- Мы разобьемся! - в испуге проговорил Иван Яковлевич, приподымаясь с лавки. - Нас несет на гору!
Вскочил и Свирид Онуфриевич.
- Ничего не случится, - успокоительно сказал Михаил Степанович, - сейчас поворот, и нас промчит мимо. Но смотрите, смотрите, как хорошо!
Плот с головокружительной быстротой мелькнул под чудовищной стеной обрыва и впереди, как бы за синей вуалью, разом открылась гористая даль. Справа и слева без конца вставали зубцы и острия красных скал. Между ними, заполняя все, зеленели бесконечные хвойные леса.
- Тайга! - заявил Михаил Степанович. - Вот где поэзия и красота!
Лицо его раскраснелось; он весь стал восторженность и радость.
- Действительно, недурно, - проговорил спокойно сидевший все время Павел Андреевич. - Но черт его побери, этот поворот, - так и казалось, что сейчас размозжит тебя о скалы! Кстати, это все красный известняк, кажется?
- Известняк и гранит, - ответил Михаил Степанович.
- А сколько здесь лосей, медведей, лисиц, Свирид Онуф-риевич!
Охотник закрутил длинные усы и загоревшимися глазами внимательно стал глядеть на берег, позабыв про чай.
- Здесь "писанцы" есть! - сказал Василий, ставивший в эту минуту новый жестяной чайник с водой взамен опустошенного учеными. - Татарин нам сейчас сказывал.
- Какие писанцы? - спросил, насторожившись, Иван Яковлевич.
- Люди будто какие-то нарисованы, красками-с. А кем - неизвестно!
Иван Яковлевич встал с места.
- Михаил Степанович, - обратился он к молодому этнологу, - надо разузнать, в чем дело. Пойдемте к проводнику… надо остановиться!
Оба поспешили к рулю, у которого виднелась фигура татарина. После недолгого разговора их плот стал сворачивать к берегу.
Свирид Онуфриевич впал в восторг.
- Кузька, иси! - во все горло рявкнул он, не видя, что пес лежит рядом с ним.
Кузька выскочил из-под стола как ошпаренный и заколотил хвостом по бокам.
- На охоту! - кричал Свирид Онуфриевич, теребя пса за морду. - Марш, пляши, такой, сякой, растаковский!
Гоп, мои гречаники!
Гоп, мои милы!
Свирид Онуфриевич защелкал пальцами, замотал головой и затопал ногами. Кузька поднялся на задние лапы и с лаем принялся подскакивать перед своим барином. Концерт получился неистовый.
Павел Андреевич смотрел, смотрел на них, наконец прыснул со смеха и облился чаем.
- Эка телячий восторг обуял их! - проговорил он, вытирая грудь и живот. - С ума оба сошли!..
Свирид Онуфриевич махнул рукой и убежал в шалаш за ружьем.
Через минуту он и Кузька стояли уже на самом краю плота и, только что последний коснулся берега, оба выскочили на камни. Еще несколько минут, и они оказались уже на высоком утесе.
Свирид Онуфриевич сорвал с головы шапку, помахал ею в знак прощального привета еще только что собиравшимся сходить с плота товарищам и пропал в темной тайге.
Иван Яковлевич, нервно потирая руки, выступил в путь в сопровождении татарина и обоих ученых.
Путь был недальний: скоро из-за лесистых круч, словно железный нож, выставилась острая вершина совершенно обнаженной серой скалы.
Проводник указал на нее пальцем.
- Писанец, - заявил он. - Ба-альшой человек писал!
- Что же, там пещеры, кости какие-нибудь есть? - спросил Павел Андреевич, стараясь не отставать от ускоривших ход товарищей, что при его толщине давалось ему нелегко.
Татарин мотнул головой.
- Кости нет, пещера нет, одна писанець!
Он вступил в какую-то щель между двумя громадными камнями; за ним пробрались Михаил Степанович и старый ученый. Павел Андреевич протиснулся последним.
Перед ними, как бы поставленная на широком и ровном песчаном блюде, высилась одинокая гранитная скала. Горы отступили полукругом, образовав амфитеатр позади нее. На гладкой, как бы шлифованной поверхности скалы виднелись очертания каких-то красных фигур.
Иван Яковлевич с торжественным видом, намеренно не торопясь, что он всегда делал в важных случаях, стал надевать вторую пару очков и вынул бинокль; Михаил Степанович быстро пошел ближе к скале; Павел Андреевич сел на песок и принялся вытирать платком пот, градом катившийся по лицу и шее его.
Иван Яковлевич долго рассматривал изображения.
- Это не иероглифы, - сказал наконец он, отняв бинокль от лица. - Просто какие-то фигуры и… и даже не древние, - несколько разочарованным тоном добавил ученый.
