2.
В шестнадцатую зиму моей жизни, когда мы посещали Торг, на Площади Крикунов я попал меж двух революционеров. Похоже, что я неразумно обратился к кому-то из них; потом они верещали надо мной, один выплевывал цитаты из Библии, другой - из фон Неймана[НЕЙМАН (NEUMANN) ДЖОН (ЯНОШ) ФОН (1903-57) - американский математик и физик. Родился в Будапеште, с 1930 в США. Труды по функциональному анализу, теории игр и квантовой механике. Внес большой вклад в создание первых ЭВМ и разработку методов их применения. (Большой Энциклопедический Словарь)]. Степень патетичности их слов, казалось, была обратно пропорциональна состоянию их личной гигиены. (Впоследствии я найду в словарях слово "декадентство").
- На сколько страданий ты оцениваешь человечность…?! - вопил тот, что от Неймана. - Почему электричество, а не пещеры? А?!
- Это только малый шаг! - оплевывал библеист. - Изменения всегда к лучшему! Вот только после тысячи ты уже и не знаешь, что лучше; лучшим теперь становится уже что-то другое!
- Выходит, животное, так?! В грязи! В грязи! В грязи!
- Ну и иди тогда к Ним, пожалуйста, скатертью дорожка! Тьфу!
Отец прикрыл меня от их взглядов, еще гипнотически пялящегося на багровые лица и дрожащие руки (они бесцельно махали ими, а может, с целью испугать оппонента).
- Радикалы! По крайней мере, благодаря им мы знаем ценность умеренности, - усмехнулся отец. - Пошли.
- А если бы одного из них не было, а второй нашел кого-нибудь, еще более радикального, чем сам… - бубнил я себе под носом, глядя на носки своих сапог. - Не были бы мы тогда экстремумом?
- О, но нас больше.
Я покачал головой.
- Нет, это их больше.
Тогда я уже был настолько зрелым, чтобы знать истинное значение местоимений, подвешиваемых в пустоте, и без особого раздумья пользоваться тем языком, который позволяет свободно говорить о том, о чем нельзя говорить прямо. И, опять же, не потому, что кто-то запретил - ведь табу состоит именно в том, что закон даже и не обязан его санкционировать, табу существует перед законом. (А что же тогда существует перед табу…?)
Вот насколько был я тогда зрелым - но еще недостаточно, чтобы распознать, когда уже не следует отцу отвечать, тем более, когда этот ответ отрицательный. Он все еще был для меня, прежде всего отцом; а уж человеком, мужчиной - только потом. Разве это не те двери, что ведут к истинной зрелости: когда пройдешь сквозь них, взрослые перестают быть существами из чужого края, мотивы и мысли которых до тебя, так или иначе, не доходят; а тут они сразу же делаются такими же самыми затерявшимися глупцами, что и ты, разве что старшими, и ты уже в состоянии этой их растерянности симпатизировать, а иногда даже - понимать ее.
Только я отца пока что не понимал.
- Что, такой вумный? - фыркнул он, ускоряя шаг по направлению к нашим повозкам.
Лариса со спины Огня свернутым бичом указала на западный горизонт.
- Уезжаем?
Стена темной гнили все так же загораживала там сушу, растянувшись от земли до неба. Синие пятна диаметром в милю медленно перемещались по ней, в соответствии с ходом подповерхностных потоков мрака.
- Что сказали в Крипте? - спросил Даниэль.
Отец лишь махнул рукой и забрался на козлы.
- Ну, так что сказали? - настаивал Дэн.
- Пугают только, - буркнул в ответ отец. - Уезжаем. - Он оглянулся на повозку двоюродных родичей. - Где Анна?
- Черт, снова куда-то забежала.
