Она отвечала:
— Не беспокойся за меня, друг мой Василий. И Цезаря мне оставлять не надо. Я уже большая, а ты начитался триллеров и насмотрелся ужастиков.
Васька упрямо бубнил:
— При чём тут триллеры? Вон, во всех газетах пишут…
Она засмеялась и сказала:
— Так ты читаешь не триллеры, а газеты! Это гораздо опасней. Никогда не читай газеты, друг мой Василий. Тогда ты, может быть, сохранишь душевное здоровье и трезвый образ мыслей. Иди, иди, что ты всё время тормозишь…
У меня глаза уже привыкли к темноте, и я видел, что Васька действительно всё время тормозит: то и дело останавливается, поворачивается к ней, размахивает руками и всё время что-то бубнит. И Цезарь всё время тормозил: крутился вокруг неё, повизгивал, ложился поперёк дорожки ей под ноги и хватал лапами подол её серебряного халата.
Наконец она выпроводила обоих за калитку, постояла там еще пару минут, а потом пошла к дому. Остановилась в паре шагов от крыльца и сказала:
— Я так спать хочу, просто с ног валюсь. Если я прямо сейчас пойду спать, это очень неприлично будет выглядеть? Ваши гости, наверное, обидятся?
Я сказал:
— Какие там мои гости! Это не мои гости, это твои гости. Да и вообще не гости, а так, соседи. Не обращай внимания. Они действительно уже все пьяные, никто и не заметит. Если подниматься на второй этаж не через дом, а по наружной лестнице, так никто и не увидит.
Она сказала:
— О, правда, я и забыла, что есть наружная лестница. Ой, я балкон закрыла! Нет, через балкон не попасть.
Я сказал:
— Если форточка открыта, то я дверь смогу открыть. Я знаю, как через форточку достать до шпингалета.
Она сказала, что форточка открыта, и мы пошли вокруг дома, туда, где наружная лестница вела на балкон. Она первая ступила на лестницу, и я стал подниматься за ней, хотя по этикету по лестнице первым должен подниматься мужчина. Но это оказалось правильным, что я пошёл сзади, потому что почти на самом верху она споткнулась о подол своего серебряного халата и чуть не упала, а я её подхватил. Я её подхватил и сразу взял на руки. И стал подниматься по лестнице с ней на руках. Мне показалось, что она ничего не весит. А сердце билось в три раза быстрее, чем её. Я слышал, как бьётся её сердце — медленно и спокойно. Она сказала:
— Я и сама могу дойти. Поставьте, пожалуйста, меня на землю.
Мне показалось, что она недовольна моим поступком. Но я всё равно её не выпустил, сказал:
— На землю не могу, до земли два этажа.
Она, кажется, вздохнула, но не стала вырываться. Я нёс её на руках, её серебряный халат шуршал, задевая перила лестницы, своими тонкими горячими руками она держалась за мои плечи, а картофельные цветы, приколотые к воротнику её серебряного халата, были прямо у меня под носом и источали дивный аромат. Я тогда так и подумал: источают дивный аромат.
Потом я много раз обнюхивал картофельные цветы на той грядке, что посадила мама. Никакого дивного аромата. Они вообще ничем не пахли. А на кустах сидели какие-то оранжевые жуки.
На балконе мне пришлось поставить её на ноги, потому что иначе я не смог бы открыть дверь. Она отступила от меня на пару шагов, молча ждала, пока я дотягивался до шпингалета через форточку. Я открыл дверь, распахнул её и посторонился. Она вошла в комнату и сразу направилась в её тёмную глубину, не оглянулась, не попыталась закрыть балконную дверь. Может, ожидала, что я закрою. Но я не закрыл, я тоже вошел в комнату за ней, а потом уже притворил балконную дверь, нащупал и задёрнул шторы. Кажется, стало ещё темнее, хотя и так ничего не было видно.
Она в темноте шуршала серебряным халатом, хлопала ладонью по стене и недовольно бормотала: «Ну, где же он?»
Щёлкнул выключатель, под потолком ярко вспыхнул светильник, но тут же с тихим треском погас. Наверное, лампочка перегорела. За ту секунду, пока был свет, я успел заметить, как она оглянулась, посмотрела на меня и с недоумением подняла брови. Мне так показалось, что с недоумением. Наверное, не ожидала, что я тоже к ней войду. Я сказал:
— Сейчас я включу настольную лампу, я знаю, где она стоит.
И пошёл к журнальному столику возле дивана.
Она ответила:
— Я тоже знаю, где она стоит.
И, должно быть, тоже пошла к журнальному столику. Совсем бесшумно, она же была босиком, вот я и не слышал.
На полпути мы столкнулись в темноте. Так мягко, будто репетировали это заранее.
Я сказал:
— О господи…
Одновременно со мной она сказала:
— Чёрт возьми…
И хотела отступить. Шагнуть назад, или в сторону, в общем — от меня. Я почувствовал это движение, и не выдержал — обнял её, чтобы она не оторвалась от меня, как сумасшедший обнял, ни о чём не думая. Я только чувствовал, как бьётся моё сердце, и ещё кружилась голова, потому что картофельные цветы на воротнике её серебряного халата источали дивный аромат. То есть не цветы, но это я потом понял. Да это и не важно. Тогда вообще всё было не важно. Я окончательно сошёл с ума. Даже не сразу услышал, что она что-то говорит. Она повторила:
— Отпустите меня. Я хочу включить свет.
Я спросил:
— Зачем?
Но всё же отпустил её. У неё был такой тон, что даже в своём сумасшествии я понял, что должен её отпустить. Даже не знаю, как можно определить такой тон. Не злой, не сердитый, не приказной… Не знаю. Наверное, просто равнодушный. Это вообще хуже всего, хуже, чем злой.
Она исчезла из моих рук, как воздух. Я тогда подумал: может, мне просто показалось, что я её обнимал? Я знал, что у сумасшедших бывают галлюцинации. Наверное, и у меня такая галлюцинация была. Потому что если бы это было на самом деле, я бы её ни за что не отпустил. Скорее умер бы, но не отпустил.