* * *
Подслушав разговор Дамиана и Авды в надвратной часовне, Лешек вернулся в спальню, встретив на входе Лытку, который отчаялся его разыскать и теперь просто всматривался в темноту двора, надеясь на чудо. Лешек вышел из-за угла, потому что крался к дому послушников вдоль стены обители, чтобы не выйти из тени и не дать Дамиану даже случайно себя обнаружить.
Лицо Лытки просияло, но Лешек приложил палец к губам и за руку втянул его в темный коридор.
– Лешек, Лешек, прости меня, – шепнул Лытка, – я не должен был так говорить. Я не должен был тебе напоминать…
– Да нет, Лытка. Все нормально. Я сам виноват, я первый начал, – ненависть все еще клокотала в нем, и руки дрожали от пережитого напряжения.
– Ты замерз?
– Нет. Я подслушал разговор Авды и Дамиана. После Крещения авва с Полканом поедут в Пельский торг, опробовать кристалл.
Лешек не смог заснуть до утра, глядя на стоящего на коленях Лытку: тот молился за неисполнение желаний Дамиана и за заблудшие души язычников Пельского торга. Лешек задыхался от бессилия и страха – он понимал, что должен что-то делать, но мужество вдруг покинуло его. Его мечты о подвигах, убийстве Полкана и аввы, сожжении настоятельского дома – все это оказалось химерой, детскими фантазиями, обманом самого себя. Он никогда не сможет осуществить ничего подобного, а если попробует, его остановят так быстро, что не найдется повода его убивать, достаточно будет просто высечь плетьми на снегу и он навсегда забудет о своих отважных замыслах.
Никаких подвигов, достойных колдуна, он не совершит. Дамиан отправится в Пельский торг вместе с кристаллом, и авва из палантина, стоящего на ковровой дорожке, заберет души всех, кто там живет. И если Лешек встанет у них на пути, они отмахнутся от него, как от назойливой мухи, не более.
Убийца! Убийца колдуна будет жить и здравствовать, будет усмехаться, расстилая перед аввой ковровую дорожку, будет отдавать приказы беспомощным поселянам. Лешек сдерживал стоны, чтобы Лытка не заметил, что он не спит – ему не хотелось ни с кем говорить.
Утром, стоя на клиросе, он тщательно прятал опухшие от бессонницы глаза: если Дамиан хоть раз заглянет в них, он увидит его ненависть. Ненависть и страх. Что он сделает тогда? Сейчас Полкан словно забыл о существовании Лешека, и если смотрел в его сторону, то только с презрением. И, наверное, это презрение Лешек заслужил – от страха за свою шкуру он ни разу не подумал о мести, у него не нашлось сил даже ненавидеть убийцу колдуна. Он предал своих богов, он поет хвалу Иегове, и боится, боится показать, как ему это противно. Он принял послушание, чтобы никто не догадался о его намерениях сбежать, дождавшись лета. Вот все, что он может – сбежать, дождавшись лета! Бежать, спасаться, прятаться – подвиг, достойный зайца. Заячья душонка, трусливая и мелкая.
Розги, положенные послушникам по пятницам, добавили отвращения к самому себе: Лешек подумал вдруг, что в словах Лытки есть резон – он и есть червь, который почему-то решил, что должен себя за что-то уважать. А уважать-то ему самого себя не за что! Он смешон и гадок в своих попытках хранить достоинство и гордость. Какое достоинство? Что толку пыжиться, задирая подбородок, если им управляет страх за свою заячью шкуру? Он никогда, никогда не решиться на месть, он будет спокойно смотреть, как Дамиан поедет в Пельский торг, он не сделает и жалкой попытки его остановить!
Отчаянье и бессильная злость мучили его до воскресенья. Крещение приближалось неумолимо, а Лешек все отчетливей понимал, что ничего так и не предпримет.
В ночь на понедельник ему приснилась мать. Он снова был маленьким приютским мальчиком, замученным сверстниками и воспитателями, презирающим себя за трусость, и зовущим маму придти к нему хоть на минутку. И она пришла, села к нему на кровать, обняла, прижала к своей груди и сказала:
– Мой бедный Лешек…
– Мамочка, я трус, я ничего, ничего не могу с собой поделать!
– Нет, сынок, – она ласково погладила его спину, – ты вовсе не трус. Вспомни – разве Охто кидался на монахов, когда они крестили село? Разве он лез на рожон? Нет, он трезво оценивал свои силы, он действовал осторожно. Он тоже мучился, он страдал от бессилия, но не от трусости вовсе. Ты просто осторожен, так же как Охто. Подумай, что ты можешь сделать? Умереть – это просто, ты попробуй остаться в живых.
Она долго утешала его, и говорила ему о том, какой он на самом деле сильный, и бесстрашный, и добрый, о том, как он не побоялся прыгнуть в колодец за ребенком, он не сдался, не стал поклоняться чужому богу, не превратился в червя. Просто он один, а за Дамианом стоит и дружина, и братия, и авва. Разве можно его победить?
