Князь, слушал его, молчал, хмурился как филин, а сам кулаком голову подпирал, да глядел в пол. Потом спросил, а вправду ли верно слово Старшего. А тот ему в ответ: "Спроси, говорит, не у меня, а у тех твоих старших дружинников, которые тебе честно служили до колдуна, у тех-то и тех!" И князю тут нечего было сказать - этих первейших витязей он давно кого изгнал, кого казнил. Старший ему предложил тогда спросить у больших стреженских бояр, которые служили княжескому роду, сколько Стреженск стоит. И снова князь промолчал, потому что колдун честнейшие боярские семейства истребил и рассеял его руками. А учитель тогда добавил, что если и этих не спросить, то может быть надо ударить в вечевой колокол, и посоветоваться со всем народом. Ведь и отец, и дед Светлого в важных делах делали так!
Князь подумал, и согласился, что это верно. Но добавил, что Ясноок тоже ему преданно служил. Он ведь княжеский стол под Светлым уберег, когда Храбр на него посягал.
А Старший ответил, что уберег-то колдун уберег, только не для Светлого, а чтобы самому через князя владеть Ратайской Землей.
Князь тогда напомнил, что Ясноок страну защитил от Дикого Поля.
А учитель ему в ответ, что защитить-то он - защитил, а теперь сам терзает хуже врага.
Снова князь молчал. И мы молчали.
Потом, подумав, Светлый нам сказал: "Идите-ка и разбудите тех-то и тех-то" - назвал с десяток из дружины, которых он считал самыми преданными из оставшихся. "Будем - говорит - совет держать!"
Позвали к нему всех, что князь велел. Он им передал слова Старшего, и спросил: так ли? Все, пока он говорил, уставились в пол глазами, а когда спросил, то ответили: Все, мол, так, и в точности.
Светлый тогда спросил бояр, почему они раньше молчали об этом, раз все видели? А те ответили, что на все его княжеская воля, а они не хотели такой участи, как у Барса и как у других, которым от Затворника пришлось еще хуже.
Тогда князь сказал чтобы его все слушали, и стал повелевать. Приказал поднимать всю дружину, да потихоньку. Чтобы одни сразу хватали всех, кто среди наших успел снюхаться с пещерником. Другие чтобы окружали сторону колдуна, и ждали приказа…
Честью клянусь, никогда еще никто из нас не выполнял княжеского приказа с такой радостью! Все сделали как он сказал, вмиг подняли дружину, скрутили человек полста без единого писка. Тут же окружили со всех сторон ту сторону двора, где колдун со своим стадом паслись. А князь дальше велел: Восьмерым отрокам скакать по Стреженску во все концы. Свистеть, трубить в рога - поднимать народ на вече. Чтобы сами людей колдуна в городе судили и вершили расправу. И тут же приказал идти за ним - и сам пошел на половину колдуна, и мы все за ним.
Убивали мы их мало: больше просто объявляли княжескую волю, потом вязали и оставляли под стражей. Пара человек успели очнуться, и за оружие было схватились, так их на месте прикончили. Мы их легко побеждали - нас и больше было, и дрались те порознь. Они привыкли сами на других нападать, как снег, на голову, а что на них так же нападут - и не думали! К тому же такая злость у всех на них была…
Сам князь, вместе со Старшим, с Львом, его сыном - нынешним великим князем, с другим княжичем, Мудрым, и еще нас дюжина, подошли к самой пещере. У входа стоял злыдень с тремя дружинниками, готовые к бою. Князь велел им свои именем сложить оружие, те не двигались, и слушали, что на это злыдень ответит. А злыдень им кричит: "Князь вам не указ! Вы Яснооку служите, бейтесь за него!" Тут один из наших подгадал миг, когда злыдень к своим обернулся, да врубил ему палицей, попал в плечо, так что тот меч выронил. Другие подскочили и закололи злыдня, а остальные его слуги тут же оружие побросали. Их схватили.
Трое наших тут же бросились в подполье. Старший только и успел им крикнуть вслед: "Стойте, мол, дурни!" а они уже скрылись внизу в темноте. Старший тогда велел никому больше вперед него не лезть, а собрать огня побольше, и сам первый стал спускаться вниз с факелом. Князь за ним, потом Лев, потом Мудрый, и другие.
Шли мы глубоко вниз. Под нами - земляные ступеньки, а проход - не шире двух локтей, высотой на пол-локтя выше моего роста. И не было ни холода, ни плесневого запаха, как в обычных ямах, а затхлый, спертый дух выходил. И тьма вокруг нас все гуще и гуще. Так, что факела у нас в руках стали светить еле-еле: спину, кого впереди идет, и то было не видно. Потом и вовсе, даже сам огонь становилось еле видно - гореть горит, а не освещает ничего. Но Старший только скажет: "Черная мгла, расступись перед белым светом!" - и опять станет светлее. Так мы подошли к тем трем, которые вперед нас убежали. Лежали они бездыханные, и факела их погасли - колдун их задушил тьмой. Мы испугались, но делать нечего - перешагнули через них, и пошли дальше.
Наконец вышли со ступенек в самую нору. Широкая она была, или нет - даже не знаю, наш огонь ее до стен не освещал. Вступили туда и толпились на пороге с ноги на ногу. Спереди одна темнота, по бокам - тоже. Никто не решался двинуться.
