Мечник слушал, а сам, до боли вывернув шею, безотрывно глядел на Любославу. В суть поведанного волхвом Кудеслав не вдумывался. (Чего тут вдумываться-то?! Одно слово: ведовство.) Однако эта сероглазая… Ну и душа, ну и достойные же задатки, выходит, были у того, изначального Корочуна!
Старик перехватил Мечников взгляд (а наверняка и не только взгляд) и смущенно хмыкнул.
- Этого я и сам до конца постичь не способен, - как-то чуть ли не виновато произнес он. - Вычленял-то я… - волхв запнулся, фыркнул не то весело, не то возмущенно - разглядел, небось, ярко нарисовавшееся в Кудеславовом воображении виденье седобородого мудреца, свежующего себя самого, будто кабанью тушу.
Отдышался Корочун, заговорил вновь:
- Вычленял-то я свое целительское дарование, ну и что там еще к нему надлежит… А получилась ни с того ни с сего баба. А и хорошо, что так! Сколько я с нею мучений принял - до сей поры дрожь прохватывает, как вспомню. Ну-кось, прикинь: отшельно живущий старец с новорожденным дитятком на руках! Да и позже… Зато с Остроухом и этим вот, последышем, горя не ведал. Как по той приговорке: сперва няньку, а после - ляльку…
Он тяжко вздохнул, отер дрожащими пальцами взмокревшую плешь - словно бы попытался изловить резвящийся на ней очажный отсвет.
Потом сказал:
- Ты, человече, уразумел ли, зачем я тебе все это поведал? Я тебе сокровенное наше открыл, чтобы ты впредь не выискивал в моих речах злые обманные умыслы. Ты ведь, мил-друг, от родительских лона-семени наделен неслабой неявною силой. И я… верней, мы… пред тобою вроде как щит уронили. Такую подноготную приоткрыть - это куда опасней, чем назвать доподлинное имя свое. Неужто и теперь не поверишь в мою искренность?
Кудеслав наконец оторвал заклякший взор от Любославы и тяжко уставился на волхва:
- А не боязно тебе, что через меня и нездешние вороги дознаются о твоем сокровенном?
- Не боязно.
Наступив обутой в мягкую сыромятину ногой на каменное ограждение очага, волхв плавно раскачивал над жаркими угольями тускло взблескивающую подвеску.
- Не боязно, - повторил он. - Похоже, нездешние уж вызнали все, что только хотели. Крепко они нас всех заморочили было, крепче крепкого; и за собственным разумом, поди, никто из нас не следил, как то надлежит. Потому-то и одолел меня ворог, вкравшийся к самому моему очагу, - одолел, хоть я призвал себе в помощь всю безмерную силу Скотьего Бога… Оружье-то отложи покуда - не дай Велес, сам себя покалечишь.
Негромкое потрескивание заставило вятича обернуться к очагу.
На волхвовской жаровне тлел, наливаясь голубым мерцанием, насыпанный хранильником непонятный песок. От мерцания этого потянулась под самую кровлю струйка белесого прозрачного дыма - потянулась, завилась вервием, и вдруг будто порыв неощутимого ветра накинул ее на Кудеслава.
Размылась, подернулась водянистой зыбкостью сумеречная внутренность волхвовского жилья. В Мечниковы ноздри плеснуло чистой горечью осеннего увядания, перед глазами заколыхались сполохи теплой, спокойной желтизны - раз, снова и снова… Волхв, наверное, качает свою блестяшку…
Тихие шаги за спиной. Не оборачиваясь, вятич понял, что это Любослава подобралась ближе, словно бы и ей захотелось омыться пряным духом степного ветpa, росы, настоянной на поникших травах, - всего того, что мерещилось… нет - жило, прорастало, лилось с волхвовской кудесной жаровни.
А потом Любослава заговорила. Голос ее выстилался спокойно, незамысловато - под стать чародейскому дыму-курению - и Мечнику с первых же слов подумалось, будто это колыбельная. И лишь чуть позже до вятича дошло, что баюкает усталая женщина не голоногого мальца, а его самого.
Это можно постичь, это можно понять -
Так и день рассветает опять да опять,
Так за стужами весны приходят,
Так земля то мертвеет, то родит…Разве можно счесть злом избавленье от пут?
Что же люди в тоске беспричинной клянут
Неминучую гибель-судьбину,
Мня концом-окончаньем кончину?Отдохнуть, мертвечину с души отряхнуть,
Вновь познать позабытую сущую суть,
А потом… Эко слово занятное: "вновь"…
Задышать, отплевав материнскую кровь,
И бездумно взглянуть сквозь глазницы
Народившейся новой темницы…
5
В пронзительной небесной голубизне выписывал медленные круги одинокий ворон. Лениво и редко взмахивая крыльями, он то уходил высоко-высоко, чуть ли не к самому солнцу, то опускался, роняя на бурые осенние травы летучую тень. Зоркая птица высматривала добычу, но степь будто вымерла. Что ж, ворон был стар, а долгая жизнь учит терпению. Степь не бывает безжизненной, надо только уметь ждать.
