Никита до того выбивался из сил, что к обеду еле волочил ноги. Однажды при неожиданной команде "Кругом!" зацепился за какую-то щепку и упал. И хотя он моментально поднялся и продолжал шагать в шеренге, унтер взбешенно закричал:
- Гамай! На первый раз устный выговор! Не лови ворон! Это тебе не дома возле ступы. Учись ходить. Шагистика - это наш закон! Шагай, маршируй как штык! Прямо и прямо! Не будь бабой! - помахал кулаком перед лицом Никиты.
"Шагистика! Чтоб она сгинула!" - думал Никита, с трудом передвигая ноги. Все, тяжело дыша, молча шли в казарму, а унтер продолжал гаркать вслед:
- Гамай! Тетеря полтавская! Расквасился! Упал, как старая баба! Запомни, в строю надо идти по ниточке! Идешь - чтобы был прямой, как столб! Чтобы гладко все было, как у старика на лысине!
Унтер еще что-то выговаривал, но Никита уже не слышал. Был рад, что доплелся до умывальника.
Вечером Никита решился тихонько, почти шепотом, обратиться к унтеру:
- Да вы же, дядя, с нашей Полтавщины. Так чего же вы на меня кричите? Мы ведь земляки.
Услышав эти слова, унтер еще пуще взбесился:
- Какой я тебе "дядя", макотра дырявая! Никакой Полтавщины! Ты есть солдат императорской гвардии и должон выбросить из головы слово "дядя". Это ты дома возле мазниц с дегтем можешь рассусоливать, а тут стой навытяжку и ешь глазами начальство. Уразумел?
И неожиданно, как будто в шутку, дал такого тумака под ребро, что Никита едва удержался на ногах. Никита не знал, что такое тюрьма, но казарма показалась ему ужасной тюрьмой. Ежедневно чуть свет: "Подъем!", "Стройся!", "Шагом марш!" Затем на плацу пробежка. После того: "К столу!" Позавтракав, снова на плац. "Ать-два", "Ать-два". "По два становись". "Ряды сдвой!" И в колонну маршировать. Домаршируешься до того, что и дышать не хочется. А потом еще загоняют в казарму на словесность.
Жилистый, краснорожий фельдфебель так забьет голову словесностью, что и света божьего невзвидишь. Никита старался запоминать все, что вдалбливал им в головы фельдфебель. Напрягал все силы, чтобы ответить на вопрос: "Кто ты есть?" Набрав в грудь побольше воздуха, на одном дыхании выпаливал: "Я есть солдат императорской гвардии и должон бить и истреблять врагов внутренних и внешних!" Не раз заслуживал похвалу: "Молодец!"
К унтеру и фельдфебелю Никита постепенно начал привыкать, но очень боялся командира роты штабс-капитана Апраксина и командира батальона подполковника Зарецкого. Они были для него чем-то недосягаемым. Особенно пучеглазый и красноносый Зарецкий. Когда он появлялся перед застывшим в шеренгах батальоном, Никита весь дрожал. Боже упаси, заметит какую-нибудь пушинку на мундире или пятнышко глины на сапоге - поднимет такой гвалт, как будто случилась страшная и непоправимая беда. Не только накричит, но еще и прикажет выйти из строя, заставит пальцами снять пушинку и тут же начнет распекать да обзывать обидными словами. И тогда хочется провалиться сквозь землю. А потом еще большую взбучку задаст фельдфебель, вспомнит в замысловатой матерщине всех родственников до пятого колена и таких тумаков надает, что небо с овчинку покажется.
Не лучшим был и командир роты. Кругленький, как арбуз, он катился перед строем, тыча солдатам в живот или в лицо тоненькой палочкой, как будто перед ним был не человек, а какой-то деревянный истукан. И даже странно казалось: человек вроде бы благородный, а такие похабные словечки откалывает, что и фельдфебелю было чему у него поучиться. Среди солдат ходили слухи, будто этот графский сын очень свирепствовал потому, что ему не повезло в жизни. Любил погулять, хорошо выпить, поиграть в карты, а денег - ни гроша. Да и где их взять, если родовое поместье отец промотал, а сынок из-за своей нерасторопности надолго застрял командиром роты. А какие тут деньги? Ему хотелось во что бы то ни стало командовать полком!
Командир полка был недосягаем для солдат. В кои-то веки появлялся он, но не кричал, не топал ногами. Прохаживался вдоль окаменелого строя и все усмехался в рыжие усы, что-то тихо говорил офицерам. И всякий раз что-нибудь спрашивал то у одного, то у другого солдата. Правда, эти вопросы были одни и те же: "Как вас кормят?" - и солдат в тот же миг громко рапортовал: "Кормят хорошо, вашество!"; или: "Скажи, любезный, как зовут нашего государя императора?" - и звучал громогласный ответ, начинающийся словами: "Их величество Александр Второй, император всероссийский…"; или интересовался: "Какие есть жалобы на фельдфебеля или офицеров?" - и с удовлетворением слушал бодрое: "Никак нет, вашество! Никаких жалоб!" После этого прояснялись лица фельдфебелей, ротных и батальонных начальников, они были довольны, ведь командир полка непременно объявит им благодарность за добросовестную службу. А о том, что в карцерах сидели голодные солдаты с опухшими ушами и синяками под глазами, никогда не дознается полковой командир. Боже упаси даже намекнуть ему на это, ведь только недавно в гвардейских частях запрещено рукоприкладство.