Тогда Старший шагнул вперед, факел у него в руке загорелся ярче, и увидели перед собой стол. А за столом он самый сидел: худющий как скелет, бледный как сметана, плешь блестит от огня лучше зеркала, бородишка как пакля драная, из четырех волосюшек. Тряпье на нем наполовину истлело. Сидит вот этот Ясноок и являет свои ясные очи: уж не знаю, высохли у него зрачки от вечной тьмы, или он их так закатил, только сидел и пялил на нас пустыми бельмами. Чертов таракан подпечный!
Однако, пока он так смотрел, никто не смел к нему двинуться. Только Старший опять шагнул вперед, поднес огонь почти к самой его лысине и говорит:
"Взгляд колдовской отверни от света!"
И тут пещерник закряхтел своим голосом крысиным, мерзко так: "Вижу, князь, - говорит - печать смерти на твоем лице. Не успеешь ты увидеть, как твой род, и земля сгинут в крови и пламени. Я - увижу" Вот ночью меня разбуди, хоть через сорок лет, я и тогда это повторю все слово-в-слово! Как вспомню его, так до сих пор он перед глазами встает, явнее чем ты, пильщик, сейчас, и его голос так же слышу!
Сказал так Затворник, голову положил на стол, и закрыл зенки. А великий князь подошел к нему, и первый ударил, попал булавой в самое темя.
Тут и мы как очнулись. Бросились все на старикашку и давай его бить. Били за страх, который здесь пережили, и за весь, что был пережитый раньше. За трех товарищей задушенных и тысячи всех, что он оклеветал и погубил. Били и топтали за все годы, что он уродовал нашу землю. За замученных, за проданных, за города и села… Мертвого уже, и то били - так ненавидели его, даже мертвого! И боялись…
Потом поволокли по ступенькам наружу, голову насадили на копье, тело к седлу привязали и так помчались гурьбой по городу. И кричали: "Вот он, затворник! Вот на пике его башка!"
А в городе что творилось! Словно праздник какой-то! Народу на улицах тьма: смеются, поют, князя славят, обнимаются! Другие плачут на радостях. Музыканты играют. Дворы колдуновых слуг громили, а им самим все в это утро припомнили - кого дома в посели прибивали, кого выгоняли на улицу в чем нашли, и гоняли по городу! К седлам их привязывали и скакали с ними по всему Стреженку - людям на радость. Их воплей и слышно не было за всем весельем! Такая радость и облегчение было всему народу!
- Да уж, это и я помню. - согласился Пила - Я тоже этого дня ни в жизнь не забуду! В то время как раз такая вот колдовская моська, про что вы рассказывали, строил себе двор в Новой Дубраве. И всему городищу поэтому работу назначили - кого на стройку туда, кого в извозчики, кого еще зачем-нибудь. Бескорыстно, конечно. Мы, как обычно, доски пилили. Месяца два пилили. Столько их наделали, что на нашей телеге и в три раза было не отвезти. Взяли взаймы огромный воз, да еще коня в придачу к нашему. Отец поехал, и я с ним тоже. Вот, везем. На полдороге остановились ночевать возле обрыва, вроде того что у нашего городища. Костерок разожгли, поужинали. Спать собрались уже.
Вдруг слышим свист. Глядим: со стороны Дубравы скачет Жадина. Наш, горюченец, он раньше нас туда работать отправился. "Эй, пильщики! - кричит нам - садись в телегу да поворачивай назад! В Стреженске светлый князь прибил затворника, а в Новой Дубраве его подвывале руки-ноги оторвали конями! Все гнездо раскатали по бревнышку!"
"Врешь?!" - кричит ему отец. А тот в ответ:
"Эй, не хочешь - не верь! Сейчас Рыболов за мной следом подоспеет, можете у него спросить, а мне некогда! Надо наших поскорее обрадовать!" - И полетел дальше свистеть.
Батя ему посмотрел немного вслед, а потом ко мне поворачивается, и вдруг говорит: "Ну-ка, полезай в телегу. Доску бери!"
Взял я доску за одну сторону, а отец берет за другую, и кричит мне: "Давай ее в костер, к волкам, бросаем проклятую!" Я замешкался - шутка ли, столько трудов, столько дней пилили, а батя свое: "Ко всем чертям ее давай скидывай!" Полетела, да как вспыхнула! "Давай вторую!" - батя кричит - вторая туда же! Так и перекидали весь воз без единой передышки! Костер у нас встал до самого неба, и так огонь заплясал, как будто радовался вместе с нами! Тут же развернулись и поехали налегке в городище, приехали под утро, а там ни один человек спать и не ложился! Все орут, пляшут, веселятся…
- И в Стреженске так же было. - сказал Рассветник. - Все орали да веселились. Один Старший не веселился. Смотрел вокруг, и качал головой. Видно он один из всего города за весельем слышал стоны и плач. И наверное, не только их, но и еще что-то слышал и видел, о чем даже нам не рассказывал. Смотрел хмуро и головой качал. Светлый это заметил. Спросил учителя, чего мол тот не радуется, когда совершили такое великое дело.
Учитель на это ответил, что да, великое дело совершили, но и великое зло.