Немного подтаскиваемый его руками, я в два приема переполз через громадную кучу известки. Из нее обильно высовывались обломки дерева и кирпича, и торчал, испачканный той же известью тупоносый грубый ботинок. Лишь упершись в него локтем, я понял, что это – чья-то нога, и едва не поехал вниз, дернувшись от неожиданности. Слаба богу, что невидимый человек схватил меня за ворот рубашки. – Ничего, ничего... – сказал он, подтягивая меня наверх. – Этот – уже мертв. Ничего, ничего, привыкнете... – Покряхтывая от усилий, он перевалил меня на другую сторону кучи и затем, оттащив, будто мешок с тряпками, вновь прислонив к стенке. – Ничего, ничего. Могло быть гораздо хуже... – Я услышал протяжный замедленный мощный вздох: перекрытия там, где мы только что находились, дружно осели. Взвилась в воздух пыль. Я закашлялся. – Ну, вот видите, – чуть ли не с радостью сказал невидимый человек. – Все же я научился немного чувствовать землю. Камень, дерево, глина, песок, чернозем, трясина... У вас этот внутренний голос еще не прорезался? Ну, это не сразу. Здесь необходимо такое, знаете, что-то вроде прозрения. Помните у Бетховена? "Так судьба стучится в дверь". Вот, здесь необходим знак судьбы. Вам, кстати, дается возможность увидеть иную цивилизацию. Тут рассудок не требуется, нужно просто поверить... Или все-таки будете ждать неизбежного превращения в "мумию"?.. Говорю вам вполне серьезно: этот мир уже обречен. Слышите звон подземных колоколов?
Сквозь завалы и в самом деле просачивался негромкий басовитый гул. При известном воображении его можно было принять и за колокола. Действительно – многопудовый, протяжный, вселяющий в сердце тревогу. Но одновременно я слышал, как всхлипывает неподалеку все та же женщина – всхлипывает, успокаивается, снова всхлипывает, кашляет в пыльном сумраке. Вероятно, та самая, что некоторое время назад звала Сережу. И еще я услышал противный скрежещущий звук откуда-то слева, словно крохотные, но крепкие коготки царапали камень. Может быть, крысы? Но ведь крыс, по-моему, в городе уже не осталось. Я подумал, что надо бы тщательно осмотреть завалы. Вдруг удастся найти и расширить какой-нибудь лаз наружу. Вряд ли можно рассчитывать, что нас в ближайшие часы откопают. Если город обстреливается, то аварийным командам просто не до отдельных граждан. Представляю, какая сейчас паника среди военных. Это что же, мятеж или какие-нибудь массовые беспорядки? Хотя, впрочем, и в том и в другом случае – откуда взялась артиллерия? Или, может быть, снова "прорыв истории", хлынувший из минувшего прямо на улицы города? "Прорыв истории", кстати, гораздо хуже, чем даже массовые беспорядки. Леня Куриц как-то сказал, что нас погубит именно непредсказуемая история. Вряд ли историю смогут ограничить даже части "спецназа". Это значит – появятся сотни и тысячи новых "мумий".
– Ну так что? – человек нетерпеливо дернул меня за рубашку.
– Бросьте, профессор, – сказал я, поморщившись и резко освобождая локоть. – Какая, к чертям собачьим, цивилизация под землей? Странно слышать, вы же – физик, ученый, вроде бы, образованный человек. И вдруг – явно невежественная секта "подземников". Это правда, что вы даже спите, живые, в могилах? Неужели вы думаете, что этой чушью можно соблазнить современного человека?
– Современный человек – это прежде всего суеверия, – сказал профессор.
– Да, но суеверия прикладные, немедленно доставляющие ему хоть какую-нибудь пользу. Например, исцеление от болезни. А что предлагаете вы – спать в могиле?
– Ну как хотите, я ухожу, – несколько высокомерно сказал профессор. – Чушь – не чушь, но ничего лучшего у нас нет. Между прочим, вы в детстве не пробовали жевать сырую землю? Помните это необыкновенное, это свежее, чудесное послевкусие. Словно вы только что рождены и впервые прикасаетесь к этому миру.
Кажется, он выпрямился, насколько позволял хаос свисающей кровли. Я заметил, что грани балок и перекрытий теперь проступают довольно отчетливо. То ли света в завале прибавилось, то ли глаза у меня немного привыкли к сумраку.
Я, во всяком случае, понял, что женщина, которая только что всхлипывала, теперь замолчала и как-то очень внимательно глядит в нашу сторону.
– Вы не слушайте этого старика, – неожиданно сказала она. – Он, по-моему, сумасшедший. Я за ним уже давно наблюдаю. Он тут недавно землю ел из-под досок. Просто не отвечайте ему, и все. Нас непременно спасут, вы слышите: к нам уже пробиваются...
Темной рукой она указала куда-то влево. Звук скрежещущих коготков действительно быстро усиливался. И вдруг стало понятно, что это работает какое-то землеройное приспособление – с тихим шорохом меж двух скрещенных досок посыпалась крошка, пласт запекшегося кирпича дрогнул и вывалился, зачернело отверстие, откуда на нас дохнуло горячим воздухом, внезапно его прорезал ослепительный высверк фонарика, и немедленно вслед за этим просунулась внутрь голова, защищенная чем-то вроде мотоциклетного шлема.
