- Не уходили, твоя правда, нелюдь… скажу больше, прадед мой сумел с Хозяйкою договориться…
Губа Лихослава дернулась.
- Не нравится? Думаешь, сумеешь устоять перед ее-то зовом? Или надеешься, что здесь докликаться не сумеет? Не надейся, своего она не отпустит…
Евдокия ничего не поняла, но почувствовала, что Лихо… нет, не боится, скорее уж опасается.
…и глаза вновь наливаются волчьей желтизной.
- Значит, и там жить можно? - Евдокия попыталась отстраниться, но была остановлена.
- Сиди ровно, красавица, а то ну как ручка моя дрогнет? Можно… еще как можно…
- Чем вы ей платили? - Голос Лихослава звучал сипло.
- А сам-то как думаешь? Дураками, которые приходят счастья искать. Благо времена меняются, а дурни остаются. Хватало, чтоб договор блюсти. Мы Хозяйке кланялись, она нас берегла… так и жили…
- И что изменилось?
Лихо изменился.
Менялся.
Медленно, исподволь, и Евдокию страшило, что изменения эти не останутся незамеченными.
- Ничего, - ответил пан Острожский. - Все по-прежнему. Усадьба стоит, братцу моему достанется… сестры, если повезет, найдут себе кого из улан залетных… а нет, то и будут при братце… я же понял, что жить там неспособен. Солнца нет. Серое все вокруг, а мне праздника хочется.
- За чужой счет?
- А хоть бы и так, панночка Евдокия, хоть бы и за чужой, но… что я, не человек, что ли?
Ответа Евдокия на этот вопрос не знала.
Зато знала, что каблуки у туфелек ее острые, с железными подковками, а ноги у пана Острожского - рядышком. И под полосатыми брюками его - тощие щиколотки, весьма к ударам каблуками чувствительные.
- Ой! - сказал пан Острожский, подпрыгнув на месте.
И рука с револьвером дернулась.
Палец нажал на спусковой крючок.
Выстрел бахнул, перекрывая гортанный рык Лихослава. Евдокия на всякий случай завизжала, поскольку девицам приличным, не отягощенным опытом похищений, в подобной ситуации предписывалось визжать…
…а в волосы пану Острожскому она вцепилась исключительно из женской злопамятности…
Он бился, силясь стряхнуть и Евдокию, и Лихослава, который навалился, прижимая пана Острожского к скамье. Руки с черными полукружьями когтей стискивали горло…
- Отпусти, - сказала Евдокия, когда пан Острожский обмяк.
Лихо не услышал.
Он держал крепко и, склонившись к самому лицу пана Острожского, к разбитому его носу, вдыхал запах крови. Евдокия чувствовала и беспокойство, и радость, и предвкушение…
- Лихо, - она положила руку на плечо, - это я… Лихо, очнись.
Он вздрогнул и отстранился, отпрянул почти.
- Все хорошо, Лихо…
- Я его… - Голос хриплый, и глаза желтые.
- Нет, он живой.
- Я хотел ему в горло… зубами…
И потрогал слишком длинные, явно нечеловечьи клыки.
- Мало ли что ты хотел, - резонно возразила Евдокия. - Я вот тоже хотела… ну и что? Не слушай его… ты человек, Лихо. Понимаешь?
Кажется, не поверил.
А пан Острожский слабо застонал, и Евдокия с преогромным наслаждением пнула его.
- Этого надо твоему братцу передать. Пусть разбирается.
ГЛАВА 7
в которой странности множатся, а некоторые вопросы обретают невероятную остроту
Иные двери в прошлое надо не закрывать, но, взяв камень, раствор и мастерок, замуровывать к Хельмовой матери.
Откровенное признание Ванятки Криворукого, матерого рецидивиста, пойманного на хазе первой его любви, каковая проявила немалую гражданскую ответственность вследствие нанесенной ей Ваняткою сердечной обиды
Лихо слышал ветер.
И чуял острый запах болотной воды. Стоило закрыть глаза, и оживала память, подбрасывая картину за картиной. Вот низкое ноздреватое небо в прорехах, сквозь которые, кажется, еще немного, и солнце увидишь.
Солнца не хватает.
Всего-то желтый шар на небосводе. Светло ведь… зачем оно нужно? Затем, что этот нынешний свет тоже серый, пыльный. И воздух. И сам Лихослав постепенно набирается этой вот серости.
Пыль на губах.
На ресницах.
На коже. Сколько ни мойся, ни обливайся холодной колодезной водой, от которой кожа белеет, идет сыпью, а пыль остается. Новички ее не видят, мнится - блажит Лихо.
И не только он… от серости сходят с ума, как тот парень, который пошел плясать с марами, уверенный, что в русалочью-то ночь его не тронут. И бессмысленно объяснять было: мары не русалки… да и то, что ночь, что день - невелика разница.
Днем светлей.
Выбираться надо было, как только привык к этой серости, к полям моховым, к болоту… к ветру, который играет, перебирая смоляные ветви не мертвых деревьев, к шепоту, что раздается по ночам, будто бы зовет кто-то:
- Лихо…
…зовет ласковым голосом, прикосновениями нежными. Закрой глаза, слушай… иди… ты же знаешь, что надобно идти… к ней… сбежать думал, глупый Лихо…
Поздно.
