Назавтра в заведении, на дверь которого уже повесили табличку "Закусочная закрыта. Ремонт", в прощальном застолье сошлись одни товарки по несчастью. Тут были не только слезы. Тут был рев. Повариху Пяткину и мечтательную уборщицу Фаину отхаживали нашатырем. Просили друг у друга прощения, мало ли кто кого угостил какими шкодами, объяснялись в любви, и Дашу как будто бы любили, но смотрели на нее с особыми чувствами. Всех уволили (не по форме, а по сути), а Даше, шел слух, сделали предложение. Причем речь шла не о буфетной стойке, Даше будто бы предложили стать чуть не распорядительницей всех дел в новой ресторации. И Даша якобы не отказалась, обещала подумать. Слух, понятно, вызвал суждения. И лестные для Даши. И нелестные. И даже не то чтобы нелестные, а безобразные. Вспоминали, как несколько месяцев назад поджарый верзила снимал темные очки и заглядывал Даше в глаза. При этом явно что-то понял (или открыл) и постановил для себя. И вот в прощальном застолье Людмила Васильевна сказала громко: "Ну вот что, Дашутка-Одарка, отвечай как на духу. Через год, через два, когда ты станешь здесь хозяйкой, ты на порог этот нас пустишь?". "Не пущу", - сказала Даша. "И даже если мы прилично оденемся, - спросила Людмила Васильевна с очевидной издевкой, - и придем с хорошими деньгами?" "Меня здесь не будет", - сказала Даша. "То есть?…" - "Я обещала подумать. Я подумала. Вчера вышел тяжелый разговор. Я сказала, раз здесь никого не оставляют, то и мне здесь не место". - "Ой! Ой!" - взмахнула руками Людмила Васильевна. И спросила уже без строгости, но как бы с опаской: "Он обиделся?" "Не знаю, - сказала Даша. - Может, и обиделся. Вида не подал". "Ну ты, Даша, отважная душа! - воскликнула Людмила Васильевна. - Но не отвадила ли ты принца?" "Если отвадила, - сказала Даша, - значит, это не мой принц".
– И никто Дашиного телефона не записал? - спросил я.
– А вам-то он зачем? - удивился Васек.
– Не знаю… Просто так… - растерялся я. Действительно, зачем мне Дашин телефон?
– И мне он не нужен, - сказал Васек. - У меня, бык ее задери, полковник есть, стерва. Это Прокопыч должен был брать ее адрес с телефоном, раз он ей коленку забинтовывал.
– Надо бы хоть адреса знать… Это я к чему… - Я принялся оправдывать высказанный мною интерес. - В случае праздников, Нового года, например, послать открытку. Они нас всегда поздравляли. И мы их.
– Адрес-то хоть сейчас можно взять у Дашиной землячки Насти. У нее фруктовый лоток на углу у Оперетты.
– Это какая Настя? - как бы невзначай поинтересовался Прокопьев.
– Ну коротышка такая смешливая. Голова еще вечно платком повязанная. От ветра.
– Насчет поздравительных открыток вы правы, - сказал Нелегайло. - Мы ведь им всегда по случаю подносили коробки конфет. И цветы. А однажды я презентовал Людмиле Васильевне кинжал.
– Кстати, - вспомнил Прокопьев, - телефоны записывал тогда дядя Коля, Николай Васильевич. Людмила Васильевна ему диктовала.
– А он, наверняка, сейчас в Елисеевском, - сказал Прокопьев.
– Точно! - обрадовался Васек. - А мне как раз придется переть туда за бутыльками.
– Я там смогу привязать барбоса, - сообразил Нелегайло. - Верно, киндер-сюрприз Сергей Николаевич?
Собака кивнула.
И мы двинули в кафедральный московский магазин. В сверкающую сказку моего детства, в царство немыслимой и недоступной вкуснятины. Выяснилось, что в бывший кафедральный. Был он внутри будто осыпавшийся, облезлый. И содержались в нем два распивочных места с умеренными ценами.
Николай Васильевич обнаружен не был. Но в тесноте питейного места стояли и сидели люди знакомые по Столешникову переулку, по Копьевскому, а иные и по Камергерскому. Встреча с некоторыми из них не вышла приятной. Те еще были хмыри и ловчилы. Более в Елисеевский я не заходил. Кто-то предположил, что дядя Коля, видимо, отдыхает на Рождественке, в переулке над Сандунами, там осталась какая-то кафешка, где разрешают петь. Стали выяснять, кто теперь куда ходит. Драматические актеры, мхатовские, в частности, собеседуют в Брюсовом переулке в "Балалайке" Дома композиторов. Музыкальные же люди, от той же Оперетты и от Станиславского с Немировичем, предпочитают именно Елисей. Думские, всевозможные стряпчие и подьячие и прочие бюджетные господа гудят и славят мужика, шедшего с бараниной, неизвестно где. Хороша рюмочная между Консерваторией и Маяковским театром, но там запрещено курение. А многие отыскали места удовольствий у себя на окраинах вблизи благодарных жен, тещ и чад. Никакой драмы из-за эпизода в Камергерском не случилось. Но разговор наш в Елисеевском шел все же печальный. И тихий. Тихий, пока не вернулся к нам водила-бомбила Васек Фонарев, лохматый и босый, отоваривший себя бутыльками, но в раздражении чувств.
