56
Чутье не подвело. В полдень явился купеческий сход, во главе с посадником. Клесх вместе со славутскими обережниками ждал городскую маковку в горнице. Чет говорил:
- У Тимлеца шурин в Ершиме. Оттуда надысь обоз пришел, а с ним сестрич посадский - погостить. Так что уж все новости обсудили. Небось и языки сточили, злословя… Ходит с той поры, как пчелами покусанный - злой да красный.
Ратоборец пожал плечами. На каждый роток не накинешь платок. Пусть болтают. Воля и власть над ними все одно - его только.
Когда славутские вошли в горницу, в просторном покое сразу стало тесно от народу, красных рубах, нарядных опоясков, блеска гривен и начищенных сапог. Рядом с сияющей купеческой знатью Глава Цитадели гляделся нищим голодранцем в своей черной поношенной рубахе и кожаных истертых штанах.
- Ну что, мужички, разговоры будем разговаривать. Рассаживайтесь, в ногах правды нет, - кивнул обережник на стоящие вдоль стен лавки.
Стали рассаживаться, оправляя одежу, приосаниваясь со значимостью, приглаживая бороды.
- Поди, ведомо, с чем приехал к вам? - не желая ходить вокруг да около, спросил Клесх.
- Ведомо, - густым голосом ответил Тимлец.
За годы, что Клесх не видел посадника, тот изрядно раздался вширь, но в волосах не проблескивало и нити седины, лишь залысины пролегли глубже, да морщин прибавилось.
- Ведомо, - повторил городской голова и прибавил: - Ты не серчай, заступник, дело, тобой предложенное - благое, да только нет в людях понимания ему…
И он обвел широкой ладонью пришедших с ним купцов.
- У нас все чин чином. Город под защитой. Тын осенен. Беднякам и холуям нашим ничего не грозит. Почто ж они будут жилы из себя тянуть, десятину Цитадели отдавать всякий год, коли можно раз в три весны деньги на обережную черту собирать? Славуть особя стоять не хочет, но и городишко у нас - не чета Гродне, Ершиму или Старграду. Захолустье. Какая с нее подать? Ты уж не серчай, заступник, но славутские бояре надысь сход собирали и постановили - как платили Цитадели допрежь, так и ныне будем. Вам с того никакого убытку, а нам облегчение.
Клесх слушал спокойно, но про себя ухмылялся. Ишь как заливается! А у самого, поди, в закупе треть бедняков славутских, кому за оберег платить нечем, и кто добровольно идет под ярмо - отрабатывать свою долю в общей защите города.
- Это ты не серчай, Тимлец Вестович, - миролюбиво сказал обережник. - Да только не вы тут постановляете. А Цитадель. И постановила она всем одинаково - от бедного до богатого - платить десятину с прибытка. Так что, чего вы там на сходе порешали - мне без интереса. Для того я вас и собрал тут, чтобы о сем известить. Ежели Славуть пойдет супротив десятины, сегодня же тройка сторожевая с места снимется и уедет туда, где ей в чести и плате не откажут. Думайте.
Бояре загудели, переглядываясь. Тимлец стал черен лицом и не выдержал, вскочил:
- Ты, Глава, воеводой стал - без месяцу седмица. В сыновья мне годишься. Я твоей чести не умаляю, но ратная слава - одно, а ум пожитой - другое. Одумайся, чего творишь. Добра от сего не будет. Кто ж станет платить десятину из своих прибылей за благости для бедняков? Что от рыбацкого достатка - десятина? Корзина ершей. А от купеческого? Ткани, утварь, меха! Где видано такое?
- Не надобны мертвецу ни утварь, ни ткани, ни меха, ни ерши. Ему упокоение нужно. Если есть кому упокоить, - мягко заметил Клесх, в надежде, что посадник одумается.
Впусте.
- Глава, дай хоть день на раздумья, - сказал со своего места один из бояр. - Как же так - с плеча-то рубить?
Клесх обвел всех тяжелым взглядом.
- Как вы дела-то купеческие ведете, если речи простой не разумеете? - спросил он. - Я не уговаривать вас приехал. А о новом укладе поведать. Обсуждать вам нечего. Раздумывать - тоже. Ваше дело на ус мотать да десятину откалывать. Ибо - не досчитаюсь если, добром для вас не кончится.
От его неуважительной речи славутский посадник дернулся, как от удара хлыстом, мигом растеряв и степенность, и вежество:
- Не много ль воли взял, чернец-удалец? - возвысил он голос. - Казнить нас берешься и миловать, а за что, не ответишь ли? Или не платим мы за требы ваши все до медяка? Или, может, торгуемся, когда вы серебро с нас берете? Или отказался я ныне за труд ваш платить? Нет! Одного лишь просим - роздыху. Десятина - где ж это видано?!
И он тряс кулаком, а сидящие на лавках купцы согласно, хотя и негромко, гудели в поддержку. Обережник слушал спокойно, не выказывая ни гнева, ни негодования. Наконец, когда посадник смолк, Клесх сказал:
- Я тебя выслушал, Тимлец Вестович. И скажу так. Десятина возложена на все города и веси. Славуть ничем не краше и не гаже прочих. Как все платить будут, так и вы. Пользы городу от этого будет немало, сам посуди - все под защитой, как у Хранителей за пазухой. На деньги ваши сторожевики детинец утвердят, воев в нем учить будут. Вдов и сирот из города приберут, дабы глаза не мозолили. Лекарь ходить станет по требе, ратоборец обозы водить - сколько понадобится. В чем худо-то?