Все начали искать малышку. Я вскочил на Червяка и, натягивая перчатки, выехал из-за повозок. Поднявшись в стременах, спиной к сулящему зло западу, я высматривал Анну среди застроек Торга (мне вечно говорили, что из всей семьи у меня самое зоркое зрение). Но не высмотрел; тем вечером там было чуть ли не тысяча человек, рекорд, если не считать праздников равноночия. Пространство между палатками, развалинами и повозками заполняла такая масса человеческого хаоса, что увидеть маленькую пятилетнюю девочку в нем граничило буквально с чудом.
Торг, как говорит само название, служит местом обмена. Здесь обменивают товары и слова, людей и животных. Только лишь благодаря Торгу сохраняют свою ценность деньги Зеленого Края; правда, не все признают эти старинные банкноты. Здесь, в развалинах самого крупного здания, ведут судебные разбирательства и устанавливают законы - правда, если кто-то пожелает признать эти встречи глав отдельных родов и управляющих ферм в качестве реального суда и законодательного органа. В книгах имеются фотографии настоящих государственных учреждений, зданий и людских толп - больших, громадных. - Государство, - говорит Даниэль, - является гомеостатичной машиной. Оно реагирует на изменения внутренних и внешних условий. Заботится о сохранении структуры связей, соединяющих свои составные элементы, а так же о суммарной пригодности для реализации различных целей в различных ситуациях для потребностей этой же структуры. Один раз учрежденное, оно гибнет только в акте убийства. Оно никогда не освобождает тех, кого взяло в неволю. Оно никогда не прекращает усилий по усилению структуры. Так ты видишь уже, что лежит у конца этой тропы? Видишь ли ты это ГОСУДАРСТВО? - В этом месте Даниэль всегда наклоняется над собеседником. - Никогда, никогда мы не будем иметь его в Краю; это был бы конец. - Да, не имеем. У нас есть Торг. Но, как говорил библеист, это только малый шаг. Люди с севера, фундаменталисты - или, как назвал бы их отец, радикалы - не признают даже Торга; они никогда сюда не приезжают, а мы не ездим к ним. Это не Завет, всего лишь обычай, но, возможно, именно этим и сильный - он, что существует пред законом.
Мы разъехались по Торгу в поисках малышки Анны. В конце концов, ее отыскал Саша Хромоногий; был сигнал от повозок (два факела), и мы вновь собрались там. Но тем временем вечер превратился уже в раннюю ночь, западного горизонта вообще уже не было видно, никаких звезд, никаких облаков, очень скоро за этой занавесью скроется и Луна.
- Давайте-ка лучше переночуем здесь, - предложил я. Большинство прибывших на Торг решило точно так же; люди устраивались с палатками, разжигали костры; Пастор включил неоновую вывеску над входом в Крипту, где после выхода членов Совета повесили доску объявлений с последними указаниями. - А утром все будет ясно, что и как.
Я видел, что остальные соглашаются с этим предложением, но, поскольку оно поступило от меня, отец лишь пожал плечами и буркнул: - Времени жалко, - и стрельнул бичом.
Так мы выступили в ту темную ночь перверсии (как наверняка бы сказал дедушка Михал), маленький караван из четырех повозок и пятерых всадников - и это решение повлияло на всю мою дальнейшую жизнь.
* * *
Ржание Червяка и дрожь его мышц под моими бедрами, резкий запах конского пота - я мчался уже один, отделенный от всех остальных; то ли конь понес, то ли сам я, заезженный страхом, подсознательно вонзил шпоры в бока жеребка, сложно сказать. То, что боялись все - это ясно. До того, как я потерял их в бездне ночи, мой мозг прошивали - через внутреннее ухо, барабанную перепонку - их истеричные вопли, наполовину хрип. Над воем ветра, над жалобным ржанием животных, над треском воздуха, над моим собственным дыханием. Что характерно, дети молчали. Даниэль громко ругался. Отец визжал что-то непонятное, щелкая кнутом и дергая вожжи; ему испуганными окриками отвечали другие возницы. А Лариса все время звала меня, до самого конца я слышал из темноты собственное имя. Потом же - только ржание Червяка. Трепет его мышц, когда я сам трясусь от ужаса в седле - а из ночи ко мне тянется очередное Чудовище.