Иногда заходился едкими слезами по безвременно почившей Гарьке, утирался рукавом и засыпал, обессиленный и вымученный. Так и шло все своим чередом до тех пор, пока однажды старик не проснулся и не обнаружил купель пустой.
– Безродушка? Ты где, Безродушка? – подскочил на ноги, заозирался.
Неужели враги подошли, с собой увели? Неужели выследили? Как же так? Тише мыши подкрались и вынесли, а Сивый не то что драться – дышать спокойно не может. Ай да Тычок, ай да молодец! Все проморгал, проспал! А Серогривок? Почему лай не поднял, почему зубами чужаков не рвал? Ну чего язык высунул, бестолочь? Эх ты, зверюга!
– Ты где, ты где? – едва не теряя сознание, старик на коленях ползал по камню, искал маломальские следы. Да разве останется след на камнях? – Ты где, ты где?..
Егозливый дед серьезно занемог, сердце прихватило. Едва души не лишился. Присел на край купели и сойти не смог – ноги отказали. Растерялся. Будто жизнь кончилась, да и жить больше незачем. Внезапно и сразу. И ведь надежда появилась – лучше Безроду не стало, но и хуже не делалось… И на тебе! Старик махнул на все рукой и безучастно просидел до самого заката. Гарьку потерял – коровищу глупую, Безрод сгинул… Плакал и не утирал глаз. Только повторял:
– Солнышко угасает, и я угасну.
Занятый собой, не сразу услышал и увидел. В отдалении что-то зашуршало, завозился радостный Серогривок, и что-то нечеткое, смазанное оживило безмолвный каменный мир. Старик очнулся лишь тогда, когда естество, еще не до конца омертвевшее, испуганно встрепенулось. Протер глаза и подобрался. У входа в расщелину, ту самую, в глубине которой мерцало нечто красное, словно угли подземного костра, обозначилось движение. Некто медленно вышел из пещеры, покинул тень скалы и остановился в нескольких шагах от "умирающего".
Тычок мигом ожил. Если на поверхность явился хозяин подземного княжества спросить за шум с незваных гостей, ответ один – делай ноги, назад не оглядывайся. Помереть спокойно не дадут!
– Мы тут это… погреться зашли. Озябли что-то. Ну и лето!
– Лето как лето, – хрипнул подземный князь. – Бывало и хуже.
– Хуже? – Балагур помирать раздумал, по крайней мере теперь, и проморгался. – Хуже некуда!
Выродок подземного пекла сдал ближе, и ведь шел как-то странно – валко, спотыкаясь, будто и не князь вовсе, а последний забулдыга. Ни единой одежки, закопчен, блестящ, ровно вспотел, а потом в саже извозился, и глаза… Как две ледышки, чудом не растаявшие в пещерном кострище. Тычок прикусил губы и близоруко сощурился.
– Глаза сломаешь. Опять плакал?
– Я старый, мне можно.
Голос как будто Безродушкин, только хрипит сильнее обычного. Серогривок скулит, хвостом туда-сюда мечет. Стал бы зубастый дурень привечать злого подземного князя, как же! Собаку не проведешь!
– А ты откуда?
– Оттуда.
Человек подошел ближе, и Тычок от радости едва не вскрикнул. Просветлело в глазах и расчистилось, точно и не было слезной пелены. Стоит Безрод и качается, весь закопчен, ровно в саже извалялся, только глаза и зубы остались невычернены. Баламут поднялся на тряских ногах, проковылял те несколько шагов, что отделяли от Безрода, и, обхватив неожиданное обретение цепкими руками, едва не носом влез в раны. Оледенение исчезло. На давешние два пальца вокруг порезов, стянутых на звериную жилу, простиралось не белое, мертвящее обморожение с коркой льда, а краснота с запекшейся кровью, вполне обычное для подобных дел явление. Старик ногтем ковырнул рану на груди, вопросительно поднял глаза:
– Больно?
– Больно, – усмехнулся Безрод.
– Куда же тебя, бестолоча, понесло? – Егозливый дед с места обнаружил голосом такой визг, что Серогривок залаял и принялся носиться вокруг. – Я едва от испуга не помер! Где ты был?
Сивый поднял руку, разжал пальцы, и на ладони остался кусок почерневшей, обгорелой ленты, та самая тряпка, что не выпускал из рук все эти дни.
– Лента? Гарькина?
– По ней Верна и нашла нас.
– И что?
– Заканчивается девятый день. Сгорела.
– Где?
– Там, – показал на скальную расселину, в глубине которой Тычку померещились темно-красные отблески.
Старик прикрыл рот. Едва не в само подземное пламя влез, сжег ленту, и, покидая этот мир, Гарькина душа утянула с собой страшные болячки.
– Печет?