Крефф все пытался достучаться до посадника, которому злоба и жадность застили ум. Увы. Тимлец не слышал здравых рассуждений. Лицо его багровело, делаясь в один цвет с рубахой.
- Это с какой радости я должен за баб и сирот платить? Да еще из году в год? У меня подворье заговорено, родичи все с оберегами. Такие деньги уплачены! Да мы на три года защитой осенены! Хоть все сейчас с места снимитесь, мы и не почуем! А драть с себя три шкуры не дам! Ваше дело холопское: платят - делай. Аль ты, Глава, во власть поиграться решил? Дак чтоб в нее играть, не только статью, но и умом выйти надо. Сегодня Славуть от тебя отворотится, завтра Ершим, послезавтра Семилово и Елашир, а там, глядишь, и Старграду с Гродной не понравится, что их до костей обдирают. Недолго твое воеводство продлится: свои же попросят! Удумал нас под ярмо подвести? В горсть взять? А десница-то крепка? Удержит? Гонору молодого много в тебе, а главного не понимаешь. Ежели с купцов в пользу босяков стружку снимать - недолго они тебе кланяться будут.
Обережник слушал его терпеливо, а когда посадник замолчал, набирая в грудь воздуха, сказал:
- Уж не удумал ли ты, будто Ходящим разница есть - купец перед ними или босяк? И тех и других они жрут одинаково. И под твои же стены потом приходят. Нет сейчас ни купцов, ни босяков, а есть просто люди. И всем им жить хочется, оттого и платить все будут по силам. - Он говорил это и понимал, что Тимлец его не слышит.
Так оно и оказалось. Городской голова зло шипел:
- А я раз сказал и еще повторю: мы за свою защиту серебра Цитадели уже отсыпали. Второй раз не пытайся за то же сызнова тянуть! А откажешь в помощи, да город жрать начнут, поди многие зададутся мыслями о том, кто нынче Цитадель возглавил. И надолго ли.
Клесх вздохнул, но все же спросил, чтобы не было между ними недосказанного:
- Стало быть, десятину ты платить отказываешься, власть Цитадели и волю ее над собой не признаешь и людей своих на то же подбиваешь?
Купцы вновь загудели.
- Все ли согласны с посадником? - перевел ратоборец взгляд на пришедших.
На ноги поднялся худой, узкий в кости мужик в богато вышитой рубахе и с длинными светлыми волосами, лежащими по плечам:
- Не все, Глава. В твоих словах есть правда. Лучше раз в год отдавать десятую часть прибытка да голову более не ломать, чем всякий раз отсчитывать монету и ждать, когда Цитадель снова поднимет плату за требы.
- Значит, не все с тобой согласны, Тимлец Вестович, - со значением проговорил обережник, краем глаза отмечая, как рядом с худым купцом наметилось оживление - кое-кто из бояр согласно кивал, поддерживая высказавшегося.
- Коли хотят, пущай платят, - огрызнулся посадник, бросив злобный взгляд на соотчича.
- Да ведь не об том речь. Коли есть те, кто хотят платить, не могу я Славуть без помощи оставлять. Вот ведь оно как… Поразмысли, может переменишь решение свое?
- Я решений своих не меняю, - угрюмо подвел черту Тимлец.
- Ну, раз нет… - Клесх кивнул сидящему слева от него колдуну.
Наузник подался вперед и, прежде чем посадник успел отшатнуться, осенил того неровным движением ладони.
- За сим налагаю на тебя Мертвую Волю, - сказал обережник и опустился обратно на лавку.
Лицо Тимлеца покрылось белыми пятнами. В горнице повисла тишина. И в этой тишине Клесх негромко спросил:
- Есть ли еще среди вас те, кто считают себя вправе не подчиняться общей правде?
Посадник рванул ворот нарядной рубахи и рухнул на колени. Губы беззвучно что-то шептали, но не могли исторгнуть ни звука. Обережник, отмеривший боярину страшную участь, не смотрел в сторону покаранного, словно тот уже не считался живым. Клесх обводил пронзительным взглядом славутских купцов, на лицах которых был написан ужас.
- Лад, велика ли семья у Тимлеца Вестовича? - спросил Клесх колдуна.
- Жена, сын, да три дочери-девицы, - ответил тот.
- Вдову отправить в Цитадель. Будет там в прислуге. Из скарба разрешаю взять один ларь с самым необходимым. Поедет с первой же оказией. Сына… в Любяны. Будет жить при детинце, вразумляться ратному делу, глядишь, иначе чем отец станет на труд обережников глядеть. Дочерей… Этих - нынче же ко мне. Ну, а дом и все имущество посадника переходят Цитадели.
Он помолчал и обвел глазами славутчан:
- Я так и не услышал: есть ли еще те, кто не хотят платить дань Крепости?
Купцы загудели вразнобой, замотали головами, и среди общих гомона и суеты поднялся на ноги молодой мужчина, посмотрел остановившимся взором на корчащегося на полу посадника и глухо спросил:
- На меня какую виру возложишь, обережник?