Раймонд Майо подошёл к окну, надел тёмные очки и уставился на виллу номер пять. Выглядел он ещё более франтоватым, чем обычно, - тёмные волосы гладко зачёсаны, поворот головы рассчитан на неотразимый эффект.
- Вчера я видел её на психо-шоу, - задумчиво сказал он. - Она сидела совершенно одна в ложе. Выглядит потрясающе. Дважды прерывали представление. - Он покивал собственным мыслям. - В ней есть что-то неопределённое, неотчётливое - она напоминает "Космогоническую Венеру" Сальватора Дали. Глядя на неё, начинаешь с особой силой понимать, до чего кошмарные существа женщины. На твоём месте я сделал бы всё, что она требует.
Я выпятил челюсть и упрямо покачал головой.
- Уходите, - сказал я. - Вы, авторы, всегда с презрением смотрите на редактора, но кто пасует первым, когда дело принимает дурной оборот? Нет, я не сдамся. Мой опыт, моя воля подскажут мне выход из создавшегося положения. Эта безумная неврастеничка пытается околдовать меня. Думает, что полчищами дохлых скатов, фурункулами и ночными кошмарами сведёт меня с ума, заставит прекратить сопротивление.
Покачав головой и осудив моё упорство, Тони и Раймонд ушли.
Через два часа фурункул исчез столь же загадочным образом, как и появился. Не успел я поразмыслить о причинах этого события, как пикап привёз из типографии пятьсот экземпляров свежего номера "Девятого вала".
Перетащив коробки в гостиную, я вскрыл одну из них, не без удовольствия вспоминая о твёрдом намерении Авроры Дей опубликовать свои стихи в этом номере. Откуда ей было знать, что последние полосы я передал в типографию за два дня до того, как она об этом своём намерении заявила, так что при всём желании я не смог бы пойти ей навстречу.
Открыв журнал, я обратился к редакционной статье - то была очередная работа в моей серии исследований прискорбного состояния современной поэзии. Но вместо привычного десятка абзацев, набранных нормальным скромным шрифтом, мне бросилась в глаза строка гигантского курсива:
ПРИЗЫВ К ВЕЛИЧИЮ!
Поражённый, я глянул на обложку - тот ли журнал мне прислали - и стал лихорадочно перелистывать страницы.
Первое стихотворение я узнал сразу. Оно было отвергнуто мной двумя днями раньше. Следующие три я также видел и не принял. Затем шли вещи, совершенно мне неизвестные и подписанные Авророй Дей. Они занимали место стихов, отправленных мною в типографию.
Весь номер был подложным! В нём не осталось ни одного стихотворения из первоначальной корректуры, всё было свёрстано заново. Я кинулся в гостиную и просмотрел ещё с десяток экземпляров. Все они были одинаковы.
Через десять минут я отнёс все три коробки к мусоросжигателю, свалил их в топку, облил бензином и бросил горящую спичку в центр погребального костра. Одновременно та же операция была проделана в типографии с оставшейся частью пятитысячного тиража. Каким образом произошла ошибка, мне так и не смогли объяснить. Нашёлся экземпляр рукописи на той же роскошной бумаге с инициалами Авроры Дей, но с редакторской правкой, причём моим почерком! Мой же собственный экземпляр исчез, и вскоре работники типографии заявили, что они вообще его не получали.
Когда мощное пламя взметнулось к палящему солнцу, сквозь густой бурый дым я заметил внезапную вспышку активности в доме моей соседки. Распахнулись окна под натянутыми маркизами, по террасе суетливо забегал горбатый шофёр. Аврора Дей, в белых одеждах, серебристым облаком окутывавших её фигуру, стояла на плоской крыше виллы и смотрела вниз, на меня. Виною ли тому добрая порция "мартини", выпитая с утра, фурункул, недавно украшавший мою щёку, или запах бензина, не могу сказать наверное, но, пытаясь вернуться в дом, я вдруг зашатался, сел на верхнюю ступеньку крыльца, закрыл глаза и почувствовал, что теряю сознание.
Через несколько секунд я очнулся. Упёршись локтями в колени, я напряжённо всматривался в ступеньку под ногами. На её синей прозрачной поверхности были вырезаны чёткие буквы:
Почему ты так бледен,
возлюбленный мой безрассудный,
Ответь мне, молю, почему?
С чувством естественного возмущения этим актом вандализма я поднялся на ноги и вынул из кармана халата ключ от двери. Вставляя его в скважину, я заметил надпись на бронзовой накладке замка:
Ключ поверни осторожно
В смазанных жиром запорах.
Чёрная кожаная обивка двери была испещрена надписями. Изящные строки пересекались без всякой системы, образуя прихотливый рисунок, напоминающий филигранный орнамент старинного подноса.