– Есть кто живой?..
– Мы – живые, – спокойно ответила женщина. – Нас здесь трое осталось, четвертый уже умер...
– Лично я наблюдаю только двоих, – сказал спасатель. И, втянувшись обратно в пролом, деловито добавил. – Давай веревки, Габура. Подстрахуем, им тут придется ползти метров десять.
Я напрягся, почувствовав что-то неладное, и при свете фонарика впервые увидел тесную нишу завала: глыбы камня, опасно стиснувшие друг друга, кирпичи, доски, шершавые изгибы железа – странно, что все это не съехало до самого низа, – и похожую на изваяние оцепенелую женщину, с головы до ног осыпанную мучной известкой. Глаза ее были распахнуты, как у куклы.
– Да, – не шевелясь, сказала она. – Нас здесь только двое.
И тогда я снова оглянулся по сторонам и тупо моргнул. А потом еще раз моргнул, и еще, и еще. Профессора в лестничном закутке действительно не было...
Дома же меня ожидал довольно неприятный сюрприз. Когда я, весь измочаленный многочасовым пребыванием под завалом, с ноющим телом, с саднящими от ободранности коленями и локтями, грязный, потный, в лохмотьях вскарабкался кое-как по нашей лестнице и после обычных предосторожностей отпер двери, которые с недавнего времени закрывались сразу на четыре замка, в прихожую немедленно выскочили близнецы, по всей вероятности, дожидавшиеся этой минуты, и, одновременно прижав указательные пальцы к губам, таинственно и предостерегающе прошипели: Ш... ш... ш... – Выглядели они далеко не лучшим образом: оба – в розовых лишаях, которые никак не удавалось вывести, в кровяных расчесах, с мутными, будто из стеарина, отекшими лицами. Видимо, сказывалось отсутствие нормальных продуктов. Вообще обстановка – жуткий город, жара, болотные испарения. Слава богу, у них еще лихорадки не было.
– Что случилось? – нерадостно спросил я, всем видом своим выказывая усталость. Меньше всего мне хотелось сейчас хоть в чем-нибудь разбираться.
Близнецы от усердия надули щеки, но объяснить ничего не успели. Появилась жена и одним сильным движением смела их обратно в комнату. А затем притворила дверь и подбородком указала мне в сторону кухни.
– Тебя там ждут. Извини, я просто не знала, что делать...
В кухне в это время раздавалось какое-то странное хрюканье. Я туда заглянул и у меня в полном бессилии подкосились колени. За столом, уставленным всеми нашими нищенскими припасами, раскорячась, как краб, так что даже зад у него был оттопырен, чуть ли не обхватывая вермишель, приготовленную мне на ужин, двигая челюстями и сильно при этом чавкая, сидел Леня Куриц.
Он приветственно помахал мне вилкой с наколотым остатком сосиски и, прожевывая ее, выдавил из себя что-то нечленораздельное. Щеки его чернели щетиной, по крайней мере, недельной давности, а шершавые скулы были с обеих сторон симметрично залеплены пластырем. В хлебнице рядом с горбушкой батона лежал пистолет и поверх него – две масляные запасные обоймы.
Наконец, Леня куриц усиленно проглотил сосиску, и было видно, как комок пищи прошел у него по горлу.
– Привет, – сказал он.
Я сел, потому что ноги меня уже совсем не держали.
– Ты с ума сошел. За домом смотрят. Тебе нельзя тут показываться...
Легкомысленным жестом Куриц наколол на вилку вторую сосиску и сразу же откусил столько, что непонятно было, как это поместилось у него во рту.
– Не волнуйся, – так же нечленораздельно промычал он. – Слежки не было, я раз пятьдесят проверялся. И в твоей парадной я вообще не показывался. Я прошел по крышам с Садовой и только тут спустился по лестнице.
В общем, спорить с ним не имело смысла. Куриц был целиком и полностью погружен в процесс насыщения. Он неимоверно быстро, практически не разжевывая. Проглотил остаток сосиски, подобрал с тарелки последние, не слишком аппетитно выглядящие вермишелины, коркой хлеба протер эту тарелку до суховатого блеска, и, по-моему, даже немного дрожа, накинулся на чай с сухарями. Сахара он себе положил ложек семь или восемь. Громко прихлебывал – отдуваясь и щурясь от острого наслаждения. Я пока довольно таки путано рассказал ему о наших последних событиях: про обстрел, про налет на горисполком и про явки, о которых сообщила мне Леля Морошина. Даже про записку со словом "предатель" в почтовом ящике. Куриц слушал меня небрежно, как иногда взрослые слушают лепет ребенка. Лишь один раз, оторвавшись от кружки с чаем, невнятно переспросил:
– Значит обе квартиры? И на Сенной и в Конюшенном переулке? Ну – Морошина! Ну, если узнают, ей этого так не оставят. А ведь, представь себе, я как раз собирался на Конюшенный переулок...