В минуту покоя и интеллектуального безделия любил Олька вот в таком настрое пофилософствовать о смысле своей пропащей жизни, но этот настрой долго не держался - на неделе у Ольки было не только семь мусульманских пятниц, но и семь христианских воскресений, после которых он возрождался со свежей зарей во всем своем великолепии: шут и трюкач, Божий скоморох, стрекозел-попрыгунчик, а также гроза и гордость детской комнаты полиции, куда иррегулярно попадал. От его трепа у комнаты дружно вяли уши, что на порядок снижало активность воспитательного воздействия. Его даже воспитать не очень желали - просто любили, но любовь сия была безответна, потому что ни силой, ни даже добром сделать с ним нельзя было ровным счетом ничего. Упечь назад в детдом - нельзя: на воле он ухитрился обзавестись какой-то дальней родственницей, которая никак не хотела подписать по форме ни документа о мере пресечения, ни уложения о взятии шалуна под опеку, однако и от опекунства не отказывалась напрочь, видимо, имея в пребывании Ольки на воле свой корыстный интерес. Засадить в тюрьму тем более было невозможно из-за малого Олькина возраста, в колонии же для несовершеннолетних его не могли удержать ни одна дверь и ни одно забранное решеткой окно. Вреда от кратковременных пребываний его под замком, к счастью, никакого не проистекло: вся криминальная грязь отскакивала, как от стенки горох. Олька умел так задурить головы принудперсоналу и более крутым в беззаконии товарищам по отсидке, что сам выходил из тамошних вод сухим и из злой утробы невинным, аки агнец из чрева материнского, а вот им любое поползновение на Олькину смазливую личность выходило боком.
Пребывания были столь кратки, помимо прочего, и из-за того, сам состав его преступлений был аморфен и нелегко определим: предъявить суду можно было разве что злостную школьную непосещаемость. С успехом наворовывая себе на приличную жизнь, Олька безошибочно угадывал изо всех вещей те, что уже надоели хозяину или безнадежно повисли на балансе предприятий: старомодную мебель, громоздкую бытовую технику, которую не осмеливаются выбросить вон из дома, детали, произведенные в часы аврала или в честь субботника, надтреснутый прабабушкин антик, которым побрезговали и коллекционеры… В общем, каждая из таких Олькиных авантюр или аватар называлась на местном жаргоне почтительно: "Внеурочный приход итальянского Санта-Клауса" - и долго обсуждалась устными и письменными литературными источниками.
Всё то, что пер, вытягивал по лестнице и бросал из окон, тащил Олька в свой специально оборудованный, вычищенный, отлаженный под одного себя подвал. К слову, из-за своих специфических наклонностей он не имел ни официального места жительства, ни родных, видимых вооруженным глазом, - кроме, разумеется, упомянутой выше бабской личности, бюрократически упертой и вообще полумифической. (А имел - не жил бы, твердо были уверены все детские инспектора в округе.) Среди подвальных реликвий, по непроверенным слухам, особенно выделялись:
- слоноподобный телевизор в футляре из почти настоящего дубового шпона, который после травматического знакомства с Твистом с перепуга стал брать вместо юридически положенных ему четырех каналов аж двенадцать и для круглого счета еще один, абсолютно несуществующий в природе;
- универсальный музыкальный центр, к которому Олька присобачил цветомузыку от главного екатеринозаводского фонтана, синтезатор и медиа-программу, выломанную из погорелого "Пентиума", неясно как случившегося в его многообразной жизни;
- рыкливый холодильник двадцати лет отроду, который во время сеансов старческой дрожи и колотуна сбивал хозяину на завтрак, обед и ужин нежно любимое последним сливочное крем-брюле с орехом и ванилью;
- простонародная электроплита на четыре конфорки, которая - после шапочного знакомства с тем же легендарным "Пентиумом" - наловчилась готовить раз в семь быстрее и в девять - вкуснее, чем было принято в хорошем обществе.
По еще менее проверенным слухам, стены подвала были сплошь оклеены афишами тех музыкальных групп и солистов, искренним поклонником которых был Олька. Прочий интерьер был выдержан в том же стиле; на шкафу в непринужденной позе сидел трофейный скелет (невольный дар одной из тех школ, где Ольку пытались научить уму-разуму), люстрой работала хэллоуинистая тыква с алчно горящими гляделками, намекая на интернациональные связи, пол был окрашен в стиле и тоне рекламы кока-колы (или, что то же, национального флага), почивал же юный хозяин в прикольном буковом гробу западного образца: широком, с крышкой из двух половинок, а внутри - белая атласная обивка и мягкий подголовник, обшитый золотым позументом. Последнее казалось особенно шокирующим: сам факт спанья - ладно, для святого подвижника спать во гробе вообще рутина, но когда такой гроб и такой юный аутсайдер…
Все вышеизложенное стало известно читателям некой скандальной газетенки, что каким-то образом вмылилась Ольке в доверие. Статья, которую журналист с претензией поименовал "Интервью с вампиром", по закону подлости осрамила уважаемых городских копов и ментов даже не на весь город - на всю область, на весь край, на целую страну! Вот и поручено было кое-кому в спешном порядке отыскать смутьяна и по любой мало-мальски стоящей причине - наехать, припереть к стенке и прижать к ногтю.
