- Зачем? хотел узнать. Она ведь моя дочь. И ты мне ее родила…
- Ты мог бы и встречаться с ней время от времени. Она была бы очень этому рада.
- Она милая девочка. Если б только у меня было время и для нее, и для всех моих девочек…
- Для Дахут оно у тебя находится.
Его словно ошпарило. Грациллоний остановился. Не удержи он королеву за руку, она бы шла дальше. Они глядели друг на друга в лунном свете.
- Ты ведь знаешь, Дахут пережила потерю, о которой даже не в состоянии говорить, - произнес он хриплым голосом. - Ей нужна помощь. Я придумываю жалкие развлечения и отдаю ей несколько часов, что могу украсть у людей, которые возмущаются мне вослед.
- У нее был почти год, чтобы оправиться, и почти все это время она была довольно жизнерадостна, - возразила Ланарвилис. Она посмотрела в темноту. - Ладно, не будем ссориться. Все-таки она - ребенок Дахилис, и сестры тоже ее любят.
Ее тон тронул Грациллония. Он взял женщину за руки. В его собственных ладонях они казались холодными.
- Ты хороший человек, Ланарвилис, - неловко произнес он.
- Все мы стараемся ими быть, - вздохнула она. - И ты старайся.
Потом внезапный порыв:
- Ты хочешь провести здесь ночь?
Как много времени прошло с тех пор, когда они в последний раз делили ложе? Год, а то и больше. А может, два? В порыве страсти он осознал, как мало обращал на нее внимания. Просто то и дело слышал от одной из Девяти, что Ланарвилис отказалась от своей очереди спать с ним. Время от времени это случалось с каждой из них, по одной из бесчисленных причин. Они как-то решали эту проблему между собой, а потом тихо ставили его в известность. Когда он наносил визит в дом Ланарвилис, они обедали, разговаривали, но она намекала на недомогание. Он без особого разочарования соглашался. В том, чтобы вернуться во дворец и ночевать одному, были и приятные стороны, если он не решал разбудить еще кого-нибудь. Гвилвилис всегда готова была ему угодить, его желала Малдунилис, явно не отказались бы и Форсквилис с Тамбилис.
Ее взгляд и голос были все такими же спокойными…
- Ты тоже хочешь меня?
- Ну, мы же хотели еще раз обговорить это дело, а ты… ведь ты прекрасна. - Смотря на нее в лунном свете, он отчасти сказал правду.
Она закрыла глаза, полные слез, и пробормотала:
- Да, давай попробуем еще раз.
Окно они оставили незакрытым и незанавешенным. Лунный свет крапинками освещал смятое постельное белье и неодетые тела.
- Прости, - произнес он, - я думал, что это доставит тебе удовольствие.
- Я тоже надеялась, - ответила она. - Это не твоя вина.
Все-таки некоторое время он пытался ее возбудить, до тех пор, пока Телец не сдержался и не удовлетворил своего желания. Из-за постоянного воздержания для нее акт оказался болезненным.
- У нас был беспокойный день, - сказал он. - Может, завтра утром?
- Нет, лучше будем отсыпаться. Встреча будет долгой.
- И все же…
- Будем искренними перед Богами и перед самими собой - я постарела.
"Бодилис моложе всего на год или два! - мелькнуло у него в голове. - А она была бы мне рада".
- С Сореном ты испытала бы другое? - голос был словно не его.
Ланарвилис открыла глаза и села.
- Что ты сказал?
- Ничего-ничего, - отозвался он, тут же пожалев об этом. - Ты права, нам действительно следует поспать.
Он уловил холодность в ее голосе:
- Ты осмелился вообразить… будто я и он… могли совершить святотатство?..
- Нет, ни за что на свете, конечно же, никогда. Грациллоний тоже сел, перевел дух, положил ей руку на плечо.
- Мне следовало молчать. Я молчал много лет. Но кажется, я вижу и слышу лучше, чем ты представляешь. Вы любите друг друга.
Она уставилась на него сквозь подсвеченную луной тьму.
Он криво улыбнулся.
- Почему это должно меня возмущать? Боги соединили ваши судьбы еще до того, как я достиг Иса. Ты была мне верна. Это все, о чем может просить центурион.
- Ты все еще не перестаешь меня удивлять, - задумчиво сказала она.
- В самом деле, я не стану обижаться, если ты и он…
Ее охватил ужас. Она закрыла ему рот ладонью.
- Тихо! Ты почти богохульствуешь!
Как раз это его и не волновало. Он осознавал, как устал.
- Хорошо, больше не будем об этом говорить.
- Лучше не стоит. - Она легла. - Лучше попытаться заснуть. Сорен и я, мы оставили эти чувства позади. Для нас уже слишком поздно.
II
- Нет, - произнесла Кебан. - Не делай этого.
