- Пеппи мой, Пеппи мой!
- Ольга, что с тобой?
Она маленькая, сухонькая, лицо бледное, морщинистое, заплаканное. На старомодно уложенных волосах еще более старомодная шляпка из черной кружевной материи с фальшивым бисером, одета она во все пестрое. Это тип женщины, именуемый "schöne Lizi". Из-за пояса выбился край блузки, задравшийся, когда она прильнула к Мутавцу, так что стала видна нижняя рубашка. Она положила голову ему на плечо, лицо ее содрогалось, было видно, как она борется с плачем. И хотя не слышно рыданий, слезы капали на спину Мутавца. Голос у нее писклявый, и только боль делает его глубоким.
- Сейчас хорошо, сейчас хорошо.
- Ты ушиблась? - говорит Мутавац ласково, но хрипло и страдальчески.
- Я тебе принесу другой кофе, Пеппи, другой, - поднимает она голову и затуманенным, но каким-то особенным взором внимательно оглядывает все вокруг, скользит по лицам, которые рядом и в отдалении уставились на них, особенно на лица охранников. Мутавац крепко держал ее левую руку, поэтому правой она попыталась поправить блузку, но безуспешно и снова обняла его, крепко прижала к себе и все повторяла, чтобы он ничего не боялся, что она принесет ему другой кофе. А он, сам весь в слезах, видит ее слезы, вытаскивает из кармана платок и вытирает ей лицо. А свое лицо прижимает к ее плечу, вытирает глаза о блузку и силится приникнуть к ее уху и бормочет, сам не зная что, должно быть, все, что срывалось с губ в ту минуту - "сожги, сожги". Кажется, она тоже, поправляя блузку, что-то шепнула ему на ухо.
Он высвободился из ее рук и посмотрел на нее сквозь слезы молчаливо и вопросительно. И она смотрит на него, смотрит пытливо, как будто взглядом хочет что-то ему сказать. Взгляд скользит вниз на его жилет, и она стряхивает с жилета, засаленного и грязного, соринки, застегивает одну пуговицу. И опять берет его за руки и глядит сквозь высохшие слезы в лицо. И больно, и страшно видеть их вместе, держащихся за руки, как дети, и впившихся друг в друга глазами с таким отчаянием, с каким минутой раньше они прижимались друг к другу. Он горбатый, а она еще более горбатая, вместе они словно рассеченные сиамские близнецы, которые всем своим существом хотят опять срастись в одно целое.
- Что нового дома? - бормочет он, а ее этот вопрос заставляет съежиться, и в первый момент она не знает, что и как ему ответить. Опять она смотрит на его жилет, и вдруг как будто чей-то смех заставляет ее скосить глаза в сторону, в направлении стола. И действительно, там, опершись на стол, скалит зубы Рашула. С вызовом, злобно пялится он на них.
- Ну, хватит, хватит! - понукает их начальник тюрьмы. - Еще увидитесь! Не последний раз!
В эту минуту Рашула, словно кот, подкрался к Ольге.
- А знаете ли вы, сударыня, - заговорил он слащаво, - что здесь запрещено тайком передавать письма?
Она вскрикнула так же неожиданно, как неожиданно прозвучали его слова.
- Лжет! - судорожно привлекла она к себе Мутавца и крепко прижалась к нему, а другой рукой незаметно ощупала карман передника. - Он лжет!
- Я лгу, как бы не так, - с самодовольным спокойствием заговорил Рашула, горделиво оглядывая стоявших поблизости людей. - Ну-ка посмотрите, что у Мутавца в карманах жилетки. Быть может, сударыня сама нам скажет, в каком кармане, пусть поможет следствию, пусть докажет, что я лгу.
- Это неправда! - Она вытащила руку из кармана с зажатой между пальцами картинкой. - Господин начальник, я только хотела ему дать картинку Божьей матери.
- Вы хотели, верю, - услужливо склонил голову Рашула. - Только это у вас все время было в кармане. Ловко придумано!
- Я держала ее в руке, - разразилась она судорожным плачем, - а потом положила обратно, пока вы, господин начальник, не изволите разрешить отдать ее мужу. Ведь я у себя только пуговицу застегнула.
Начальник тюрьмы явно смутился. Не будь столько свидетелей, он бы наверняка закрыл глаза на эту сцену. Но обвинение было предъявлено, и Рашула будет настаивать на нем.
- Зачем вы это сделали, сударыня? - укоряет он почти обиженно. - Но если вы только пуговицу застегнули, тогда это не так страшно.
И так же, как прежде на Рашулу, сейчас все взгляды устремились на Мутавца. Растерявшись и еще не оправившись от страха, он инстинктивно роется в карманах жилета. И трясется, грудь его вздымается, кашель душит, а горб отчаянно вздрагивает. Его окружили охранники, и пальцы их принялись жадно ощупывать все его тело.
- Пусть его обыщет только один, только один! - попытался начальник смягчить тяжелое впечатление от этой сцены, потому что он еще не успел распорядиться, а охранники уже сами, как будто под влиянием Рашулы, начали обыск.
Продолжал обыскивать только усач. Он вывернул карманы на жилете.
- Зря вы так поступили, господин Рашула. - Мачек подошел ближе и с удивлением смотрит на Рашулу.
