Это тоже показалось необычным. Как справедливо заметил генерал делла Нутто, латники всегда стремились в бой первыми. Разогнать коней и ударить в цепь вражеских щитоносцев, бросить поводья и рубить направо и налево, сжимая рукоять меча двумя руками… Это ли не счастье? И тут уж исход дела часто решала стойкость пехоты. Устоит, не разомкнет щиты, не побегут солдаты, бросая оружие, – считай, половина победы в кармане. Лошадь не дура, на копейное жало сама не полезет. Ну, положим, кое-кто и сумеет разогнать коня так, что тот не сумеет остановиться, а остальные отпрянут, встанут на дыбы, сбрасывая седоков. И тогда, если пехотинцы ударят дружно и слитно, весь строй, как один человек, и вторая половинка победы прибавится к первой. Но доль Гобарро сумел удержать порыв конницы, оставил ее в резерве и теперь наверняка использует для создания переломного момента в сражении. Ладно, поглядим… Свои латники имеются.
Стрелки в редутах молчали, не выдавая своего присутствия, когда барнцы приблизились на двести шагов.
На сто… На пятьдесят…
Головы колонн втянулись в распадки между холмов. Проползли вперед…
Вскочившего на бруствер человека, отчаянно размахивающего пикой с узким ярко-алым флажком, заметили все. И свои, и чужие. Трудно сказать, сообразили последние, что к чему, или нет? Но табальцы поняли условный знак как положено. Со дна окопов поднялись стрелки и ударили изо всего имеющегося в наличии оружия в бока колонн. Никаких залпов, призванных показать слаженность стрелков и устрашить врага. Они били прицельно. Каждый выискивал брешь в сдвинутых щитах, ловил на прицел лица, не защищенные шлемами, руки и ноги.
Граненые болты и стрелы с бронебойными наконечниками часто находили слабину в барнском строю, но все же остановить вражеские силы не могли. Только вторая колонна слева, понесшая, очевидно, наибольшие потери, а может, просто оказавшаяся более слабой духом, заколебалась, приостановилась, а после попятилась. Четыре же остальные, закрываясь щитами наподобие черепахи, упрямо ползли вперед. Да, они оставляли за собой раненых и убитых. Да, строй то и дело смыкался, закрывая брешь на месте выбывшего воина, но они шли. Шли, не обращая внимания на обстрел. Редкие ответные болты, посылаемые из глубины строя, – не в счет.
Антоло знаком подозвал вестового:
– Пехоте – вперед!
Всадник умчался.
– Не рановато ли? – подергал себя за бороду полковник дель Косто.
– В самый раз, – не давая Антоло раскрыть рта для ответа, вмешался кондотьер. – Не дать им перестроиться…
Длинная лента табальской пехоты дрогнула и пришла в движение.
Щитоносцы и пикинеры вначале медленно, но постепенно набирая разгон, зашагали по склону вниз, сокращая расстояние до противника.
Пронзительно завыл рожок. Ему ответили еще три или четыре, и войско перешло на бег.
"Как горная лавина", – подумал молодой человек, уже предугадывая, что сейчас будет. Этот маневр они отрабатывали в учебном лагере очень часто. Сержант Дыкал, помнится, любил говорить: тяжело в учении, легко в бою. По мнению Антоло, пословица не более чем досужая выдумка. В бою не бывает легко. Просто ярость схватки, запах крови, страх, сменяющийся хладнокровной ясностью рассудка, позволяют бегать, прыгать, рубить мечом, вертеть тяжеленный щит, как пушинку, не чувствовать боли ран. Отсюда и видимая легкость, обманчивая пустячность тяжелого воинского труда.
Табальские стрелки, скрывающиеся за линией щитов, умудрились на бегу дать два залпа. Пращники вовсю метали "голыши". Хотя каждый пастух способен попасть в орла, камнем падающего, чтобы скогтить ягненка, Антоло постарался как можно доходчивее объяснить их командиру – худому, крючконосому овчару с дочерна загорелым лицом, что меткость сейчас не нужна. Главное, чтобы барнцы боялись нос высунуть из-за щитов. Чтобы шли, не разбирая дороги, спотыкались, падали, разрывали строй.
– Помоги нам Триединый, – сдавленно прошептал дель Граттио. Вот уж чего за ним раньше не замечалось, так это набожности…
И тут войска столкнулись. Щиты ударили о щиты, отчего по долине прокатился громкий стук. Рассыпчатый и раскатистый. Будто великан небывалого роста выбил днище в гигантской бочке.
Поднимающиеся вверх по склону, осыпаемые градом камней, болтов и стрел, барнцы не устояли. Попятились. Многие бросили оружие и побежали назад.
Линия табальских щитов извивалась словно змея, прогибалась то здесь, то там, но тем не менее упрямо продвигалась вперед. Шаг за шагом они теснили противника, выдавливая их в котловину через лощины между холмами.
Армия северян сопротивлялась отчаянно. Оно и понятно: два барнца на весах уравновесятся тремя табальцами – это общеизвестно. Не все покинувшие строй убегали. Кто-то упрямо карабкался на склон холма, достигал бруствера и, прежде чем в него втыкался десяток стрел, успевал зарубить или заколоть одного-двух стрелков.