- Что? - Будик уронил руки с ее талии и отступил. - Опять?
- Прости, - печально ответила она. - Мне нехорошо.
Солдат уставился на свою жену. После нескольких дней полевых работ он пришел домой весь горя, сразу как Админию дали отпуск.
- В чем дело? Лихорадка, боль в животе, что? Кебан склонила голову.
- Мне нездоровится.
Будик рассматривал жену. Она стояла, ссутулившись; живот выпятился, желтоватая кожа на щеках обвисла, образовался двойной подбородок, но по сравнению с тем, какой она стала за последние четыре-пять лет, мало что изменилось. Не изменились ее грязные, исчесанные волосы, кисловатый запах немытого тела, испачканное платье, которому требовалась штопка. Хотя тело под ним, глаза и губы были все еще привлекательными, и об этом он помнил.
- Ты обычно не так уж слаба, - пробормотал он, - и в то же время тебе нездоровится. Тогда пойдем в постель. Много времени это не займет, а потом ты и отдохнешь.
- Нет, ну пожалуйста, - захныкала она. - Если б я только могла, но прошу тебя, не сегодня.
- Но почему?
Женщина собралась духом и возразила:
- А если меня вырвет в тот момент, когда ты будешь во мне? Прости, но меня тошнит, а твои запахи - твое дыхание, этот твой сыр, - может, завтра, дорогой?
- Вечно завтра! - крикнул он. - Ты больше не в состоянии раздвинуть для меня ноги? Будучи блудницей, ты проделывала это для любой деревенщины.
Кебан отпрянула к стене. Муж кружил по комнате. Груда вещей, разбросанная одежда, немытая посуда казались серыми от пыли.
- Может, хотя бы в доме у меня будет порядок, чтобы мне не было стыдно приглашать своих друзей? - продолжал кричать он. - Нет? Ну делай, как знаешь.
Женщина бросилась подметать.
- Будик, я люблю тебя.
Дальше он слушать не пожелал, гордо вышел и захлопнул за собой дверь.
Под нестерпимо палящим солнцем улица жила в своем стремительном потоке. Он пробирался вдоль ее извилистой узкой полосы по запущенному району, где они жили. Когда его окликали знакомые, он здоровался с ними кратко. Велико было искушение остановиться и поболтать, ведь многие из них были женщины, соседские жены и дочери. Но это бы привело к грехам, проблемам, может, к жутким ссорам. Найти бы дешевую проститутку в Рыбьем Хвосте или на здешних извилистых улочках. Кебан поймет. Она не будет спрашивать, где он был. Но ее слезы не дадут ему сегодня спокойно уснуть.
Будик остановился.
- Прости меня, Иисусе, - по латыни изумился он. - Что я творю?
У него пульсировало в области поясницы. Раскаяние ему было бы кстати. Но согласно учениям Церкви, Бог не торгуется. Это язычники Иса жертвами откупались от Тараниса, Лера, похотливой Белисамы; но Господь Бог принимал лишь те приношения, что совершались с кающимся сердцем.
Будик повернулся на пятке и быстро зашагал, почти побежал, по направлению к Форуму.
До чего отвратительно цветной и веселой была толпа, клубившаяся и кружившаяся на его мозаичном полу, вокруг резервуаров Огненного фонтана, меж колоннад публичных зданий! Мимо прошел купец в роскошной тунике, военный моряк, весь в металле, преисполненный чувства собственного достоинства. Девушка с полной рыночной корзиной на голове задержалась перекинуться шуткой с молодыми ремесленниками, которые шли на работу. Госпожа из суффетов в сопровождении слуги, на ней мантия из превосходной голубой шерсти, отделанная эмблемами луны и звездами из белого золота; худощавое лицо склонилось над ручным хорьком, которого она несла на руках. Распутница, одетая во все блестящее и прекрасная, как Венера, завлекала посетителя-озисмия, который выглядел не столько богатым, сколько изумленным. По ступеням библиотеки, неся свитки, должно быть, полные тайных знаний, спускался ученый. Продавец предлагал копченых устриц, чесночных улиток, пряные фрукты и медовые пирожные. Рядом, держась рука об руку, раскачивались в унисон пьяный сакс и скотт в килте, сошедшие на берег с торгового корабля. Сквозь болтовню и гул журчала музыка. Она доносилась со ступеней храма Таранила от труппы исполнителей, что и одеты были вызывающе, и вели себя так же. Пели флейта и свирель, звучала арфа, бил барабан, девушка исполняла страстные строфы, а другая, в бесстыдной полунаготе, едва ли напоминавшей египетский стиль, звенела на своей трещотке и кружила в танце. Чуть ниже стояли молодые люди, глазели, гикали, бросали монеты и аплодировали.
Христианин силой прокладывал себе дорогу вперед. В церкви он оказался один.