– Так что ты, Прокопыч, - зло спросил Васек, - делал тогда возле бочки у Каморзиных?
А я вспомнил, что все же одним ухом кое-что слышал о некоей бочке. И с присущим ему интонационным блеском говорил о ней на первом канале Александр Михайлович Мельников.
– А, Прокопыч? - это было произнесено уже с угрозой.
– Присутствовал, - сказал Прокопьев, видно, что сдерживая себя.
– Присутствовал! А при ком ты присутствовал? При миллионщике Квашнине! Вот при ком! Ты что-то кумекал по его делам! Ты в его команде, да? Говори!
– Мои дела не нуждаются в чьем-либо обсуждении, - сказал Прокопьев.
– Люди! Послушайте! - рука Фонарева вскинула пакет с бутыльками для стервы-полковника, слова его уносились в выси и глубины Елисеевского магазина. - Он продался Квашнину! Этому мироеду! Тому, кто купил и закрыл закусочную в Камергерском! Тому, кто хотел купить буфетчицу Дашу! Своды, разверзнитесь!
Пальцы Прокопьева сжались в кулак, мужчина он был жилистый, из крепких, от Фонарева через пару минут могло не остаться и бутыльков, я сказал тихо:
– Слушай, Василий, я долго не был в Москве. Чем закончилось следствие по делу Олёны Павлыш?
– А я при чем? - чуть ли не с испугом взглянул на меня Васек. - Опять я. А я-то здесь при чем?
– Она была вашей соседкой, - сказал я. - И вас должны были… или хотя могли поставить в известность…
– Никто не ставил меня ни в какую известность, - раздраженно заявил Васек. - И вообще я здесь затрепался. А меня ждет полковник, стерва!
И он решительно прошагал к выходу.
Минут через десять ушел и Прокопьев. Молча кивнул всем и ушел. Спрашивать его о каком-либо сотрудничестве с Квашниным никто не стал.
30
Олёна Павлыш пришла мне на ум случайно. Мне захотелось утихомирить неожиданную агрессивность Васька Фонарева, способную привести к мордобою. В Камергерском, в закусочной, на моей памяти драк не случалось. Вопросом о третьестепенном я был намерен увести соображения Фонарева подальше от Квашнина с Прокопьевым. Но почему я вспомнил Олёну Павлыш? И вышло так, будто я чем-то напугал Васька, вовсе не сострадание к жаждущей стерве-полковнику вызвало растерянность водилы и чуть ли не бегство его. Стало быть, история погубленной соседки не была для него третьестепенной? И значит, я все еще держал в голове случай с Олёной Павлыш… Неужели из-за того, что на одной из фотографий, предъявленных мне подполковником Игнатьевым, я увидел Андрея Соломатина? Неужели из-за этого? Из слов Фонарева следовало, что следствие не закончено и дело не раскрыто. Но какое убийство у нас раскрыто? Раньше можно было порасспрашивать о камергерских делах у Людмилы Васильевны, но где теперь Людмила Васильевна?
То, что пружинных дел мастер Прокопьев вступил в какое-то сотрудничество с Квашниным, слухи ходили, подтвердил Нелегайло. Но будто бы сотрудничество это именно закусочной не касалось. А в чем там было дело, никто не знал.
Столкнувшись на Тверской с Александром Михайловичем Мельниковым, я по дурацкой привычке светской вежливости похвалил то, чего не видел: "Хороши, хороши были ваши программы на первом канале…" "Это какие?" - взволновался Мельников. "Ну там… - замялся я. - Открытие поэтического мемориала…" "Вы от начала до конца видели?" - спросил Мельников. "Нет! В том-то и дело, что нет! - выказал я будто бы искреннюю досаду. - У нас тогда свет вырубили в поселке. Была жара, и продукты в холодильнике еще испортились…" Досаду я выказал себе в наказание. У Мельникова, естественно, в карманах и в кейсе оказались лишние кассеты с его участием, и пять из них он мне безвозвратно вручил. Я просмотрел лишь одну из них, и вовсе не из интереса к слововыражениям Мельникова, а чтобы уяснить, какое такое сотрудничество могло возникнуть у Прокопьева и легендарного (для меня) предпринимателя Квашнина. "Там ерунда, там глупость случилась, - сказал мне, вручая кассету, Мельников. - Но посмотри, как изящно я вывернулся из мерихлюндии!" В непрочитанных летом газетах я наткнулся на иронический опус критика П. Нечухаева "Воздвижение и улет бочки", и в голове моей создалась некая картина "Дачного праздника" в саду водопроводчика П.С. Каморзина. Кассету я просмотрел дважды. Сначала выключив звук. Затем вслушиваясь в декламацию Александра Михайловича.