- То есть, что вы называете "не древними"? - спросил Павел Андреевич, равнодушно поглядывая на скалу.
- Так, века XII–XIII, - ответил Иван Яковлевич. - И опять-таки сделаны они монголами: обратите внимание на фигуры этих людей - чистейшие татары!..
- Гм… - промычал, поднимаясь, Павел Андреевич. - Татары… Просто уроды какие-то намалеваны. Однако пойти посмотреть, нет ли чего интересного около скалы, - и он зашагал по глубоко оседавшему под тяжелыми ступнями его песку.
- Ничего нет! - прокричал, показываясь из-за угла скалы, Михаил Степанович, успевший уже обойти кругом нея. - Ни надписей, ни ходов…
- А кости? - спросил, остановившись на полдороге, Павел Андреевич.
- Есть! - крикнул опять этнолог.
- Ну? какие? - радостно отозвался Павел Андреевич.
- Чьи?
- Вороньи!
Из-за края скалы взлетели на воздух полусъеденные кем-то останки огромной вороны и рухнули на песок невдалеке от палеонтолога. Павел Андреевич плюнул так, что отозвалось и тоже плюнуло где-то в горах эхо.
- Чтоб вам пусто было! - крикнул он. - Я-то было обрадовался!
Разочарованные ученые пошли обратно и несколько раз в продолжение пути слышали отдаленные выстрелы Свирида Онуфриевича.
- Он, видно, удачливей нас! - заметил Павел Андреевич, подымаясь на плот. - Ишь его, как катает!
К общему удивлению, Иван Яковлевич был в духе и не сердился на неудачу и замедление из-за опоздания Свирида Онуфриевича. Обед прошел без охотника. Отдохнув, все опять вышли погулять на берег. Жаркий день угасал и сменялся тихим вечером; синее днем небо как бы раздвинулось, легло как складной фонарь на земле, чуть одев края ее сизым туманом: открылось другое небо - далекое и бледное с одинокой звездой на нем. Черный бархат вод у берегов не зашелохнулся, но спирали и завитки на буротусклой середине реки указывали, что она не стоит, а мчится по-прежнему своим путем, как и весь мир. Скалы, казалось, росли, тянулись в высь и покрывали мир все большей тенью.
Не слышалось ни звука.
Ученые уселись на прибрежных камнях и, словно боясь нарушить очарование наступавшей ночи, молча любовались ею.
Звезды проступали явственней; слабо обозначился Млечный путь.
Павел Андреевич указал на него рукой.
- Предел вселенной, - проговорил он.
- Да, пока… - отозвался, не отрывая глаз от неба, Иван Яковлевич. - Но пройдет столетие, другое, и глаза людей откроют в новые телескопы новые и новые миры… Все узнает наука! "Я - червь, я - Бог!" - с одушевлением продекламировал старый ученый, ударив себя в грудь.
- Уж и "все"? - с оттенком сомнения возразил Павел Андреевич.
- Как бы я хотел жить в то всезнающее время! - вырвалось у Михаила Степановича, лежавшего с задумчивым выражением на лице.
- А я нет! - отрезал Иван Яковлевич.
- Почему?
- Позвольте, да что же бы я тогда делать стал? - разведя руками, воскликнул старый ученый. - Мне нужна работа. И знаете ли что? человечество перестанет существовать, когда будет все окончено им! Положите конец умственной работе, и все застынет, начнет пятиться назад и наконец одичает снова!
- Это верно, - промолвил через некоторое время Павел Андреевич.
Наступило долгое молчание.
- Сколько уже сот тысячелетий глядят на мир эти звезды… - мечтательно проговорил Михаил Степанович. - Если б узнать, что они видели… Вот, хоть бы эта: сколько тысячелетий смотрели и руководились ею люди!..
- Про какую звезду вы говорите? - спросил Иван Яковлевич.
- Вот про эту, про Полярную… - Михаил Степанович указал рукой на маленькую бледную точку, мерцавшую в бездне почти над головами их.
- Ошибаетесь, - возразил старый ученый. - Полярной, т. е. почти неподвижной звездой, в древности считалась другая.
- Разве? - с удивлением спросил молодой этнолог, приподнимаясь с земли. - Я, представьте, этого не знал. Каким же путем это узнали?
- Узнали астрономы, - ответил Иван Яковлевич. - Но позвольте, - вдруг спохватился он, - вам, Павел Андреевич, может быть, неинтересно будет слушать об египтологии?
- Помилуйте! - поспешно возразил палеонтолог, - сделайте одолжение, расскажите, - я ведь совершеннейший профан в этой области.
Иван Яковлевич потер себе руки, что он всегда делал перед чтением лекции, и начал.