Ворон умел.
И дождался.
На свалявшейся шкуре готовой к зиме степи появились темные пятна. Они росли, близились, и ворон, круто изломив крылья, заскользил им навстречу. Крылатый падальщик не раз встречался с людьми. И потому один-единственный раз пролетев над этими, конными, отблескивающими железом, ворон безошибочно угадал своим хищным умом: там, куда они торопятся, будет много легкой и безопасной поживы.
* * *
Ставр вскинул руку, приказывая сдержать конскую прыть. Несколько гридней, не сразу сообразив что к чему, вырвались далеко вперед, и старый Приселко принялся злобно поносить их нерасторопность. Зря это, не по провинности брань. Спору нет, у старика слишком уж накипело на душе, но ведь и у других, поди, накипело не меньше. Ну вот, кто-то уже огрызается. Только еще перебранки недоставало!
- Угомониться бы вам! - Ставр даже голоса не повысил, но ругань мгновенно смолкла.
Так-то. Уважают, стало быть, своего воеводу, ежели его простого неодобрения страшатся пуще угроз да крика. А кабы меньше уважали и эти, и прочие, так, может, и не бывать бы сегодняшним бедам…
Отдохнувшие кони шли медленной тряской рысью. У кого-то из гридней раздражающе побрякивал меч, неплотно схваченный ножнами, - этак недолго и утерять. Что ж Приселко-то смотрит? За малую провинность волком вгрызться готов, а тут… Стареет тиун. Вот как с этой руганью: уж коли сам над собой не властен, так другими и подавно управить не сможешь. К тому же Приселко бранил отроков не за их вину, а за собственную. Воеводскую волю угадывать прежде самого воеводы ты их дома учи - в поле доучивать поздно. Порубят сегодня мальцов, ох порубят! И кровушка их ляжет не на печенежские сабли. На наши с тобою головы она ляжет, тиун…
Ставр оглянулся, и Приселко, подстегнув коня, мгновенно оказался рядом - будто бы давно ожидал этого хмурого взгляда через плечо.
- Ну, говори уж, старый. - Воевода нетерпеливо вздернул рыжую бороду. - Вижу ведь: неймется тебе.
Приселко поскреб бритую щеку, вздохнул. Потом сказал осторожно:
- Я, боярин, все пытаюсь смекнуть, что у тебя на уме. Пытаюсь, но без толку. Либо ты какую-то хитрую хитрость задумал, либо гонишь себя и нас на дурную погибель…
- А ты что же, погибели убоялся? - нехорошо оскалился Ставр.
Тиун ответил спокойно, словно не заметил боярской издевки:
- Мне-то бояться нечего, я век доживаю. А они?
- Вот нынче и поглядим, не даром ли ты, тиун-пестун, хлеб жуешь, - процедил Ставр все с той же жесткой ухмылкой. - Сколько их уцелеет, такова и будет цена тебе да науке твоей.
- Досаду на мне срываешь? - скрипнул зубами Приселко.
Воевода как-то обмяк.
- А сам ты давеча не срывался ли на других? - спросил он устало. - Ладно, не держи зла…
Птичий крик - требовательный, сердитый - заставил обоих запрокинуть головы. Низко-низко, почти задевая крыльями островерхие шлемы всадников, вился ворон.
- Словно бы понукает… - Тиун знобко передернул плечами.
- Не нас бы ему понукать, - буркнул Ставр, отворачиваясь.
- А кого? Пащенка этого? Так он и без понуканий прыток не в меру! - Приселко со свистом втянул воздух сквозь проеденные щербатые зубы и вдруг выкрикнул: - Вот бы на ком сорваться, вот бы кого в кровь исхлестать!
Напуганный этим яростным воплем тиунов конь с храпом задрал морду, норовя вскинуться на дыбы.
Дождавшись, пока старик управится с конской строптивостью, воевода сказал угрюмо:
- Негоже о князе этак-то, не одни мы. А исхлестать… Его, поди, уж и без тебя исхлестали.
- Кабы его одного, я б только в ладоши плескал да радовался!
- Угомонись! - Ставр нетерпеливо дернулся, звякнув кольчугой. - С князя-то спрос невеликий. Гордый он, а ума нажить не успел - что в уши нашепчут, тому и верит. Вот кое-кому из шептальщиков и впрямь хорошо бы шеи поскручивать…
- Ты лучше о своей шее обеспокойся, - хмыкнул тиун.
- А ты о гриднях. Вон у того, конопатого, меч в ножнах болтается - аль не слышишь?