- Когда много лет назад я впервые увидел его на Лионской набережной, он обнаружил прекрасное знакомство с Лондоном, хотя никогда прежде здесь не бывал. Он изучал изображения города, сделанные разными художниками с разных точек. Тогда он пространно говорил о том, что сам город имеет некую определённую форму, но воспринимается по-разному каждым из своих обитателей, в зависимости от их обстоятельств.
- Каждый первокурсник так думает.
- То было более двенадцати лет назад. В последнем письме ко мне Лейбниц пишет, что склоняется к взгляду, согласно которому город вовсе не имеет одной абсолютной формы…
- Очевидная чушь.
- …но в каком-то смысле являет собой сумму перцепций - восприятий себя всеми своими слагаемыми.
- Я знал, что не следует принимать его в Королевское общество!
- Я плохо объясняю, - поморщился Даниель, - поскольку пока не вполне понял его мысль.
- Так зачем вы морочите мне ею голову именно сейчас?
- Суть имеет отношение к перцепциям и тому, как разные части мира - разные души - воспринимают все другие части - другие души. Некоторые души обладают перцепциями слабыми и неотчётливыми, как если бы смотрят в плохо отшлифованные линзы. Другие подобны Гуку, глядящему в свой микроскоп, или Ньютону, глядящему в свой отражательный телескоп. Их перцепции - высшие.
- Потому что у них лучше оптика!
- Нет, даже без линз и параболических зеркал Ньютон и Гук видят такое, чего не видим мы с вами. Лейбниц предлагает перевернуть с ног на голову то, что мы обычно подразумеваем, называя человека незаурядным или уникальным. Обычно мы подразумеваем, что человек этот как-то выделяется из толпы. Лейбниц же утверждает, что исключительность коренится в способности человека с необычной ясностью воспринимать остальную вселенную - отличать одно от другого лучше, чем прочие души.
Роджер вздохнул.
- Я знаю лишь, что доктор Лейбниц недавно наговорил гадостей о Декарте…
- Да, в своём труде "Brevis Demonstratio Erroris Memorabilis Cartesii et Aliorum Circa Legem Naturalem…".
- И французы на него ополчились.
- Вы сказали, Роджер, что добавите свой вес как председателя Королевского общества к моему весу как секретаря.
- Да.
- Однако вы мне польстили. Да, некоторые люди взаимозаменяемы. Этих двух врачей можно заменить другими, и всё равно король умрёт нынче вечером. Но могу ли я - или кто иной - так же легко заменить вас, Роджер?
- Ну, знаете, Даниель, вы впервые в жизни выказали мне что-то вроде уважения!
- Вы - человек незаурядный, Роджер.
- Я тронут и, разумеется, согласен с тем, к чему вы клоните, хотя, убейте меня, по-прежнему не понимаю, что это.
- Отлично. Рад слышать, что вы, как и я, считаете: Джеймс - не замена Карлу.
До того, как Роджер очухался - но после того, как он поборол гнев, - лодка подошла так близко, что продолжать разговор стало невозможно.
- Да здравствует король! Милорд, доктор Уотерхауз… - произнёс некий доктор Хэммонд, выбираясь из лодки на пристань. Роджер и Даниель вынуждены были ответить тем же.
Вслед за Хэммондом из лодки вылез доктор Гриффин и тоже приветствовал их словами: "Да здравствует король!" Это означало, что они ещё раз должны пожелать здравия короля.
Даниель, видимо, произнёс здравицу недостаточно искренне; во всяком случае, доктор Хэммонд наградил его пристальным взглядом и повернулся к доктору Гриффину, словно приглашая того в свидетели.
- Хорошо, что вы прибыли вовремя, милорд, - сказал Хэммонд Роджеру Комстоку, - ибо сдаётся, что окружённый иезуитами с одной стороны и пуританами с другой, - взглядом пуская в Даниеля струи кипящей серной кислоты, - король чрезмерно обременён дурными советчиками.
Роджер имел обыкновение говорить с длинными паузами. Когда он был презренным шутом-субсайзером в Тринити, это воспринималось как придурковатость, теперь, когда он стал маркизом и Председателем Королевского общества, придавало его словам особую важность. Итак, когда они поднялись по ступеням до самого балкона, ведущего к королевским апартаментам, Роджер изрёк:
- Разум короля так же не должен страдать от недостатка советов со стороны людей учёных и набожных, как его тело - от недостатка различных соков, потребных для жизни и здоровья.
Махнув рукой на высящееся над ними здание, доктор Хэммонд сказал Роджеру.
- Это место - такой рассадник интриг и пересудов! Буде, не дай Бог, произойдёт худшее, ваше присутствие, милорд, сможет остановить перешёптывания.
- Сдаётся, кое-кто зашёл куда дальше перешептываний, - заметил Даниель, входя в здание вслед за Роджером и врачами.
