Соломатин знал: в срединной Москве, в пределах Садового кольца, и в особенности - Белого города, есть множество подвалов и подземелий, архитекторами неисследованных. Московские хозяева, имевшие соображения о выгодах, древних каменных подклетей не рушили, а новоделы ставили на старых основаниях. Напротив их РЭУ, в Брюсовом переулке, Музыкальное общество удачливо обитает во дворце Брюса, елизаветинского сановника, племянника петровского навигатора и чернокнижника Брюса Якова Вилимовича. Дворец покалечен, выведен из красот барокко в неприличие комунхозовского строения первых пятилеток, но подвалы в нем, говорят, - таинственно-чудесные. А северный флигель Брюсовой усадьбы, отданный владетельному банку, куда гражданина с улицы по справедливости не допустят, после хлопот реставраторов стоит теперь с узорными наличниками, щипковой крышей и дымарями семнадцатого века. И сейчас Соломатин ощущал, что он - в восемнадцатом веке. А не исключено, что и в семнадцатом. Подвал дворника Макса был частью протяженного подземелья, его замкнули кирпичной стеной, выложенной лет пятьдесят назад, возможно, ради прочности здания. В старых же стенах и сводах с распалубками угадывались линии восемнадцатого и семнадцатого веков, вполне вероятно, что громадину дома держали на себе замазанные штукатуркой бруски тесаного мячковского белого камня. Соломатина занесло судьбой в недра Кисловской слободы Кремлевского приказа. Снова признавал он себя окатышем галечным в вертикали веков. Что он суетился сегодня вблизи барского водоема на третьем этаже, то есть - на плоскости начального века третьего тысячелетия? На плоскости-то этой он именно мелочь и неудачник! Неудачник! Что ему до других неудачников, залитых жидкостью с шампунной пеной, что толку ему досадовать на коннозаводчика Квашнина и франта с хлястиком?
– Ну вот, Макс, - донесся до Соломатина голос дяди Паши Каморзина, - это уж точно цветные металлы! Ты меня не проведешь.
– Да пошел ты, чудила блинный, со своими цветными! - отозвался Макс. - Ты увидел потеки или нет?
– Ничем не могу порадовать, - сказал Каморзин. - Сухой твой подвал.
– Вот, блин, не везет. Надо было самому плеснуть на стены пару ведер. Ничего, в следующий раз он у меня и сюда прольется, мы этого миллионщика наколем на ущербах! - пообещал Макс. - Ну и где цветные драгоценности?
– А вот дрына какая-то торчит. Взблескивает от фонаря.
Вблизи Каморзина Соломатину увиделась груда всяческого барахла. Ванна, днищем вверх, может быть, времен ученичества Рахманинова, радиаторы перекошенные, кроватные сетки, и дерево было тут свалено, створки буфета или шкафа, пюпитры, черные куски от крышек королевского инструмента, еще что-то, не подвластное мгновенному осознанию (или опознанию), это что-то надо было руками ощупать, выволочь на свет Божий и рассмотреть. "Может, и книги здесь рассыпаются стоящие! - взволновался Соломатин. - Надо будет повести знакомство с Максом…"
– Ну и где дрына твоя взблескивающая?
– Вот тут, из-под ванны торчит. Соломатин, доктор, иди-ка подсоби.
– Эту я знаю, - поморщился Макс. - В утиль отказались брать. Бочка помятая.
– Какая бочка? - выпрямился Каморзин.
– Есенинская, - съехидничал Соломатин.
Каморзин сейчас же чуть ли не упал на бочку помятую, носом уткнулся в ее сущность.
– Керосин! - прошептал Каморзин. - Бочка из-под керосина!
– Во, блин, дегустатор! - обрадовался Макс. - Если и был в ней керосин, то при Керенском. Да и ссали на нее сто раз, даже и мыши. А он учуял запахи!
Говорить Максу о нюхательных достижениях Павла Степановича Соломатин не стал. Высвобожденная из-под тяжеленной (каслинского литья, что ли?) ванны железяка оказалась не просто мятой, а будто бы сначала проглаженной дорожным катком, и уж потом - и мятой, и проученной кувалдой. "Корыто, побывавшее под прессом", - пришло в голову Соломатину.
– Андрюша, доктор, на фонарь, свети сюда, - воодушевлялся Каморзин. - Ближе, ближе! Ярче!
– Как это ярче? - удивился Соломатин.
– Вот, вот! Буквочки-то!…кинское керосиновое товарищество… И цифирки… один… девять… четы… четыре…кинское? Бакинское! 1924-й год! Все сходится! Сюда теперь свети! Ниже, ниже! И тут буквочки… Но будто бы ножом… Перочинным ножом скребли… "С" с точкой… И "Е" с точкой… И дальше - Конст… Константиново! Конечно, Константиново!
– С ним это… часто такое случается? - спросил дворник у Соломатина и повертел пальцем у виска.
