Девочка бросила махигу его рубаху, дождалась, пока вещь будет надета, расправила складочки и сама затянула пояс, подергала, посопела, глянула снизу вверх на махига, вздохнула, смачно и многозначительно облизывая губы, и пошла к дороге.
– Ты молчи больше, ны? Нехороши твои слова, каждому про гнилую тыкву не втолкуешь. Медяки дай сюда.
Лаура хозяйски схватила запрошенное, вцепилась в пояс и потащила рослого спутника к воротам, только что не пританцовывая, быстро и весело. Ичивари подумал: "Наверное, отдохнула, отоспалась и поэтому сегодня ведет себя лучше, чем вчера. Или это временно?" Ворота приближались с каждым шагом, стены словно росли ввысь и становились все величественнее… И грязнее. Махиг страдальчески сморщился, прощая городу многое. Копоть, трещины на камнях, щербатую кладку, давно не знавшую ремонта. Гнилые доски крыши галереи над стеной. Опухшую морду охранника, ржавчину на его странной рубашке, кожаной, с нашитыми тут и там старыми железками. Плесень на камнях у рва, мерзостный запах мертвой гнилой воды…
Прощать городу его несовершенство становилось все труднее. Но Ичивари старался. Ведь это не самый лучший город, Лаура предупреждала. Миновав ворота, махиг задохнулся и ненадолго замер. Ветерок, лениво гнавший туман к воротам, вместе с сыростью нес и свежий воздух. Тут, за стеной, свежесть вмиг сгинула, зато сырость осталась. Пахла она столь мерзостно, что предположить, каков источник вони, махиг даже не рискнул. Кто-то в городе умер. Не один… Прочие же тяжело болеют. Он читал воспоминания бледных, это называется "мор". Правда, обычно в больные города не впускают…
– Лаура, – кое-как справляясь с собой, сдавленно буркнул Ичивари. – Здесь болеют?
– Неа, просто город, – пожала плечами арпа. – Идем. Я тут была два раза, когда мой… неважно, в общем, была. Тебе не понравится, я так и знала. Мы быстро топаем до площади, там поглазеем на карету, вдруг имеется? И в западные ворота – шасть!
– Во-во, шасть, – угрюмо согласился Ичивари.
– До заката, – строго уточнила арпа. – Ночевать тут хлафски дорого. И жрать тоже.
Махиг кивнул и больше не затевал разговоров. Есть сейчас он не мог, сама мысль о пище вызывала тошноту. Начисто пропало желание рассматривать дома и вымерять ширину улиц. Это был неправильный город, такой, который нельзя повторять дома. Почему бледные, доверяя свою память бумаге, не написали честно: города есть зло? Нельзя жить в замшелых гнилых стенах и не болеть. Душа тут сворачивается и гаснет, нет возможности позвать асхи. И хуже того, Ичивари признался себе в этом без стыда, беспокоить неявленное – страшно! Потому что есть ощущение, что дух воды или мертв, или обходит стороной рукотворное каменное кольцо зловония. Обтекает, исключая его из живого мира, отрицая целиком, с домами, шумом, яркими красками, с толпящимися людьми, создающими суету, толчею, лихорадочное подобие жизни. Мимо ног протерлась тощая собака, глянула грустными гниющими глазами и, поджав хвост, заковыляла прочь, поскуливая. Задрала лапу и намочила угол… Ичивари поморщился, заподозрив, что мостовую жители не моют никогда. По крайней мере, они точно не прочищают желоб с краю, у стены.
Лаура упрямо тащила вперед, и махиг был ей благодарен за это усердие, позволяющее расстаться с испоганенной мечтой как можно скорее. Совсем не трудно было и кашлять, и гнуться, и молчать… Обещанной кареты на площади не оказалось, но зато площадь была самым высоким, наверное, местом в городе, поэтому несколько более чистым. Ее, возможно, мыли: не видно пыли и грязи на мостовой. Ичивари вздохнул с некоторым облегчением – и снова нырнул в тесноту гнилых темных улочек. Спуск сделался заметным, даже довольно крутым, и махиг понадеялся, что скоро увидит ворота, позволяющие выбраться из каменной ловушки на свободу. Лаура дернула за пояс, уговаривая ненадолго остановиться. Осмотрела желоб, посопела, пристраиваясь, подобрала подол, уселась… и по желобу зажурчало. Ичивари прикрыл глаза, отказываясь принимать то, что уже не мог отрицать. Город бледных набит нечистотами. И люди в нем ничем не отличаются от собак. Они все – с поджатыми хвостами, гноящимися глазами и заранее сгорбленной, ждущей кнута спиной.
Дальше махиг шел на деревянных ногах, не запоминая дорогу. В голове, гулкой, как орех, сухим ядрышком билась одна мысль: "Почему монетки собирают на входе? И зачем люди платят за право войти?" Он бы все отдал, чтобы, наоборот, это место покинуть, никогда больше не видеть и вытравить из памяти. Лаура его тормошила, что-то спрашивала, он кивал и кашлял. Отдал безропотно монеты, весь узелок – пусть делает что хочет. И пошел дальше, прямо. На запад. Уже по каменной дороге, хотя теперь и вне стен запах мира казался иным. Оскверненным. Участь здешнего бога выглядела плачевно. Ведь все храмы, или почти все, стоят в городах! Словно нарочно упрятаны в недрах чудовищного скопления нечистот тела и духа. Зачем там нужны молитвы? Зачем песнопения? Соразмерность двух граней мира – явленной и неявленной – создает висари, но как установить эту соразмерность, если духи не слышат отравленных гнилью людей, даже если желают принять и исполнить их молитвы?