- Убеждён, что доктор Хэммонд озабочен исключительно сохранением вашей репутации, доктор Уотерхауз, - сказал Роджер.
- Прошло почти двадцать лет с тех пор, как его величество взорвал моего отца. Неужто кто-то думает, что я так надолго затаил злобу?
- Не в том дело, Даниель…
- Напротив! Отец покинул мир сей столь скоропалительно, не оставив по себе бренной оболочки, что для меня своего рода утешение - сидеть с королём ночь за ночью, вдыхать воздух, пахнущий его кровью, утирать её собственной рукой, не говоря уже о прочих удовольствиях, которых я был лишён, когда отец вознёсся…
Маркиз Равенскарский и два лекаря замедлили шаг и обменялись выразительными взглядами.
- Да, - сказал Роджер после очередной продолжительной паузы, - слишком долгое сидение в спёртой атмосфере неблаготворно воздействует на тело, разум и дух… Быть может, Даниель, вам следует отдохнуть, дабы, когда эти два заботливых врача восстановят королевское здравие, вы могли с новыми силами принести его величеству свои поздравления, а также вновь засвидетельствовать те верноподданнические чувства, которые питаете и всегда питали к нему, невзирая на события двадцатилетней давности, о коих, сдаётся, и без того уже сказано слишком много.
Ему потребовалась ещё четверть часа, чтобы завершить фразу. Прежде чем прикончить её из милости, Роджер исхитрился пропеть дифирамбы доктору Хэммонду и доктору Гриффину, сравнив одного с Асклепием, другого с Гиппократом и не преминув в то же время отпустить несколько осторожно-хвалебных замечаний в адрес всех врачей, на сто ярдов приближавшихся к королю за последний месяц. Кроме того, он сумел (как почти восхищённо отметил Даниель) доходчиво объяснить присутствующим, какая катастрофа разразится, если король умрёт и предаст Англию в руки безумного паписта, герцога Йоркского, и в том же пассаже и практически в тех же словах заверить, что Йорк - отличный малый, и ради блага страны им следовало бы немедленно придушить Карла II подушкой. Подобным же образом в своего рода рекурсивной фуге придаточных предложений он смог провозгласить Дрейка Уотерхауза лучшим из англичан, умом и совестью нации, и признать, что, взорвав его с помощью тонны пороха, Карл II явил миру величайший пример монаршего гения, делающего его столь колоссальной фигурой, - или деспотичного произвола, внушающего светлые надежды на воцарение его брата.
Всё это - покуда Даниель и врачи тащились за ним через передние, коридоры, галереи, покои и часовни Уайтхолла. Возможно, когда-то весь дворец состоял из одного здания, но теперь уже никто не помнил, какое из них было первым. Новые лепились с той скоростью, с какой успевали подвозить камень и раствор; между чрезмерно отстоящими флигелями, словно бельевые верёвки, протянули галереи, между ними возникли дворы, которые со временем делились на дворики и зарастали новыми постройками. Потом строители принялись закладывать старые окна и двери и прорубать новые, затем закладывать новые и разбирать старые или прорубать ещё более новые. Так или иначе, в каждой клетушке, комнате или зале гнездилась своя клика придворных, как у каждого клочка Германии был свой барон. Соответственно, путь от пристани до королевской опочивальни пролегал через множество границ и, следуй они в молчании, был бы связан со множеством протокольных трений. Однако маркиз уверенно вёл докторов через лабиринт, ни на мгновение не прекращая речь: подвиг, сравнимый с тем, чтобы проскакать верхом через винный погреб, на лету вдевая нитку в иголку. Даниель потерял счёт кликам и камарильям, которые они, поприветствовав, оставили позади; однако он приметил изрядное число католиков и немало иезуитов. Роджер вёл их по ломаной дуге, огибающей покои королевы; давным-давно превращённые в подобие португальского женского монастыря с молитвенниками и жуткой богослужебной утварью, покои тем не менее бурлили своими собственными интригами. Миновали королевскую часовню, из которой и брало начало это католическое вторжение, что не особо удивило Даниеля, но подняло бы на ноги девять десятых Англии, если бы стало известно за пределами дворца.
Наконец подошли к двери в королевскую опочивальню, и Роджер изумил всех, закончив-таки фразу. Он изловчился отделить врачей от Даниеля и в чём-то кратко их наставить, прежде чем впустить в комнату.
- Что вы им сказали? - спросил Даниель, когда маркиз вернулся.
- Что, если они достанут ланцеты, я из их мудей теннисных мячиков понаделаю, - разъяснил Роджер. - У меня к вам поручение, Даниель: ступайте к герцогу Йоркскому и сообщите ему о здоровье брата.
Даниель вдохнул и задержал воздух в лёгких. Он сам не мог поверить, как непомерно устал.
- Я могу выдать какую-нибудь банальность, например, что с таким делом справится любой, а многие и лучше меня, а вы ответите чем-то, от чего я почувствую себя тупицей, например…