Полегли и остальные.
Буря между тем, словно действительно вняв обещаниям их, стала успокаиваться. Молнии ослабли; только через долгие промежутки словно далекий свет зарницы бледно озарял все внутри шалашей. Грозовые раскаты уходили дальше и дальше, и скоро стало казаться, что это не гром, а где-то далеко на мосту, нет-нет, и погромыхивают телеги.
На зорьке Антон проснулся. Трое спутников его дружно храпели на все лады в душной мгле. Антон покашлял старческим кашлем и только что хотел зевнуть и потянуться, как вспомнил минувшую ночь, торопливо надел сапоги и поднялся со своего ложа.
Свежее утро дохнуло в отворенную рукою Антона дверь шалаша.
Широкий Енисей дымился, как добрый конь, проскакавший всю ночь; не видно было, но чувствовалось, что беспредельная равнина его мощно неслась вперед и что нет в мире силы, могущей удержать ее.
Окрестные горы уже видели солнце: скаты на вершинах их казались сказочными замками из пурпура, гордо ушедшими в бледное небо от темной земли и мрачных лесов. окутывавших подножия их.
Но Антон не умел ценить красоты природы и не понимал ее. Свою "горенку" на углу Гороховой с одним окном, выходившим на задний двор и открывавшим вид на стену из красного кирпича соседнего дома, он считал лучшим и живописнейшим видом на свете.
С необычным растерянно озабоченным лицом он как бы прокрался к переднему шалашу и, положив руки на дверцу, остановился и стал слушать.
Господа спали. Ухо Антона сразу распознало сладкое по-сасывание и почмокивание губами грозного Павла Андреевича. Постороннему человеку показалось бы, будто за стеной едят и аппетитно смакуют что-то. Дальше за ним, совсем по-лошадиному, густо всхрапывал Свирид Онуфриевич. "Барина" и Михаила Степановича слышно не было; изредка можно было уловить нечто, похожее на тонкий, тонкий и притом отдаленный свист: это знаменовало для Антона, что Иван Яковлевич спит крепким и сладким сном. В минуты гнева Антон из-за этого посвистывания называл его даже - разумеется, только про себя - сусликом.
Потеряв надежду узнать, спит или нет молодой этнолог, Антон приотворил дверь, согнулся и вошел в шалаш.
Сон был всеобщий. Только собака зашевелилась и постучала в знак приязни хвостом по сену. Осторожно, чтоб не зашуметь и не наступить на чью-либо ногу или руку, Антон ощупью отыскал связку с костями и, удерживая дыханье, поднял ее и вы нес наружу.
Не прошло и минуты, как старик с совсем не свойственным ему проворством уже шагал на плохо сгибавшихся ногах по береговому песку и скрылся за ближайшей скалой. Вернулся он часа через полтора с пустыми руками; на плоту никого видно не было.
Антон послушал опять у господского помещения.
На лице старика написано было спокойствие и полное удовлетворение. Ему даже дышалось легче. Он открыл опять дверь и, войдя, начал собирать для чистки платье и сапоги, уже гораздо менее заботясь о сне господ.
Свалив платье грудой на лавку у стола и покидав около нее сапоги, старик оглянулся и увидал, что татарин уже проснулся и, щурясь от света, стоит на краю плота.
- А-а! протянул он. - Здоров бул! Как встал рано. А куда ходил? - вдруг добавил он, заметив свежие мокрые пятна и песок на сапогах Антона.
- Никуда! - отрезал старик, терпеть не могший вопросов и залезаний в его дела. - Буди лучше сонь наших, - ишь, храпят, как коровы в хлеву!
- Ночь плохо ведь спал? - сказал, широко улыбаясь, смешливый проводник, поглядывая на запачканные в земле руки, которые Антон еще не успел вымыть. - Сердитый вода был! Может, теперь такой больше не будет? - загадочно добавил он и ушел будить товарищей.
Немного погодя на плоту начались обычные утренние работы, а затем и он всколыхнулся и поплыл, управляемый татарином, вниз по течению.
VIII
- Скоро будем в Красноярске, господа, - заявил Михаил Степанович остальным путешественникам за утренним чаем, - всего каких-нибудь двести верст до него.
- Двести? - с набитым ртом переспросил Свирид Онуф-риевич, держа в одной руке огромный ломоть хлеба с маслом, а в другой - белую кружку, вмещавшую стаканов пять чая. - Это сколько же дней в вашем "скоро" выйдет?
- Самое большее - два, - ответил Михаил Степанович.
- Скорость Енисея от десяти до двадцати верст в час: быстрее курьерской тройки! Не понимаю, зачем люди по разным Швейцариям ездят! - восторженно воскликнул он. - Смотрите, где вы найдете такую красоту?
Как бы повинуясь движению руки молодого этнолога, все повернули головы.
Было на что любоваться. Величайшая русская река сузилась приблизительно до одной версты в ширину; казалось, она насторожилась и всю необъятную буро-синюю массу вод своих с безудержной мощью ринула на вдруг ярко обрисовавшегося впереди врага - громадный кровавый отвес левого берега.