Сивый кивнул. Неимоверно печет, едва глаза не лопнули. Скальная расщелина убежала вниз шагов на сто, затем резко оборвалась пропастью, и оттуда поднимался вверх чудовищный жар. Там, в провале, в каменном котле, наверное, булькало, как в настоящем, волосы свились от нечеловеческого жара в кольца, едва не задохнулся, и только сквозняк под сводом пещеры наносил свежего воздуха. Едва смолкло Тычково бормотание, будто сквозь сон услышал Гарькин голос, низкий и грудной, что звал непременно подняться, сойти в пещеру, к пропасти, и в подземном пекле растопить смертоносный лед. Превозмогая муть в глазах, вылез из купели, трясясь от озноба, вошел в пещеру и брел, пока не затопило всего блаженной истомой до потери сознания. Уснул, как после банных трудов, а когда проснулся, лента, зажатая в руке, истлела до пальцев, и тонкий дымок уносил прочь сквозняк. Свет лился через каменное окно в своде, и там, где старику мерещилось кострищное пламя, лишь играли в солнечных лучах россыпи красных камней.
Сивый потер пальцами остатки ленты, и та рассыпалась в черные хлопья, точно догорела до конца невидимым, безъязыким пламенем. Безрод исхудал, щеки ввалились, сделался темен, словно прокоптился насквозь, под кожей жилы катаются, и весь, ровно сеткой, оплетен розоватыми рубцами.
– Ты бы присел. Девять дней по краешку блуждал, едва на самом деле в пропасть не рухнул.
Сивый дошел до купели и с наслаждением повалился в чистую заводь. Свернулся калачиком на овчинной верховке, утвердил голову на камень и закрыл глаза.
– Эй, Безродушка, ты чего? Ты чего? – Старик затормошил "порождение глубин" за плечо. – Эй, не выспался за девять-то дней?
– Устал, – прошептал Сивый, засыпая. – Просто устал.
Тычок на всякий случай еще раз осмотрел раны. Краснота на два пальца вокруг порезов, льдом и не пахнет. Спит человек. Провел пальцем по коже Сивого, покачал головой и решительно отправился к вещам. Достал немного пенника, мочало, скинул рубаху, закатал штаны и полез в купель отмывать перерожденца и отскабливать от подземной грязи и поддонного жара.
– А что теперь, Безродушка? – Старик повеселел, помирать раздумал, устроил Серогривку выволочку за обжорство – пес равно охотно поглощал мясо и кашу. Таскал даже из плошки Сивого. Тот, впрочем, лишь усмехался. – Ты вот молчишь, а подлец который день жрет за себя и за того парня! Тот парень – ты.
– Пусть ест.
– А ведь силы тебе ох как понадобятся! Душегубов еще семеро, тьфу, восьмеро! Как против них драться, если каши мало ешь? Меч в руках не удержишь?
Безрод какое-то время молча смотрел на болтуна, потом точно гром грянул с ясного неба:
– Я не выйду на поединок.
До старика не сразу дошло, а когда сказанное улеглось в душе, руки опустились и все посыпалось наземь: глиняные плошки, ложки, мешок с крупой.
– Как не выйдешь?
– Ногами. – Сивый не отводил глаз, и к Тычку вернулось уже было забытое чувство, будто скребут клинком по клинку, волосы встают дыбом и на спине полно разбежавшихся мурашек. Тут, в стране горячих ключей и поддонного жара, баламута передернуло, ровно от дуновения студеного полуночного ветра. Так Безрод не гляделся с прошлого лета, и жутковато делается от того, что существо, уже почти домашнее, обнаруживает в оскале вершковые зубищи.
Старик, ожидавший чего угодно, только не ржавчины на великолепном клинке, плесени на свежатине, тины в родниковом ключе, аж попятился. Как не выйдет?!
– Завтра выступаем.
– Куда?
– Далеко. Рот прикрой…
С Безродом никогда по-настоящему не угадаешь. Вроде ранен серьезнее некуда, глядишь – на следующий день стоит прямо, не морщится и меч держит крепче крепкого. Увидела, как уходите поля еле живой и ноги передвигает, будто столетний дед, – махни рукой и забудь. Вполне можно утром проснуться и обнаружить его сидящим на валежине как в ни в чем не бывало. И все же в глубине души что-то саднило – на этот раз все окажется по-другому.
Двух лет не прошло, как сгорел отчий дом, но как будто успела состариться, почернеть, сгорбиться, и весь многоцветный мир сделался черно-бел. Еще звенят в памяти песни, которые пела с подругами, еще стоит перед глазами лицо, что озорно глядело с зерцала, но пришла новая Верна, злая, мрачная, прочертила на земле межу и отогнала давешнюю веселушку прочь. Не хочется петь и веселиться, не хочется думать и смеяться, а хочется только спать, будто устала от всего на свете – даже хлопать глазами и дышать. Иногда хохотушка перескакивает межу, куролесит на половине злой бабищи и разбрасывает повсюду яркие тряпки; но просыпается тетка Верна и гонит прочь, бездумно смотрит на красивые одежды и молчит. Душа не ворочается.
– Злая ведьма прибежала, вечный снег наколдовала, бабайка, бабайка, весну отдавай-ка! – на своей половине, в цветущем прошлом кривлялась хохотливая Верна, строя рожи тетке с потухшими глазами.
"Бабайка" всякий раз молча уходила к себе, за межой сбрасывала мрачный покров, что укутывал с головы до пят, и на теле обнаруживались каменные жерновцы, подвешенные на веревочках: шея, руки, ноги. День прошел – камешек подвесил. Даже на веках тяжесть – не открывать бы глаза вовсе. Исхитрись, попрыгай с такими погремушками, спляши, посмейся…