Прикрыв за собою дверь, я вошёл в гостиную. Стены казались темнее обычного, и я увидел, что вся их поверхность покрыта рядами искусно вырезанных букв - бесчисленные строки стихов бежали от пола до потолка. Я взял со стола бокал и поднёс его к губам. По голубому хрусталю к основанию бокала спускалась змейка тех же каллиграфических букв:
О, выпей меня без остатка очами…
Стол, абажуры, книжные полки, клавиши рояля, стерео-пластинки - всё в комнате было густо покрыто письменами.
Я зашатался, поднял руку к лицу и ужаснулся: вытатуированные строки, как обезумевшие змеи, обвили кисть и предплечье. Уронив бокал, я бросился к зеркалу, висящему над камином, и увидел своё лицо, покрытое такой же татуировкой, - живую рукопись, в которой под невидимым пером на моих глазах буквы рождались и складывались в стихи:
Прочь, змеи с раздвоенным жалом разящим,
Прочь, сети плетущее племя паучье…
Я отпрянул от зеркала, выбежал на террасу, оскальзываясь на кучах цветных лент, занесённых вечерним ветром, и перемахнул через перила. В считанные секунды добежал я до виллы номер пять, промчался по темнеющей аллее и оказался перед чёрной парадной дверью. Не успел я коснуться звонка, как дверь открылась, и я ввалился в знакомый коридор.
Аврора Дей ожидала меня, сидя в шезлонге у бассейна. Она кормила древних белых рыб, сгрудившихся у стенки. Когда я подошёл, она тихо улыбнулась рыбам и что-то прошептала им.
- Аврора! - закричал я. - Сдаюсь! Ради бога, делайте что хотите, только оставьте меня в покое!
Какое-то время она продолжала кормить рыб, как бы не замечая меня. Жуткая мысль промелькнула в моём мозгу: эти огромные белые карпы, что тычутся в её пальцы, - не были ли они некогда любовниками Авроры?
Мы сидели в светящихся сумерках. За спиной Авроры на пурпурном полотне Сальватора Дали "Упорство памяти" играли длинные тени. Рыбы неторопливо кружили в бассейне.
Она выдвинула условия: полный контроль над журналом, право диктовать свою политику, отбирать материал для публикации. Ни одна строчка не может быть напечатана в "Девятом вале" без её согласия.
- Не беспокойтесь, - сказала она небрежно. - Наше соглашение распространяется только на один выпуск.
К моему удивлению, она не выказала никакого желания напечатать собственные стихи - пиратская акция с последним номером журнала была лишь средством поставить меня на колени.
- Вы думаете, одного выпуска будет достаточно? - спросил я, стараясь понять, чего же она добивается.
Аврора лениво подняла глаза, рассеянно водя пальцем с зелёным лаком по зеркалу бассейна.
- Всё зависит от вас и ваших коллег. Когда наконец вы образумитесь и снова станете поэтами?
Узор на воде каким-то чудом оставался видимым, не расплывался.
За те часы, похожие на тысячелетия, что мы провели вместе, я рассказал Авроре всё о себе, но почти ничего не узнал о ней. Лишь одно было ясно - она одержима поэзией. Каким-то непостижимым образом она считала себя лично ответственной за упадок, в который пришло это искусство, но предлагаемое ею средство возрождения поэзии, как мне казалось, привело бы к обратному результату.
- Вам непременно нужно познакомиться с моими друзьями, приезжайте к нам, - сказал я.
- Обязательно, - ответила Аврора. - Надеюсь, что смогу им помочь - они многому должны научиться…
Я только улыбнулся.
- Боюсь, у них на этот счёт мнение иное. Почти все они считают себя виртуозами. Для них поиски идеальной формы сонета закончились много лет назад - компьютер других не производит.
Аврора презрительно скривила губы.
- Они не поэты, а просто инженеры. Взгляните на эти сборники так называемой поэзии. На три стихотворения - шестьдесят страниц программного обеспечения. Сплошные вольты и амперы. Когда я говорю об их невежестве, я имею в виду незнание собственной души, а не владение техникой стихосложения, я говорю о душе музыки - не о её форме.
Аврора умолкла и потянулась всем своим прекрасным телом - так расправляет свои кольца удав, - потом наклонилась вперёд и заговорила очень серьёзно:
- Не машины убили поэзию - она мертва потому, что поэты не ищут более источника истинного вдохновения.
- Что есть истинное вдохновение? - спросил я.
Она грустно покачала головой:
- Вы называете себя поэтом - и задаёте такой вопрос?
Пустым, равнодушным взглядом она смотрела в бассейн. Лишь на короткое мгновение на лице Авроры отразилась глубокая печаль, и я понял, что ею владеет горькое чувство вины, ощущение беспомощности - будто какое-то её упущение явилось причиной столь тяжкого недуга, поразившего поэзию. И тут же мой страх перед нею рассеялся.
- Вам приходилось слышать легенду о Меландер и Коридоне? - спросила Аврора.
- Что-то знакомое, - сказал я, напрягая память. - Меландер была, кажется, музой поэзии. А Коридон… Не придворным ли поэтом, убившим себя ради неё?