Тот дремал, удобно устроившись на ворохе старых мешков.
- На, - Лесана поставила перед оборотнем миску, положила ломоть хлеба и ложку.
Волколак открыл глаза, отливающие в темноте зеленью.
- Спасибо. - Он придвинул миску и начал неторопливо есть.
Девушка наблюдала. Наконец полонянин отложил ложку и внимательно поглядел на Охотницу.
- Что делать со мной будешь?
- В Цитадель повезу. Рожу тебе тряпкой обмотаем, будешь днем за лошадьми бежать. Вот только дорога наладится…
Он в ответ хмыкнул:
- Как скажешь.
- Зовут тебя как?
- Лют.
- Что ж ты, Лют, пошел людей жрать? Вроде ж не Дикий?
Зеленые глаза вспыхнули:
- Ты откуда про нас знаешь?
- Знаю вот.
- Вожак повел.
- А ты, значит, не хотел идти? - усмехнулась собеседница.
- Почему не хотел? - удивился он. - Хотел. Я - волк. И жрать надо.
- Так ведь человеком когда-то же был…
- Не был. Родился в Стае. Со Стаей и живу. Отца убили, мать тоже. Из братьев ни одного не осталось. Сестра только. Старшая. Так чего мне вас жалеть?
- А Серого знаешь? - вдруг спросила Лесана.
Пленник пристально посмотрел на обережницу:
- Может, и знаю.
- Ты говори толком. От этого жизнь твоя зависит. Не хорохорься.
- А тебе он на кой?
- Хочу знать, что и как в Стае.
- А если расскажу?
- Жить оставлю.
- Чего мне у вас жить-то? В клетке сидеть?
- Ну уж прости, отпускать не буду.
- Тогда какая польза болтать?
- Все равно ведь узнаю. Одно дело - сам скажешь, другое - тянуть буду.
- Не вытянешь. Не всякий язык болью развязывается.
Она удивилась тому, насколько Лют отличается от трусливого и совестливого Беляна.
- Так зачем же ты в полон подался, коли гордый такой? Сбежать надеешься? - искренне удивилась Лесана.
- Я помочь могу. А вы за то меня не тронете.
- И как же ты поможешь?
- Я вам - про Серого без утайки. Вы мне - свободу.
- Нет. - Она поднялась на ноги. - Вот уж этого не будет.
Он ухмыльнулся, глядя снизу вверх:
- А ты подумай. Все-все расскажу. И то, чего мало кто знает.
- Откуда б тебе это известно стало? Ты ж не Осененный.
- Я - нет. А сестра моя - да. И она в Стае у Серого. Обещаешь не тронуть ее и меня - много чего узнаешь.
- Зачем же ты так со своей Стаей, а?
- Моя Стая - Мара. Но Маре пришлось идти к Серому. Не поймешь ты этого, Охотница. А мне Серый не вожак и не побратим, а так - тварь припадочная. Поэтому я вас хоть всей Цитаделью на него выведу. Но за то вы меня и волков моих отпустите.
- Нет.
- Ну что ж… нет так нет, - пленник снова откинулся к стене, - дело хозяйское. Я предложил.
- А не боишься, что вытянем все?
- Не боюсь. Тянуть замаетесь.
- Как же, если Стая твоя - Мара, ты сегодня невесть с кем сюда пришел?
- Тебе-то что?
- Да вот думаю - не врешь ли.
- Если и вру, как поймешь? - Он вздохнул и все-таки ответил: - Я сам вызвался с ними идти.
- Жрать хотелось? - со злобой спросила Лесана.
- Нет, - зевнул он, - жрать не хотелось. Думал девку красивую взять.
- Обратить?
- Ну да, - безо всякого стыда признался узник.
Лесане очень захотелось ударить его, но вместо этого она круто развернулась и вышла. В груди клокотал и кипел гнев. Девку, значит, взять?!
Когда обережница вернулась в избу, Тамира бил озноб. Испуганная мать сидела возле колдуна, укрытого мало не десятком тулупов.
- Дочка, ледяной весь, как сосулька! - со слезами в голосе пожаловалась Млада.
- Давай на пол его переложим, - кивнула Лесана отцу. - И ступайте сегодня ночевать к дядьке. Вдруг ночью хуже ему будет, придется светец теплить, отвары делать, перебужу вас…
Родители закивали.
Когда все ушли, Лесана посмотрела на лежащего без чувств мужчину и принялась медленно раздеваться. Сняла нательную рубаху и скользнула к нему под меховое одеяло. Прижалась нагим горячим телом к окоченевшему, словно деревянному, обняла и отпустила Дар. А как заснула - и сама не заметила.
77
- Ивор, Ивор, проснись! - Всклокоченный мужик тряс за плечо закутанного в войлок человека.
- Что случилось? - Разбуженный заворочался, откинул одеяло, и в рассветном полумраке его лицо со следами застарелой усталости- кругами вокруг глаз и глубокими складками в уголках рта- показалось совсем древним.
- Нежа померла, а Радислава и Молчана лихоманка настигла.
- Дождь идет, Дабор? - глухо спросил Ивор.