- А вам что за дело? - окрысился на него Рашула и нервно заметил охраннику: - Посмотрите в пиджаке.
Мутавац с вывернутыми карманами на жилете, пиджаке и брюках, в расстегнутой рубахе трясется еще судорожнее. Его словно самого вывернули наизнанку. Рыскающие по нему руки, кажется, стискивают и рвут сердце. Что-то теплое и тошнотворное, как кровь, клокочет у него в горле, перехватывает дыхание. Он корчится от кашля, сплевывает кровь, какие-то невнятные слова замирают на губах. Он упал бы, если бы его не поддержала Ольга.
- Пустите его! Зачем вы его мучаете! - неистово причитает Ольга, почти теряя самообладание от нахлынувшего бешенства. - Перестаньте, он ни в чем не виноват! Это я, я, я!
- Ну как? Что-нибудь нашли? - суетится начальник тюрьмы.
- Нет ничего, - тянет охранник, перебирая на ладони всякую всячину, извлеченную из карманов Мутавца, - Если бы она ему что-нибудь дала, то это могла быть какая-нибудь записочка, а как раз записочки-то здесь никакой и нет. А для чего вам этот ножичек? Ножичек не положено иметь!
Бубня себе под нос, он то раскладывает, то складывает ножичек и смотрит на него с нескрываемой завистью. Вероятно, ножичек ему нравится.
- Надо бы его всего обыскать, - науськивает Рашула, не веря в свое поражение.
- Ничтожество, вам все еще мало! - кричит на него Ольга и ласково гладит Мутавца по лицу. Она перестала всхлипывать и с заметным облегчением, удивлением, ненавистью и страхом смотрит на Рашулу. - Бог вас накажет за это!
- Вам, наверное, показалось, господин Рашула, - как бы почувствовал облегчение даже сам начальник тюрьмы. - Ну, ну, успокойтесь, господин Мутавац, и вы, господа. Что положено, то положено. А вы верните ему вещи.
Рашула отходит в сторону и стискивает зубы, как человек, который наперекор всем упрямо стоит на том, что прав был именно он.
- Я своими глазами видел, как она сунула ему что-то белое под жилетку…
- Это была картинка, - перебивает его Ольга и показывает на картинку, которую охранник, взяв у нее из рук, разглядывает на солнце. - Пеппи, остерегайся этого человека, остерегайся!
- Картинка Божьей матери спасет вам мужа! - злорадствует Рашула. - Неужели это действительно была картинка?
- Все-таки вы не смели так поступать, - убеждает его Мачек извиняющимся тоном. - В записке могли быть сведения, касающиеся и вас.
- Меня? Так же как и вас.
- Доносчик! - пробормотал Майдак за его спиной и, словно испугавшись последствий, снова отошел к дровам.
- Бедный мой Пеппи! - Ольга приводит в порядок одежду Мутавца, поправляет вывернутые карманы, застегивает жилет, а охранники отдают ей картинку и другие вещи, отнятые при обыске. - Я тебе другой костюм принесу, чистый, чистый. Отдайте ему ножичек, это память. Помнишь, Пеппи, я тебе купила его ко дню рождения? - Она умоляюще смотрит на начальника тюрьмы, и тот приказывает охраннику вернуть ножичек.
- Ну, довольно, не последний раз, еще увидитесь!
Но все было именно как в последний раз. Покуда Ольга приводила в порядок его одежду, Мутавац безмолвно глядел на нее полными слез глазами, обнял ее одной рукой и отрывисто зарыдал. И она обняла его, как неразделимые прильнули они друг к другу. Это крепкое объятие заглушило его рыдания, оба стояли молча, но казалось, что до ужаса похожие рыдания в два голоса продолжаются. С убого согбенными спинами, как будто их горбы это нарывы кипящей боли, они даже в своей уродливости жутко прекрасны. Это такая боль, которую невозможно выразить словами. Это печальная и безмолвная песнь о любви. После долгого и безнадежного отчуждения они чудом встретились уже на пороге старости и сейчас, сознавая весь ужас и безысходность разлуки, страдают от мысли, что никогда больше не найдут счастья, если потеряют друг друга. Они обнялись еще крепче. А между ними, в ее утробе, безмолвно лежит в темноте плод их двух жизней, который должен скоро появиться на свет; оба они как будто прислушиваются, что происходит там, в темноте.
- Как у тебя сердце стучит, Пеппи! - слышится ее шепот.
- Скоро ли, Ольга? - как эхо отзывается он.
Охранники скрылись в караулке, писари, а с ними и Рашула, отошли к столу, начальник тюрьмы, отвернувшись к Мачеку, утирает слезы. А из-за тюремной стены во двор льется солнечный свет, его лучи проникают сквозь решетки в камеры. Из одной озаренной солнцем камеры в конце второго этажа раздался, как ночью, дикий крик; крик женщины по фамилии Феркович, которая никак не может разродиться. Ой-и-и-ой! Как будто запоздало, только сейчас донеслось эхо Ольгиного стона, когда она корчилась в углу проходной.
- Что скоро, о чем ты спрашиваешь? - она резко высвободилась из его рук и, пораженная, смотрит то на него, то вверх, на окно камеры, а в этом взгляде словно застыл стон.
- Как ребенок? - бормочет он.