Очнуться по-настоящему позволила лишь острая боль в ноге. Ичивари вздрогнул и огляделся. Опушка леса? Город так далеко позади, что его уже и не видно, только темное пятно в силе асхи осталось и оно ощущается… Махиг потер ногу и вопросительно глянул на Лауру, бурно дышащую, стирающую пот и всхлипывающую. С палкой в руке – это, значит, она ударила.
– Прости. Мне было плохо.
– Я жратву купила, я тащила, я бежала, а ты даже не оглянулся, каналья! – визгливо и жалобно запричитала арпа. – Куда ты прешь, там лес! Вечером нельзя в лес! Понимаешь? Он для охоты донов, застанут – убьют, а не застанут, так нас разбойники зарежут!
– Да видел я здешних разбойников, – отмахнулся Ичивари. – Было бы на кого глядеть. Идем, мне в лесу спокойнее. Найдем речку, я знаю, там впереди есть вода. Надо вымыться после города.
– Ты чё, двинутый на мытье? Да я в этот год уже мылась, весной, ны… Плохой лес, я от… ну неважно, плохо тут – и все! Один старый хлаф болтал, что тут большая шайка. Что они даже на кареты нападают. И что лачуга у них возле озера. Костес, я умоляю, я на колени… не надо, не пойдем, ны-ы…
– "Ны-ы", – передразнил Ичивари. – Лаура, все будет хорошо. Еще никогда мне не было худо в лесу. Поле куда противнее, голое оно, нас издали видно.
Арпа нехотя кивнула и указала рукой на мешок, осознавая бесполезность спора. Ичивари подхватил, удивился тяжести груза, вскинул на плечо и понес. Лес был сух, лес просил дождя и жалобно шелестел, скорее даже гремел лишенными влаги листьями. Трава поникла и пожухла. Но склон под ногами ощутимо горбился, затем переломился и струйки звериных и человечьих тропинок заскользили прихотливым неровным курсом к воде. Запахло влагой – живой, настоящей, родной. В густых сумерках Ичивари уложил мешок на выбранной крохотной полянке, стянул рубаху и пошел к воде.
– Сиди тут, огонь не разводи и не шуми, – едва слышно велел он спутнице, добывая из своих вещей нож. – Я слышал людей и коней. Там, далеко. Проверю и вернусь.
Глаза Лауры были двумя черными озерами страха, она кивнула и прикусила пальцы поднятой к лицу руки. Задышала часто, свернулась клубком у мешка и вцепилась в него, то ли оберегая, то ли просто прижимаясь к привычному…
Махиг за кустом сбросил и штаны, оставшись в одной набедренной повязке, и заскользил вдоль реки, радуясь праву и возможности быть собой, человеком леса и даже дикарем. Поглядев на то, что бледные называют цивилизацией, он уже не находил ничего зазорного и обидного в таком определении. Да, он дикий, он любому лесу не чужой, и поэтому ни один бледный тут ему не соперник… Ичивари задумчиво шевельнул бровью. А ведь точно: тут не один бледный поблизости. На дальнем берегу реки у каменной дороги – целая шайка лихих людей. Переплыв неширокий поток, махиг выбрался на склон и стал учитывать разбойников. Трое у дороги с одной стороны, столько же с другой, еще двое на дереве, с луками, и дальше трое, у всех пистоли. В лощине переступают кони, с ними оставлен слуга. Махиг недоуменно оглянулся на реку. Идти назад? Так ведь этим людям, мало знакомым с лесом, долго в засаде не просидеть. Значит, те, кого ждут, вот-вот появятся.
Еще в городе Ичивари пообещал себе не лезть больше в дела бледных, слишком чужие эти дела и непонятные, почти всегда похожие на ловушки и обманки. Но речь идет о жизни и смерти. Отвернуться тоже никак не получится.
Покосившись в сторону обладателей пистолей, махиг осторожно попросил асхи о малой помощи. Порох на полке часто отсыревает, так что осечка – вопрос случая… почти. Туман у реки вроде стал попрохладнее. Ичивари вплотную подобрался к затаившимся противникам у самой обочины. Замер, слился с ночью и превратился в слух. Над бледными роилась мошкара, и эту особенность людей моря махиги заметили давно: чужих лесу почему-то жестоко жалят. Лишенные полноты правой души возвращаются с самой безобидной малой прогулки опухшими и больными, они опасаются змей, и, вот ведь странно, змеи ощущают таких, злятся и норовят укусить. Люди в засаде шипели, вздыхали, иногда звучно шлепали себя по щекам и рукам. То есть ловили людей своего же круга – слепых и глухих в лесу. Прошел час, Ичивари почти решил для себя, что ожидание затянулось и угрозы для припозднившихся путников нет. Все бледные знают дурную славу леса, если даже Лауре она известна. Не поехали на ночь глядя, вот и все…