Первое, как мы видели, уже произошло. Второе, если понимать буквально, - тоже.
Она выдохнула воздух, чтобы живот подтянулся, и поднялась навстречу, перекрыв проход.
- Торгуешь, я вижу. И лицензия наверняка имеется, ты ведь такой. А мне одну свою фиговину не продашь?
- Хоть все, сударыня. Только и платите соответственно количеству. Как и прочие.
- Сколько это?
Олька назвал. Женщина сунула ему деньги не считая:
- Говоришь, все? Давай все - и сразу. Учти, проверять буду все подряд, а не выборочно. Поговаривают, шарики у тебя одноразовые, как баян наркомана, и не у всех зажигаются.
- Жизнь тоже штучка одноразовая, сударыня Зенобия. А насчет красоты, долготы и даже многоразового употребления - это уж как кому подфартит, - юнец улыбнулся как мог обаятельно, а уж мог он - закачаешься!
- Вот даже как? Тогда пошли проверять вместе: и красоту, и оборотистость, и продолжительность срока… Пойдем-пойдем!
Следующая станция метро ценилась посетителями за особый - и даже будто бы целебный - воздух и по соображениям эстетики. Розоватые мраморные плиты ее облицовки были выпилены из развалин трехъярусного храма, что стоял неподалеку. На фризах и облицовке скамей с подлокотниками и высокой спинкой, закрученной в виде свитка или бараньих рогов, еще сохранились древние рельефы: цветущая яблоневая ветвь, смоковница и виноградная лоза.
- Фокусы показываешь, - сказала Зенобия (это имя сразу и без сомнения к ней пристало). - Дразнишь гусей. Левый ботинок с витрины зачем увел?
- Фирма обанкротилась, дом сносят. А обувь раздвою, правого близнеца ей сотворю. Шучу!
- И торгуешь одним браком.
- Вовсе нет! - возмутился он. - Ведь вы еще не проверяли? Что беру недорого - это не доказательство. Товар настоящий, только и ему настоящий человек нужен: с особенным талантом. Типа… типологичным.
- А прочие человеки тебе что - типа быдла?
- Ну… прочие, какие ни есть, тоже чему-то у меня учатся.
- Ладно, к делу.
Зенобия вытащила один мячик из связки, встряхнула и уронила до земли. Тот подскочил, и в нем послушно завертелись круги, постепенно тускнея и будто выгорая.
- Вот, об этом я и…
Она не договорила. Темно-вишневый шарик, подхваченный ее рукой, вдруг снова разгорелся - и вспыхнул уже во всю силу: будто дунули на уголек, спрятанный за шестью зелеными створками. Мерцающие блики упали на растительный барельеф, и оттого показалось на миг, что сквозь округлый мрамор пробивается иная, живая и сочная жизнь: ягоды смотрят наподобие глаз, завитки усиков протянулись, как древесные змеи в полете, а изгиб подлокотника покрывается чешуей, точно хвост рыбы или русалки.
- Уй, как у вас это здорово выходит! - присвистнул Олька. - Никогда и ни у кого такого не видел.
- Ерунда. Просто с кем поведешься, от того и наберешься, - буркнула Зенобия.
Сделалась пауза.
- Остальные - такие же?
- Должны быть. Только я теперь сам не знаю, чего от них ждать, - сила-то была ваша собственная, и вы ею, наверное, игру из целой связки перекачали.
- И это тоже ерунда. Слушай, ты ведь всех наших раком поставил: и начальство давит, и своя личная обида гложет. Это я о статье этого… как его… Влада, что ли?
- Понял.
- Мы и так невеликие ангелы, но все-таки без рогов и когтей. А вот как только тебе четырнадцать летом исполнится… Понимаешь, что это?
- Начало эры уголовной ответственности, - кивнул он.
- Вот-вот. В иной разряд попадаешь, - подтвердила Зенобия. - Жить-то, как прежде, не сможешь. И вообще - как ни сиди мышью в щелке и тараканом в запечке, а выкурят и тогда сполна сквитаются.
- Не найдут. Профиль сменю, фас тоже. Да, а почему вы меня предупреждаете? Вы же сцапать меня хотели попервоначалу. Или нет?
- Одним срамом другой не покрывают, - сердито ответила Зенобия. - Славный подвиг, нечего сказать, - на мальчишку облаву устраивать!
- Тогда спасибо. И, знаете, сеньора Зено… Пойдемте ко мне. Разговор есть, правда.
- К тебе нельзя: не знаю я, где тебя искать, - и не надо. Хватит и того, что писаку этого пустил. В нашу контору нельзя тоже. А вот ко мне домой пока можно.
Она знала, что говорила. Квартира, которую она за гроши снимала в дополнение к своей официальной, была "чистой" в том самом, им обоим необходимом смысле: зато во всех прочих - грязноватая, захламленная, а уж обставлена явно с чужого плеча. Никто ее не знал, а отследить пока ленились - сотрудник ведь еще не преступник.