Риск был велик. В какой-то момент, на второй неделе, я уже надумал забрать ее. Но не стал. Ведь это, может, последний шанс для девочки нормально влиться в общество. С замершим сердцем я ждал. Неделя, другая. Первый месяц, второй. Конец семестра… Все вроде шло замечательно. Мате нравилось. Впрочем, нравилось именно учиться. Мои надежды на социализацию не оправдались. Число звонков заметно увеличилось, уже не один Антончик звонил, и другие ломающиеся голоса извинялись в трубке, прося подозвать Мату. Но та всех методично отшивала. Помню, рассказывала она как-то про учебу, и я спросил между делом:
- А как там у вас в группе, парни есть симпатичные?
- Не знаю.
- Как это? Ты же учишься с ними.
- А я на них не смотрю.
Хотел было спросить: "Почему?", но сдержался. Лучше не задавать вопроса, если не готов услышать ответ. Но выслушать все равно пришлось - пару лет спустя.
* * *
Мне все было неспокойно. Все хотелось проконтролировать. Уберечь… Начал я отпрашиваться с работы, заходил к Мате на переменах, познакомился с преподами и сокурсниками. В основном, естественно, там были сокурсницы, если не считать трех худосочных очкариков. Я лебезил перед этими сопляками и соплюхами, расписывая, какая у Маты трудная жизнь, что с ней нужно помягче… Пивом угощал. Эх, дурак-дурак. Хотел их от беды уберечь, а вышло-то совсем наоборот.
Это было в мае, когда сессия уже вступала в апогей. Я узнал, причем случайно, что Валя Гурьина, одна из сокурсниц, с балкона прыгнула. Жива осталась, но… восстановится вряд ли.
Тогда я решился наконец поговорить с Матой. Выбрал время - Катька беременная на перине почивала, телек смотрела, а мы вдвоем в магазин пошли. И вот, идем, на солнце щуримся, тополиный пух ботинками разгоняем. Обошлись без вступлений:
- Вальку-то за что?
Не удивилась и взгляда не подняла. Ответила ровным голосом:
- Она вас оскорбляла, дядя Петя.
С тоски даже усмехнулся собственной тупости. Догадывался, что нелепо выгляжу со своей чрезмерной опекой - все-таки первый курс, а не первый класс. Но не думал, что могу превратиться в объект насмешек. Да что там могу - обречен. И автоматически обрек тех, кто насмехался. Но…
- Это же ерунда, Мата. Мне ведь от этого ни холодно ни жарко. Я даже не знал и не узнал бы никогда.
- Я знала. Такое нельзя терпеть, дядя Петя.
- Мата, это ненормально, когда за шутку, пусть даже злую… люди расплачиваются жизнью.
- Дело не только в шутке. Все, кто умерли, заслуживали этого.
- Может быть. - Я вздохнул и покачал головой. - Но на сердце-то все равно тяжело…
Она помолчала чуть, а потом вдруг кивнула, еле заметно:
- Тяжело.
Мы прошли до конца дома. На перекрестке подождали зеленый свет, хотя машин не было.
- Я бы хотел попросить тебя на время оставить учебу.
- Да, дядя Петя.
- Кате нужна помощь. А потом еще больше понадобится.
- Конечно, дядя Петя.
На этом разговор закончился.
Мне хотелось верить, что дело прояснено и трагедий больше не последует.
Но все оказалось не так просто…
* * *
Не хочу, чтобы вы представляли Мату как какую-нибудь болезненную маньячку.
Она очень весело улыбалась, хоть редко, но, что называется, метко. На ее улыбку сразу же хотелось улыбнуться в ответ. Вообще была очень живая по натуре. Субботними вечерами мы втроем смотрели избранные фильмы, я сам выискивал их по прокатам - только качественное. А потом обсуждали впечатления на кухне, за сушками и чаем. У Маты случались интересные наблюдения.
Катя научила ее красиво одеваться. Ни о каких серых платьях до пола уже и речи не было. Вместе они мотались по рынкам, вместе подбирали. Ей нравилось светлое - белый, бежевый, бледно-голубой цвета. Еще она очень полюбила зиму. Из-за снега. Могла часами смотреть из окна на метель и мотающиеся на ветру плакучие ветви березок во дворе. Как японцы на свои сакуры смотрят. Запомнилось: в синих сумерках на фоне окна неподвижный девичий силуэт, тонкая такая, с двумя косичками…
Но часами - это если дел по дому не было, а такое выпадало нечасто.
