А впрочем... О ангел, ангел! Как упоительно лгут твои медные губки. Что мог ты знать об этих сеансах придорожной живописи! Ты никогда не слышал пылкой поэмы штурвального, даже ее начальных строк. Автомобиль стоял на обочине, утопая колесами в горячей кашице, пыли, и ты, повесив головку, уныло вышагивал по капоту, с трудом волоча за собою громоздкие крылья ("Ну, зачем они тебе, дурачок! - говорила, смеясь, Аделаида Ивановна. - Ты теперь наш, земной, и лучше бы ты избавился от этих занудных штуковин. Уж на что Демиург Александрович - смерть как тоскует по крыльям! - а все равно, смотри-ка, здесь он предпочитает носить усы... Будешь умненьким мальчиком, он и тебя наградит усами". - "Точно такими же, как у него?" - спрашивал ты с надеждою и восторгом. "Ну конечно же, глупенький, точно такими!" - уверяла тебя Аделаида Ивановна, и ты, обольщенный посланник, готов был сию же минуту сменять на усы штурвального тягостный дар отчизны); измученный ожиданием, ты подходил к лобовому стеклу, трогал скрипучие "дворники" - ты помнишь, с какой восхитительной синхронностью исполняли они монотонный танец под барабанную дробь и шипение дороги! Штурвальный всегда выпускал их на сцену загодя, не позволяя вовсю разгуляться назойливым балеринкам, спорхнувшим с небес; их дрожащая стайка, прилепившись к прозрачным подмосткам, уже начинала разыгрывать свой грациозный спектакль с затейливой хореографией, но в него ошалело врывались два мрачных и неутомимых плясуна - они дружно выскакивали из-за кулис и с угрюмою бодростью наяривали вприсядку, расталкивая локтями изнеженных гастролерок!.. Пользуясь тем, что пассажиры, оставшиеся в автомобиле, спали, один, свернувшись калачиком, на заднем сиденье, а другой - это был небольшого росточка плешивенький старичок лет восьмидесяти, одетый в ярко-зеленые брючки, черный фрак и пантофли, расшитые бисером, - дремал, положив под щеку обе ладошки, в приоткрытом багажнике, где его и возил штурвальный, устроив ему там уютное жилище, с маленьким торшерчиком, с сундучком для нарядов, с бамбуковым креслом и даже с камином, который топился окурками, пробками и всяческим мусором, ты потихоньку залазил в кабину и усаживался на место штурвального. Твои ножки, небесный воин, были слишком короткими, и как ни старался ты, они не дотягивались до педалей, по которым беспечно прохаживались неутомимые, крепкие и проворные ноги штурвального. Но зато всевозможные кнопки, рычажки, колесики, клавиши были доступны тебе. Позабыв обо всем на свете, ты в порыве блаженной скуки принимался за дело - сначала с опаскою, осторожно, а потом все смелей и уверенней ты нажимал их, выдергивал, вдавливал, и тут начинался концерт! Вспыхивали и, прищелкивая, мигали разноцветные лампочки (и подкрашенный свет их восхищал тебя больше, чем сияние гордых светил твоей безупречной державы); вздрогнув, подскакивали и трепетали пестрые стрелки оживших приборов; звякали в воздухе, превратившись мгновенно в туман, железные лопасти вентиляторов; взывала забытая всеми печь; журчали "фонтанчики" и очумевшие "дворники" со свистом елозили по стеклу. Правда, концерт продолжался недолго. Желая втиснуть в его программу еще какой-нибудь залихватский номер, ты поворачивал до отказа сплющенный ключик, на котором болтался, подвешенный на цепочке, бульдожик из красной яшмы, и номер - это был очень сложный акробатический трюк - исполнялся незамедлительно: что-то взвизгивало в моторе, автомобиль, рывком приподняв свое грузное тело, отчаянно подавался вперед, старичок, как будто только того и ждал, небрежно вываливался из багажника, публика замирала в сочувственном ужасе (не заметив, конечно, как находчивый виртуоз успевал зацепить на лету свою гибкую трость, которую он подставлял на стоянках под тяжелую крышку багажника), крышка звучно захлопывалась, исхитрившись в последний момент закусить металлическим зубом фалду черного фрака, и старичок - але-оп! - повисал над землею. О нет, разумеется, ни оваций в партере, ни криков "брависсимо!" на галерке не было:
- Ой-ё-ёй, Демиург Александрович, - сокрушенно стонал старичок, - так-то вы любите кавалера ордена Золотого Руна! А я вам еще свитерочек связал, пушистенький, мягонький... Ах, озорник, ах, проказник... ну да будет же вам, помогите! Где вы там? Прячетесь? Я вас прощаю. Порезвились - и пусть его, и на здоровье, а меня теперь надо снять. - Видя, что рассудительный тон монолога не продвигает спектакль к финалу, старичок делал паузу и, стремясь угодить режиссеру, принимался за дело иначе: - Снимите же, как вам не совестно?! У-ууу, бедненькому кавалеру помогите! - визжал он пронзительно и плаксиво, умудряясь еще на весу капризно подергивать ножкой.