– Максим, голубчик, железяка эта тебе не нужна… А мне пригодилась бы… на даче… Взял бы я ее… А я тебе…
Это лишнее и полуобязательное "я тебе", видимо, вызвало в дворнике острые коммерческие соображения. Впрочем, не надолго. Сегодняшняя пролетарская солидарность одолела в Максе предпринимателя. Он сказал великодушно:
– Забирай. Клади на даче перед крыльцом. Грязь соскребать. А уж этому кровососу с тремя квартирами вы впаяйте!
– Впаяем! - радостно пообещал Каморзин.
И своими ручищами Павел Степанович никак не мог ухватить помятую железяку, при этом он и осторожничал, возможно, из-за боязни навредить грубыми пальцами своей ценности. А Соломатин чувствовал, что дядя Паша кого-либо постороннего допустить к реликвии не в силах.
– Да отбросьте вы, Павел Степанович, свои сомнения, - сказал Соломатин. - Вдвоем и оттащим. Возьмем за углы. Вы - спереди, я - сзади. Как носилки.
– Точно, как носилки! - хохотнул дворник Макс. - А меня усадите под балдахин.
– Вы надо мной смеетесь…
– Да не смеюсь я! - сказал Соломатин. - Не смеюсь.
– Я тебе верю, - кивнул Каморзин. - Тебе - верю.
При свете дня добыча Павла Степановича выглядела отвратительно. Прохожие в переулках на нее косились, как и на двух переносивших странно-нецелесообразную вещь. Соломатину стало казаться, что он нелеп и, как сплющенная бочка, нецелесообразен в московской толпе и людском сообществе.
В Брюсовом переулке добычу ("Мужикам не говори!") занесли за спину казенно-жилого дома (РЭУ занимал здесь лишь первый этаж и подвал), на время прислонили к стене ("вечером увезу в свой гараж"), укрыли валявшимися рядом щитами из досок.
– Спасибо, Андрюша, спасибо, доктор! - взволнованно говорил Каморзин. - Вот тебе, возьми!
– Что это? - удивился Соломатин.
– Презент! За то, что помог донести и надо мной не смеялся. В подвале вещичку присмотрел… Не знаю, что это… Но по запахам чую, что есть в ней важность и смысл… Сам бы взял, но мне тут же ее… это… ну сам понимаешь… подарили… А тут лишнего брать нельзя… Возьми… Максу не болтай…
И тут в руки Соломатину перешел некий предмет, вроде шкатулки, размером именно с небольшую палехскую, а впрочем похожий и на футляр электрической бритвы. Позже Соломатин вспоминал, что он сразу ощутил шероховатость предмета или даже колючесть его, словно бы он с годами оброс чем-то неровно-костяным. Впрочем, Соломатин не присматривался внимательно к презенту Павла Степановича и уж тем более не принюхивался к нему. Ему и так чудилось, что если презент чем и пахнет, то печалью. Он желал вернуть Каморзину приобретение, на кой оно ему, но побоялся, что дядя Паша учует его отношение к "Бакинскому керосиновому товариществу", и праздник каморзинской души будет расстроен. Ко всему прочему он думал теперь не о раскопанной в подвале фиговине, а о самом себе. Что он выкобенивался, что он дерзил франту-дворецкому, что он к хлястику его, в конце концов, привязался? Именно потому, что - неудачник, что манеру жизни Квашнина и его дворецкого признать порядочной не желает, и тем себя тешит и оправдывает. Вот и дерзил, вот и куражился. Но грош цена этому куражу и ему самому, Соломатину Андрею Антоновичу.
Соломатин уложил презент Павла Степановича в рабочий чемодан. Но решил: пойдет домой, выбросит фиговину в первую же урну.
7
Из утреннего выпуска "Дорожного патруля" я узнал, что ночью в Камергерском переулке совершено убийство. Меня отвлек телефонный звонок флейтиста Садовникова, его интересовали новости зимних футбольных переходов. Я что-то отвечал Садовникову, сам же ловил звуки телевизора, понял лишь, что обнаружен труп молодой женщины, лет двадцати пяти отроду. Показали стайку испуганных, но любопытствующих соседок. Мимо них вроде бы прошел Васек Фонарев, водила-бомбила, обещавший и мне привезти из Касимова воды.
В Камергерском я не был дней десять. Событие требовало похода в закусочную. Я ли не из породы московских зевак? По моим понятиям, дом с жильцами в Камергерском остался один. Висели на нем две доски с упоминанием имен Собинова и Кассиля, и именно в нем принимала граждан общедоступная закусочная. Выходило, что убиенная должна была квартировать над ней, а потому не исключалось, что я ее видел с тарелкой солянки или хотя бы с яйцом при морской капусте. Хотя, конечно, что мне она? Столько этих убиенных людьми или стихиями приходилось наблюдать каждый день на стекле электронной лампы, что всяческое сострадание к ним будто бы раскрошилось. Но все те убиенные - от тебя далече и "как в кино", то есть в холодной сущности иного измерения. Тут же - в двухстах метрах от тебя, а вдруг еще и знакомая?