- Вы и я; ваши друзья и мои… подданные, - он улыбнулся при этом последнем слове.
- Король - и среди пыли и грязи, - сказал я.
- Король-шут, - уточнил он. - Назначение шута - превращать в пустяки и бирюльки все то, чему люди придают излишнее значение. Шут проходит насквозь, ударяя по любому символу и оставляя позади любую икону. Ведь икона - всего лишь значок на экране, сокращающий путь: опытный мастер может обойтись без нее и не заплутать.
- Мы оба играем, - ответил я, - потому что всё лучшее в мире мечено знаком игры.
- Протяни мне свою левую руку, - приказал он, открывая мне навстречу свою правую ладонь.
И я увидел - почувствовал, - что она всеми чертами, резами и завитками, всем дактилоскопическим узором, как в зеркале, повторяет мою.
- А потом всё оборвалось, - полуутвердительно сказал Далан.
- Ну да, и вообще то был сон - и логика, ускользающая логика сна, и наполненность его образов, что сохраняет и помимо слов свой тайный смысл в течение нескольких секунд после того, как ты проснешься - или перейдешь из сна внутреннего в сон внешний и всеобъемлющий.
- Тогда скажи мне: сейчас ты бодрствуешь или видишь сон, в котором мы оба - снова одно? Одна сущность, исполняющая обе роли в диалоге? - спросил хозяин Башни.
- Ты говоришь загадками и парадоксами, Далан.
- Но ведь и ты тоже так умеешь, Оливер. Разве ты не узнал меня? Король и его шут - они одинаково одеты в пурпур.
- Мои тряпки мало похожи на императорское одеяние, - усмехнулся Оливер. - Впрочем, как и твоя античная туника и твои босые ноги.
- Это еще что - босота и нагота! Кое-кто пожелал нацепить на меня это паскудное германское изобретение - штаны, и хорошо еще, что не с замочком, какие одно время были на статуях Микеланджело, и не нарисованные, как на его же фресках в Сикстинской капелле. То была некая Дейша-Сионицкая, хорошо, что не гейша. И с сотоварищи. Ну, я им всем показал Страшный Суд!
Оба рассмеялись.
- Мы близнецы. И вот единственное различие между нами: ты вольно бродишь, пьешь на скатерти долин из кубка метелей бурю, из голубой чаши небес - солнечный эфир. Ведь это ты - тот приснившийся тебе король дорог, сетей и тропинок. Я прикован к перекрестью дорог, морских и сухопутных, ибо отдал свой дом, только чтобы его не потерять. (Знаешь, его хотели реквизировать. Что за жуткий новояз!) Однако в результате этого чисто символического действия - потому что дом и так и эдак принадлежал поэтической братии - я стал к нему прикован. То, чему суждено, приходит ко мне, но лишь оно, и мир мой обеднился из-за отсутствия случайного.
Потом вышли они из дома, от его готических роз и геральдических лилий на его витражах, и направились к морскому берегу. Одна скала напоминала лицо, обращенное к морю, и Оливер вспомнил новеллу Готорна о Каменном Лике, одну из тех, которые особенно были любимы им в юности и потому подвергались сугубой переработке во время сценических выступлений. Ветром и временем были высечены из камня благородные черты.
- Этот лик, походит на всех людей мира, не походя ни на кого в отдельности; однако я часто говорю, что он - мое изображение. Так становишься лучше - подгоняя себя по идеальный образец, подставляя по ветер и снег, дни, недели и годы самого себя, - заметил Далан.
- У него должна быть своя собственная история, - отвечал ему Оливер.
- Да, и не одна: я знаю их все, - откликнулся Далан. - Они замкнуты, как в шкатулке, в стенах моего Дома; я отпираю его, когда мне вздумается, и выпускаю их по одной - птенцов, которые отрастили крылья, сладкоголосых птиц моей молодости.
- Расскажи!
- Сегодня будет… - помедлил хозяин, - эта сказка двух стихий, двух природ человека: воды и земли. Но, может быть, и всех четырех.
И он поведал Оливеру историю, которую потом назвали -
ЛЕГЕНДА О СТАРЫХ КОРАБЛЯХ
В отдаленные времена, когда селились тут эллины, а викинги навещали сии златые и винноцветные берега, приплывали они либо на хищных пиратских ладьях, длинных, поворотливых и узких; либо на пузатых и остойчивых купеческих суднах. Носы кораблей украшали фигуры всяких чудищ, богов и героев, вытесанные обыкновенно тем же топором, что и гнутые борта ладей: весьма грубо, но выразительно. Фигуры эти были съемные. Корабли-воины чаще носили изображения всяких фантастических животных, рогатых и клыкастых; торговля шла под более мирными знаками.