Я уже писал, что почти все хозяйственные обязанности взяла на себя воспитанница. При этом, находясь в полном послушании, Мата всегда держалась очень самостоятельно. Всегда чувствовалось: она делала так, потому что сама хотела и сама для себя решила, а не потому, что кто-то решил за нее, или она не могла иначе. Могла.
А не любила, кстати, позднюю осень. Слякотные ноябрьские дни, вроде того, в который она прибыла на российскую землю.
С отцом Мата переписывалась, но довольно вяло. Судя по ее словам, старый негр неизменно передавал мне поклоны. Ну-ну.
Как-то я заметил - Мата забыла на кухне блокнотик. Он оказался мелко исписан арабской вязью. Письма отцу? Дневник? Стихи? Или… списки обреченных? Не знаю, с арабским я не в ладах, но в любом случае какая-то отдушина у нее была.
Месяцев через семь после пополнения нашего семейства, Мата крестилась. Сама. Мы с Катей никак ее к тому не подвигали, вера - сугубо личное дело человека. Может, так она исполняла волю отца. Может, так на нее повлияли крестины Ванятки. А может, еще что. Она любила читать много разного. Почти все свободное время или читала, или по Интернету бродила. Комп с подключением мы ей еще на аттестат подарили. Я надеялся, что она хоть по Сети друзей найдет. Но - куда там. Самообразованием занималась. С Россией знакомилась. Религии изучала.
* * *
Кажется, целый год или даже полтора смертей не было. Но и о социализации пришлось забыть. Мата грела питание, стирала пеленки, подмывала Ванятку, нянчилась с ним, когда Катя отдыхала. Интересные песенки она ему напевала. Национальные. Я подслушивал через дверь. Это даже не арабский был, наверное, волоф или еще какой из негритянских языков Мавритании.
Поневоле вспоминалась жара, приземистые улицы Нуакшота, сморщенный черный старик с белой бородкой и пыльный запах тканей. В такие моменты я размышлял: как сложилась бы наша с Катей жизнь, пройди я тогда мимо? Отчего-то картинки выходили все очень скучные и блеклые. Впрочем, я никогда особо буйной фантазией не отличался.
Однажды ночью, уже в начале осени, я проснулся от криков. Кричали на улице. Первые секунды думал: пьянь песни горланит. Но нет. Кого-то избивали.
- Петя, звони в милицию, - тревожно сказала Катя. Она тоже не спала.
Я откинул одеяло, встал, нашарил в темноте тапки и зашаркал в коридор. Ванька мирно сопел в кроватке, слава богу, со сном у него полный порядок.
Вышел. Только потянулся включить свет, как вдруг понял, что крики прекратились. Будто выключили их.
И в наступившей тишине - тяжелые вздохи из-за двери напротив.
Я шагнул, помедлив, коснулся ладонью холодной доски и замер - в темноте, посреди коридора, слушая прерывистое, с хрипом, дыхание.
- Мата…
Шорох, шлеп босых ног о пол, шепот с той стороны:
- Да… дядя Петя?
- Тебе чем-нибудь помочь?
- Нет… я… сейчас справлюсь… спасибо…
Так мы еще какое-то время стояли, молча, по обе стороны плотно закрытой двери. Я все хотел что-то сказать, но нужные слова ускользали…
* * *
Утром я сидел на кухне и глядел в окно, сквозь позолоченные сентябрем березки. Человечки в серой форме что-то рассматривали возле дома напротив. Трупы увезли еще раньше. Мата была тут же, гремела посудой под шум льющейся воды. Катя только что пошла с Ваняткой на прогулку.
- Тебя что-то печалит, Мата.
- Да, господин. - Вода смолкла. - Я устала забирать жизни…
Несколько листиков слетели с желтых веток и закружились к земле.
- …я бы хотела… дать жизнь.
Слова заставили обернуться. Мата смотрела на меня. Большие темно-карие глаза.
- Так ведь… - горло вдруг перехватило, пришлось откашляться. - Придет время, ты сможешь найти жениха… В университете, когда восстановишься, или еще где… Да тот же Антончик…
- Мой отец отдал меня в жены вам, господин.
Сердце стянуло. Я опустил взгляд, уставившись в пол перед Матой.
Все стало ясно.
Мата знала, что я не могу взять ее в жены. Знала, что вольна здесь выбирать себе любую жизнь. Знала, что в России никто не швырнет в нее камнем. Но то, что дало ей страшный дар, сидело очень глубоко - глубже разума, глубже чувств. Разрушить оковы можно было только внутри этой логики.
Но… я не мог этого сделать. Верите иль нет, но я никогда не изменял Кате, не искал "леваков" и был вполне счастлив. И саму Мату я воспринимал… совсем иначе.
Но не мог и оставить все как есть. Теперь, когда знаю…