Штурвальный выскакивал из-за холма. Его бабочка рассыпала искры на солнце, смоляные усы, на которых слегка подтаяла фабра, туманно лоснились; он был голый, и лишь недописанный холстик Аделаиды Ивановны, закрепленный ее пояском, свисал у него с живота на манер египетской схенти. В руках он держал откуда-то взявшийся арбалет.
- Что случилось, Арнольдик! - весело кричал он, подбегая к автомобилю. - Почему ты висишь, как сусальный орешек?
- Ах, так это не вы... - пыхтел золоторунный кавалер. - Ну так, значит, ваше гнусное насекомое запустило машину! И вот я, извольте, повис...
Насекомое! Гнусное!.. Скройся, мой ангел! Это он говорил о тебе - о тебе, вольный житель лазури!.. Или метни свой доблестный дротик, напитанный гневом... Но куда попадет он? В мой обескровленный театрик неуязвимых видений...
Штурвальный, посмеиваясь, открывал багажник - высвобождал печального акробата. Тот, конечно, не думал спускать тебе с рук твою простодушную шалость. Он подхватывал трость и, держа ее на весу (как сачок для пленения ветреных бабочек), осторожно крался к кабине, чтоб застигнуть паршивца врасплох. Но ты уже был на капоте. И ты был медный. И брань кавалера, его ловкие оплеухи доставались (а жаль!) не тебе...
- Уриил! Ах, ты ж, подлый мальчишка! - злобно шипел старичок, сжимая в холодных пальцах ухо сонного пассажира, хрупкое крылышко пойманной бабочки. - Не прикидывайся, негодник, ты ведь не спал! не спал! - Крылышко дважды щелкало, нагреваясь от боли. - Ты для чего повернул этот ключик, а? говори!.. Ты хотел погубить кавалера?!
- Я нечаянно, господин кавалер...
- Высокородный! И благородный!..
- ...и достославный, и досточтенный, и достохвальный... - воодушевленно подхватывал пленник, потихоньку выдергивая из ослабленных лестью пальцев онемевшее крылышко, - ...и досто-черт-его-знает какой! - добавлял он уже на свободе, обрекая злосчастное дело о ключике на самый печальный исход в случае, если побег из-под стражи окажется неудачным - каковым он и был бы, не очутись на пути кавалера, мигом пустившегося в погоню, Аделаида Ивановна, которая все это время стояла на самой макушке холма и, приподняв с полдюжины юбок, расправляла морщинки на алых чулках, подвязанных желтыми лентами.
- Посмотрите, Арнольд Владиславович, - говорила она, ухватив кавалера за шиворот, - в тот момент, когда сам кавалер должен был ухватить беглеца, - какой я веночек сплела...
- Из ромашек? - спрашивал кавалер, возбужденно двигая ножками: он висел над асфальтом, приподнятый властной рукою Аделаиды, - представление, увы, продолжалось.
- Из колосочков, мой козлик. - Она аккуратно ставила старца на ноги и, нагнувшись к нему (он едва доставал ей до пояса), подносила венок к его лицу, гладко выбритому и совершенно безбровому. Брови он иногда приклеивал; у него был особый футляр, изнутри отделанный бархатом, в котором лежали рядком, как драгоценное ожерелье, четырнадцать пар бровей различного цвета; кавалеру нравились белые - он приклеивал их не туда, где полагалось расти настоящим бровям, а значительно выше, отчего любую гримасу, даже если она была вызвана гневом, легко было спутать - на это, видимо, был и рассчитан весь фокус - с гримасой невинного умиления.
- Ах, Аделаида Ивановна! Как хорошо, как чудесно! - лепетал кавалер, разглядывая венок со всех сторон и жеманно трогая его пальчиками, на которых дружно мерцали овальные ноготки, отполированные до голубого сияния. - А вы мне его подарите?
- Подарю, подарю, мой плюгавенький рыцарь, мой благородный гномик, я для вас его и сплела!