И вот в киммерийской гавани стали борт о борт, почти касаясь друг друга лопастями весел, два корабля из разных флотилий. Ладья для набегов была украшена изображением того змея, что стережет мировое древо, золотолистый ясень Иггдразиль; но казался этот змей, хотя и в чешуе, точно в броне, вовсе не так свиреп, как его оригинал. Видно, так помыслил о нем корабел или приказал ему тот ярл, на чье золото строилась ладья, потому что не так любил этот ярл ввязываться в сечу, как мирно ходить в чужие земли. А нос "купца" венчала пышноволосая девушка. Как у греческой богини победы, Ники Самофракийской, складки ее хитона или плаща вздымались, точно крылья; и так же не было у нее головы, а может быть, только лица: волосы, сливаясь с развевающейся тканью, живым покрывалом окутывали ее плечи и стан. Удивительная то была фигура, и безумным считали того художника, что осмелился не вырезать, а лишь наметить ее.
Основой статуи девы, по легенде, послужил виноградный корень… Ты не веришь тому, что у лозы может быть такой огромный корень? Но ведь у той кисти, что трое мужей принесли на шесте Иисусу Навину, должна была быть могучая опора в виде воздушной ветви, а у той ветви и того ствола - такая же мощная опора в земле.
Пути обоих кораблей потом не раз скрещивались, и они хорошо узнали друг друга.
Случилось так, что судно со Змеем вынуждено было вместе со своей флотилией отбивать торговый караван от пиратов теплых морей. Судна-драконы сражались храбро; говорят, их носовые чудища изрыгали пламя из пастей. Устрашенные, корабли чужаков оставили караван в покое и почти невредимым: однако один "купец" затонул, да и боевые ладьи были сильно побиты.
Корабельный Змей смотрел вниз через толщу воды и видел там русалку. В бликах солнечного света ее длинные волосы колыхались, словно водоросли, и оттого Змею казалось, что он наконец-то видит ее лицо, прекраснее которого нет на свете.
И вот русалка отделилась от погибшего судна и, послушная немому зову, поднялась к поверхности. Маленькие руки ее ожили, выпростались из складок одежды и заплескали по воде, двигая за собой узкое и стройное тело прямо к носу ладьи. Потом они протянулись кверху и обняли чешуйчатое страшилище за шею.
Так зародилось племя морских змеев, перевертней, которые могли быть, из-за двойственной природы своего естества, подобны и людям, и драконам, казаться моллюском или раковиной, зыбкой водорослью или незыблемой скалой.
- А эти двое - они больше не расставались? - спросил Оливер, когда они вернулись в башню.
- Ну, если бы это было так, то была бы куда более невероятная история, чем сказка, которую ты сейчас выслушал, - ответил Далан. - Не забывай, что Змей был прикован, а Дева обрела свободу… Однако - посмотри!
На одной из книжных полок стояли две небольшие фигурки, что были когда-то ветвью или корневищем какого-то культурного растения, но были обточены ветром до состояния кости, морем - до крепости камня, временем - до состояния первобытной дикости. Одна из них походила на одноногого дьявола или, скорее, сатира с рожками и добродушным выражением морды, другая - на девушку в тончайшей сети длинных прядей, полностью скрывающих ее наготу.
- Когда-то они рядом стояли в моем кабинете, потом я подарил доброго черта одной милой поэтессе, чтобы он ее охранял: ведь именно в этом было его предназначение. И вот теперь время снова соединило обоих, - объяснил Далан. - Видишь ли ты в этом нечто помимо перста судьбы?
- Взаимное и всевечное тяготение живого к живому, - подумав, ответил Оливер. - Любящие, разлучаясь, делят между собой двоякий символ своей любви. Земная любовь проходит, истончается; ей уже не нужно охраны. Однако обе половинки символа притягиваются друг к другу, ибо сохраняют в себе то, что людьми утеряно. Таково предназначение символа - соединяться. Только обе половинки символа в разлуке изменились - раньше соединение их не имело души, но теперь, когда они впитали множество различных чувств, связанных с любовью и разлукой, оно стало воплощать нечто высшее и земной любви, и земной дружбы, но покрывающее их обе. Символ вещи сам стал вещью.
- Ты прав. Так вот, собственно, лишь теперь началась история того прибрежного Лика, которую я обещал тебе…
То была история под названием -