– Не пора ли резерв ввести? – осведомился кондотьер. Он не настаивал. Упомянул, будто невзначай. Так, разговор поддержать…
– Не пора, – сцепив зубы ответил Антоло. – Это еще не победа.
И махнул рукой очередному вестовому.
Через некоторое время, на протяжении которого плотная масса человеческих тел подавалась то вперед, то назад, пришла в движение конница Табалы. Всадники взяли с места легонькой рысцой, забирая как можно правее, по склону холма, чтобы не врезаться в свою же пехоту и не смешать ее ряды. Потом они пошли быстрее, переведя коней на размашистую рысь.
– Третий редут взяли! – с недовольством в голосе пробурчал граф ди Полларе. – Подкрепление надо! Подкрепление!
– Рано! – отрезал Антоло, внимательно наблюдая за копошением людей на холмах. Волны человеческих тел у их подножия не утихали. Табальцы наседали, барнцы боролись по мере сил. Если бы среди северян нашлись бойцы, великолепно владеющие оружием и вдобавок отчаянные храбрецы – например, как четверка наемников: Кулак, Мудрец, Пустельга и Мелкий, – они бы сумели прорвать линию щитов. Но по обе стороны толклись обычные солдаты и ополченцы, люди, относящиеся к войне как ремесленники, а не как художники. Риск быть затоптанным в этой свалке превышал риск погибнуть от меча или копья…
– А я согласен с его светлостью. – Кондотьер дель Граттио подкрутил ус, готовясь выслушивать возражения и уже мысленно подбирая доводы в пользу своей правоты. – Наши сверху давят, но их больше.
Антоло помедлил и… кивнул.
– Да! Две роты резерва вперед. Стрелкам – усилить стрельбу! Передай, пускай хоть из шкуры вывернутся, но чтоб стреляли чаще. Болтов не жалеть! Новых наделаем!
К резервным ротам вестовой побежал пешком, вприпрыжку.
Солдаты, до того оглядывающиеся на штабной холм и, приподнимаясь на цыпочки, старавшиеся разглядеть, что же происходит там, на поле боя, приободрились и быстрым шагом устремились на помощь товарищам.
Второй вестовой мчался в самую гущу боя – найти хоть кого-то из капитанов и передать приказ стрелкам.
Конница тем временем заходила барнцам во фланг, а они, увлеченные противоборством у холмов, кажется, ее не замечали. Антоло уж и не знал, просто ему везет или Триединый снизошел к короткой, но жаркой молитве, прочитанной перед боем? Барнские латники топтались на месте, разрываясь между желанием ударить по врагу и опаской растоптать свою же пехоту.
– Еще один редут взяли! Крайний левый! – звучно плеснул ладонью о ладонь господин граф.
– Ничего… Кажется, наша берет… – отвечал ему генерал делла Нутто.
– Так как же берет, когда!..
– Берет-берет… Сейчас вытолкаем их за холмы…
Табальская конница наконец завершила маневр и развернулась на относительно ровном пространстве. Ее командир, бывший лейтенант имперской кавалерии, поставленный над более опытными офицерами благодаря сочетанию в характере холодного расчета полководца и отчаянной лихости рубаки, высоко поднял меч, махнул направо, налево и вперед. Всадники поняли его, рассыпались широким строем, в котором удобно рубить врага без риска зацепить соратника.
Конница у Антоло была по большей части легкая. Пришел доброволец с конем, на скаку не свалится, за меч знает с какого конца взяться – значит, годится в кавалерию. Поэтому, в отличие от тяжелых латников, предпочитавших прямой таранный удар копьями и плотное построение клином, они просто рассыпались по полю и напропалую рубили врагов.
Над долиной протянулся густой, исполненный боли крик. Даже до штабного холма долетели его отголоски. Избиваемые всадниками барнские пехотинцы даже не пытались составить щиты. Они побежали, бросая оружие, расстраивая ряды резерва, сминая его и увлекая за собой.
Антоло стиснул кулаки и зубы, чтобы не заорать от радости. Некрасиво. Он все-таки генерал Стальной Дрозд, на него вся армия смотрит, а он начнет прыгать, как мальчишка, нашедший скудо…
– Во имя Триединого, неужели это… – начал ди Полларе, но старый генерал без всякого почтения ткнул его кулаком в бок:
– Тихо, ваша светлость! Еще сглазишь!
На делла Нутто было приятно смотреть. Сутулые плечи развернулись, подбородок гордо вздернулся – ни дать, ни взять, сейчас помчится впереди всех гнать отступающего врага.
– Не спешите, господа, – рассудительно заметил кондотьер. – Мало ли что у них в запасе?
– Не знаю, что у них в запасе, но в обозе у них сейчас жарко, – Антоло без излишних церемоний указал пальцем на дым, косо поднимавшийся за холмами, окаймлявшими долину с севера. – Молодец, Стоячий Камень, не подвел!
– Жалко, мало их, конежо… конелюдей! – потирая руки проскрипел делла Нутто. – Сейчас бы с тыла ка-ак ударили!
– Ничего, и так неплохо, – ответил ему дель Граттио. – А вот это и вовсе здорово!
Антоло проследил за его взглядом.
И правда, неплохо.