- Идет, проклятущий, - кивнул мужик. - Просвета нет. Как бы сильней не разошелся. Ты уж поспеши, родимый. Надо отчитать их, да и…
Заканчивать Дабор не стал.
- Отчитаю, - мужчина свесил ноги с лавки, нащупывая стоптанные сапоги.
В избе было душно, влажно, пахло прелью и дымом, но все одно- лучше, чем снаружи, где уже который день с неба сыпался мелкий, как пыль, нудный дождь. Гнилой таяльник! Ой, гнилой! Хоть во что оденься и обуйся, все одно- сыро и холодно…
Запахнувшись в кожаную накидку и надвинув капюшон на самые глаза, Ивор шел за Дабором. Он думал: "Девять суток. Прошло уже девять суток…" Девять долгих суток, слившихся в один бесконечный хмурый, скорбный день, которому нет и словно не будет конца. Будто все, кого обережник знал и дал обет защищать, решили умереть, оставив его доживать век с чувством горького стыда и никчемности.
Ноги скользили по залитому водой снежному насту, и мокрый черный лес, шумящий за тыном, казался навьим миром- безрадостным, тоскливым, мрачным. Изба стояла на окраине. А рядом столпились те, кого еще держали ноги: хмурые уставшие люди с остановившимися взглядами и отрешенными лицами…
Ивор оглядел их- и сердце сжалось. Из Елашира выходили обозом в тридцать человек. А нынче осталось меньше дюжины… Что за недуг неведомый они на себе принесли и где его сыскали- поди теперь дознайся. В Вадимичи приехали- в обозе заболели двое. Думали, лихоманка скрутила. Хворые метались в жару, жаловались на озноб и ломоту в костях. Обережник отпаивал их сбором трав, очищал Даром. Да только впусте.
Когда спустя день болящие покрылись черными струпьями- тут уж стало ясно, что без помощи не обойтись. Отправили в Цитадель сороку с коричневой ниткой на лапке, вестница упорхнула, и в тот же вечер умер первый из обозников. К ночи- еще один.
Через трое суток умерших было уже восьмеро, а лихоманка перекинулась на жителей веси. Похороны в Вадимичах стали делом обыкновенным.
Колдун сбился с ног, силясь помочь людям, чая дождаться подмоги из крепости. Он пользовал больных настоями, омывал отварами, лил Дар без жалости и скупости. От питья и припарок хворым будто делалось лучше. Черные струпья прорывались наконец гноем, но после этого… человек умирал.
Обережник пытался лечить от язв, варил мази на нутряном свином жиру и чистотеле, снова лил Дар. Но проклятые свищи, рубцуясь, усиливали лихорадку. И снова люди гибли.
Вадимичи охватила глухая беспросветная тоска.
Уже не плакали по сгинувшим детям матери, не чернели от горя отцы и мужья, не причитали невесты по женихам- сами лежали при смерти. Безысходность завладела каждым домом.
А хоронить покойников было некому. Уже три избы заколотили наглухо, потому как не осталось сил вывозить тела и предавать их земле. Ивор лишь читал над усопшими отходной наговор, чтобы души покинули непогребенные по укладу тела, вознеслись в вышние небеса. На все прочее не осталось сил.
Насельник Цитадели лишь бился за оставшихся, еще живых людей. Пытался избавить от мученической смерти трехлетнюю осиротевшую Усладу- внучки его ровесницу. Лил Дар, унимал жар, очищал кожу от ржаво-красных пятен. Утихло и то и другое! Думал- сдюжил. Да только к ночи возвратилось все с новой силой. Сгорела Услада. Отяжелела маленькая, изрытая язвами ручонка, выскользнула из ладони обережника. А он, несколько оборотов сидевший над тяжело умирающим дитем, уткнулся лбом в лавку и первый раз за много-много лет разрыдался от бессилия и усталости.
Здоровый мужик, переваливший годами на пятый десяток, женивший троих сыновей и двух дочек, переживший жену- рыдал от отчаяния, что не смог спасти чужого ребенка. В той избе он и заснул, на соседней лавке с покойницей. Идти куда-то сил не осталось. Тут его разбудил, отыскав, Дабор. Теперь, значит, Нежу хоронить… Хранители светлые, за что вы кару такую людям отмерили? Эх, а ведь про Усладу-то он забыл!
- Дабор, друже, девочка Кричанова тоже померла. Ее б перенести сюда же, - виновато сказал обережник. - Вместе уж с ними и закроем.
Мужчина в ответ кивнул.
Умерших разложили по лавкам нетопленой избы. От запаха заживо изгнивших тел мутился рассудок, а желудок, казалось, уже привычный к смраду, все равно сжимался, подпрыгивал к горлу. Ивор отчитал умерших, вздел очистительные обереги и вышел из избы на улицу.
Волглый воздух таяльника показался дурманным и сладким. Вот и все. Обережник не считал умерших. Не хватало духу. Но знал, что их уже больше трех десятков, и из-за этого становилось еще страшнее. От неведомой хвори не было спасения. Дар разбивался об недуг, как глиняный горшок об стену.