Однажды он изъявил желание посетить гауптвахту и карцер, говоря при этом: "А сейчас в течение получаса хочу осмотреть места… места дисциплинарные". Командиры батальонов подмигнули ротным и фельдфебелям, и те в мгновение ока удалили из камер избитых узников, куда-то спрятали, на их место посадили здоровых, краснощеких солдат, сняв с них пояса. Как же расчувствовался генерал, когда перед его глазами предстали здоровяки, на которых хоть ободья гни, и на вопросы, не обижают ли их, выкрикивали хором: "Никак нет!" А офицеры докладывали, что солдаты на отсидке за "мелкие проступки" и что им тут неплохо живется - кормят досыта, а спать могут сколько им захочется. К тому же и к занятиям не всегда привлекают. Рай, да и только!
…Дни парада в Царском Селе запомнились ему. Перед царем, князьями и генералами стройными рядами проходят полки. Перед этим их муштровали без перерыва два месяца, гоняли до седьмого пота, пока не превратились они в автоматически движущиеся колонны. Попробуй убрать хотя бы одного, и все рухнет, все сломается. Солдаты, четко печатая шаг, "ели"
глазами царя. Неудержимо текла тысячеголовая река, текла тихо, сурово, уверенно и мощно под звуки духового оркестра.
Никита не чувствовал, как он поднимает и опускает ногу, все это делал машинально, а винтовка будто бы приросла к его натруженному плечу, и никакой силой нельзя было оторвать ее. Ровными колоннами идут преображенцы - императорская гвардия, оплот и опора царской власти. Никита так был загипнотизирован суровой торжественностью парадного шествия, что словно пробудился от сна, когда прозвучала команда "Стой!". Гвардейцы приставили винтовки к ноге, замерли. Будто что-то оборвалось у Никиты в груди и, казалось, остановилось сердце. Никита не замечал, как тонкими струйками с лица бежал пот. Он глубоко вздохнул, когда услышал команду "Вольно!". Ему показалось, что он сбросил с плеч стопудовую ношу. Ноги подкашивались, оперся на винтовку. Эх, если бы присесть где-нибудь! Но нельзя выходить из строя, и вдруг опять команда: "Смирно!" Выровнялись шеренги, солдаты замерли. Не заметил, когда перед строем появился генерал. Он что-то взволнованно говорил, быстро вытирая платком лоб. Усталый и обессиленный Никита едва сообразил, что генерал передает царскую благодарность за гвардейскую выправку, за молодецкий вид. И еще сказал, что царь-батюшка изволил одарить солдат за верную службу. Чем одарить? Спросить нельзя, все стоят словно одеревенелые, на параде в строю запрещено не только говорить, но даже думать. Фельдфебель Петрушенко не раз приказывал: "Стой и перестань думать! Замри, как мышь, и жди". Генерал что-то выкрикивал. А в это время к нему поднесли сундук, похожий на кадку. Звучит команда: "Вольно! Выходить справа по одному! Три шага вперед!"
Неожиданно перед Никитой появился командир роты и натужным голосом крикнул: "Шагом марш!" Надо выходить, ведь Никита Гамай правофланговый в первой шеренге. Вышел на три шага вперед и замер. Командир полка что-то вынул из сундука и тычет ему. Никита сразу не понял, потом видит, что генерал подает ему руку, протянул и Никита свою. "Спасибо за отличную службу! Царский подарок!" - хриплым голосом произнес генерал и положил серебряный рубль на солдатскую ладонь.
Никита принял монету дрожащими руками и подумал: "Где царь взял такую тьму-тьмущую денег? Это же тысячи рублей!"
Подумал и испугался - ведь Петрушенков запрещал даже думать.
Занятия шли своим чередом, Петрушенков по-прежнему донимал Никиту своими командами: "Рядовой Гамай! Быстро отвечай! О чем должон думать русский солдат?"
Напрягая память, забитый полтавчанин торопливо произносил: "Русский солдат должон думать о царе-батюшке! - И, запнувшись на какое-то незамеченное фельдфебелем мгновение, добавлял: - И о всем царствующем доме, дабы их охранять!" Фельдфебель хотя и топорщил усы, но, видимо, был доволен ответом, заметив только: "Дабы" - это ты уже сам прилепил, да ничего. Но что еще?" Никита ожидал этот вопрос и тут же отчеканил: "Думать должон о царе, вере и отечестве!" - "Молодец, Гамай! Только для ранжиру надо слова произносить так, как по уставу положено: за веру, царя и отечество!" "Есть - за веру, царя и отечество!" - повторил Никита.