И наутро, в крещенский сочельник, Лешек проснулся совсем другим. Надо-то было всего лишь подумать, что он может сделать. Убить Дамиана? Нет, у него нет даже ножа. Он, конечно, знает, где у человека находится сердце, но вовсе не для убийства он изучал строение человеческого тела. Чтобы убить одним коротким ударом, надо знать, как это делается. Да у Лешека трясутся руки, когда надо сделать неглубокий разрез на человеческой коже! Убийство – не его стезя: в самый решительный миг он спасует, и погубит себя, так ничего и не добившись.
Сбежать – вот все, что он может.
Нет, не сбежать: уйти. Он не может забрать кристалла силой, но почему бы ни попробовать его украсть? Дамиан сказал, что хранит его у себя в келье. Лешек умеет быть тихим и осторожным, ему удалось подслушать разговор в надвратной часовне, и никто не заметил его присутствия.
Зима. Куда он уйдет: в куцем подряснике, шерстяном плаще и огромных лаптях? Да он замерзнет через несколько часов!
– Послушай, Лытка. Ты не знаешь, что делают с мирской одеждой, в которой насельники приходят в монастырь?
Лытка посмотрел на Лешека подозрительно – они шли умываться, и подобного вопроса тот никак не ожидал.
– Вообще-то она хранится у кастеляна, – нехотя ответил Лытка.
– Правда? А зачем?
– В обители есть традиция – если насельник хочет навсегда остаться в монастыре, и считает решение непоколебимым, он дарит свою одежду крестьянам. Это всегда радостное и торжественное событие, поэтому кастелян и хранит вещи, в надежде, что такое решение будет принято.
Лешек кивнул довольно, но на расспросы Лытки отвечать не стал. Он и сам еще не вполне понимал, на что рассчитывает. Даже к вечеру, когда план начал потихоньку созревать в голове, Лешек и то не был уверен в серьезности своих намерений. Впереди у него было всенощное бдение, и непрекращающиеся службы весь следующий день – в ночь на седьмое января братия будет спать так же крепко, как и после празднования Рождества. Лучшего времени для ухода выбрать нельзя. И потом, кто знает, что означают слова Дамиана "после Крещения"? На следующее утро? Или через неделю?
По уставу кельи братии не имели запоров, но Лешек не знал – вдруг для отца Эконома сделано исключение? Вдруг дверь его кельи окажется запертой изнутри? Что тогда? Ни сломать ее, ни открыть у него не получится. А главное – как он узнает, какая из келий настоятельского дома принадлежит Дамиану? Ведь он никогда у него не был! Он знал келью отца Паисия, знал келью аввы – на самом верху, но в настоятельском доме живет и Благочинный, и еще несколько важных иеромонахов.
И снова его выручил Лытка, указав на окно Полкана – под кельей аввы, словно подчеркивая исключительное положение Эконома Пустыни.
Перед всенощной Лешек неожиданно подумал, что в дороге он может пробыть несколько дней, и ему нужно взять с собой какой-нибудь еды. Вынести что-то из трапезной можно было попробовать, но после однодневного поста и завтрак, и обед обещали быть праздничными, не унесет же он в пригоршне сладкой каши с маслом или рыбной похлебки? Только хлеб. Лешек отдавал себе отчет в том, что после суток голодания и кислый монастырский хлеб покажется ему манной небесной, но сколько хлеба он сможет взять? Три куска – за завтрак, обед и ужин. Что в них толку!
Осмотревшись по сторонам, он прошел мимо входа в зимнюю церковь, обогнул летнюю и свернул к настоятельскому дому. В темноте никто его не увидит. Кухня примыкала к братским кельям, настоятельскому дому и трапезной – печи там топили несколько раз в день, и тепло по хитрым дымоходам расходилось по всем трем постройкам.
Ужин давно прошел, и в кухне было совершенно темно. Лешек осторожно прикрыл за собой дверь и подождал, пока глаза привыкнут к мраку. В детстве он бывал на кухне, и немного представлял себе ее устройство. Сначала его потряхивало от волнения, но потом он подумал, что даже если попадется, ничего страшного не произойдет, и планов своих он не выдаст. Скажет, что хотел украсть немного еды – за воровство, несомненно, высекут, но не убьют же!
Однако, несмотря на это, ему все равно хотелось покинуть кухню как можно скорей, поэтому Лешек схватил огниво, лежащее перед печью, набрал в узелок крупы, на ощупь похожей на пшено и, оглядываясь и пригибаясь, поспешил назад, в зимнюю церковь. Узелок, спрятанный в полах подрясника, сильно мешал, но вернуться в спальню Лешек бы не успел. А потом всю ночь думал, какой он дурак – с таким риском пойти на воровство, чтобы набрать в дорогу сухой крупы! Впрочем, огниво стоило куда дороже – с ним он сможет разжечь костер, если придется. Пока он не наткнулся на него в темноте, мысль об огне даже не пришла ему в голову.