- Лихо?! - Эти руки, горячие, живые, со сладким запахом хлеба, прижались к вискам. - Ну что ты, Лихо… очнись.
Очнулся.
Сидит, дышит ее дыханием, греется ее теплом.
Нелюдь.
- Лихо, Лишенько…
- Все хорошо…
Плохо, потому что не исчезли Серые земли, отступили разве что, да и то ненадолго. И страшно: а ну как ошиблись ведьмаки? Случается ведь… живет в Лихославе зараза, и если по-честному, то выход один: взять вот этот револьвер, неудобный, махонький, под дамскую ручку сделанный, сунуть дуло в рот - и на спусковой крючок. Полковой целитель говорил, что ежели так, то не больно. Пуля мозг разрушит… надо только серебряную, чтоб наверняка, чтоб не встать после смерти.
…а жить-то хочется. И сейчас больше, чем когда бы то ни было.
- Лишенько, - Евдокия перебирает волосы и лбом ко лбу прижимается, - что ж ты надумал себе, а?
- Ничего.
- Врешь. Чую, что врешь. Поклянись, что не будешь дурить…
Это не дурость.
Так правильно.
Безопасно.
Чтобы для всех, а то ведь…
…он ходил по волкодлачьему следу. И видел… ту деревушку и крайний дом. Крыша, дранкой крытая. Беленая труба. Наличники резные, крашенные желтым, невыносимо яркие после Серых-то земель. Выломанная дверь и терпкий привычный запах крови.
Следы на полу.
У порога звериные, разве что лапы крупной, какой у обыкновенного зверя не бывает, они меняются. Вытягивается нога, исчезают когти…
- Волкодлак, чтоб его, - бросил старшина, сплюнув на пол. Он постоянно жевал табак, говоря, что только так и способен заглушить вонь болота и что уж лучше от него жвачкою табачной смердит, чем багной. Зубы у старшины давно пожелтели, язык сделался бурым, но разве кто на это смотрит?
И табачный желтый плевок теряется среди бурых пятен.
Кровью залита вся комнатушка.
Лихо мутит, но он сцепил зубы: не хватало еще перед подчиненными слабость выказать. И что с того, что старшина на Серых землях третий десяток лет служит, что сроднился он с ними, сросся, сам того не замечая. И переменился, хотя все еще человек, но человек, который дышит кровью и улыбается.
- Матерый. - Присев на корточки, старшина трогает след, уже вполне себе человеческий, разве что с пальцами чересчур когтистыми.
Да и сам след огромный.
- Погляньте-ка. - Нога старшины в сапоге рядом с этим следом выглядит обыкновенной, а ведь он, кузнецов старший сын, сапоги носит по особой мерке шитые… - …я и говорю, матерый… через крышу вошел, через дверь вышел. Глумится, паскудина этакая…
…след он сковырнул носком сапога, будто затереть пытался. А может, и не пытался, но само прикосновение к чужой крови, пускай и подсохшей, будоражило старшину.
…двумя годами позже его возьмет полицейский патруль над телом распотрошенной женщины. И старшина не станет запираться, расскажет и об этой, и о других, на которых охотился, когда увольнительная выпадала. А что, он же ж скольких спас, разве ж права не имеет?
Человеком ли остался?
Нелюдью стал?
Волкодлак, тот в низине лежку устроил, нагло, будто бы не сомневаясь, что тоже имеет право, что на жизнь, что на охоту…
…и вот теперь Лихо превратится в такого же.
Скоро?
Он сам знает ответ.
Но жить все одно хочется.
И Евдокия рядом, шепчет, приговаривает…
- Наговорил этот тебе… а ты дурак, что слушаешь… нашел, кого слушать… он нарочно, чтобы побольней, чтобы ударить… гнилой человек.
- Ты… не боишься? - Слова даются с трудом.
А волкодлаки и вовсе говорить неспособны. Даже тот, который встал-таки с лежки уже почти человеком, разве что слишком огромным, волохатым, но все же человеком, рычал на охотников.
И копье, пробившее грудь, выдрать пытался непослушными не то уже руками, не то все еще лапами. Он грыз древко, и то слоилось, хрустело на белых, словно сахарных, зубах.
- Не боюсь, - сказала Евдокия. - И тебе не позволю. Хочешь человеком оставаться? Оставайся. А то ишь чего удумал… я, между прочим, еще толком замужем и не была-то, а уже во вдовы… не готова я вдовствовать, слышишь?
- Слышу.
Отпускало.
Стихал шепот ветра. И белые моховые поля таяли. Память вновь играла с Лихославом, позволяя ему поверить, что все-то может быть иначе, невзаправду…
- Думаешь, Хозяйка позволит тебе уйти? - Пан Острожский очнулся. Дернулся было, но сообразил, что вывернуться не выйдет. Хорошо его скрутили. Крепко. - Нет. Она играет… она всегда и со всеми играет… и тебя отпустила, чтоб на воле побегал. А как поверишь, что так оно и будет дальше, тут-то она и накинет поводок на шею…
Он захихикал, затрясся не то в смехе, не то в плаче: