52
Нэд сидел на привычном месте - за столом в своих покоях, в которых сиживал последние двадцать лет. Однако с трудом сдерживался посадник, чтобы не ущипнуть себя, не проверить - въяве ли все происходит? Блазнилось - пустили его, дурака старого, на родную лавку из жалости, чтоб не захирел с тоски.
Клесх ходил по покойчику вперед-назад и говорил глухо:
- Майрико упокоили, как подобает. Я уезжаю нынче. Опасно время терять, на печи сиживая. Нужно в люди идти, новый уклад до них доводить, недовольных усмирять, сомневающихся убеждать. И брать всех под одну руку, чтобы не расползались. Просить тебя хочу, Нэд…
Он замолчал и обернулся к настороженно слушающему его мужчине.
- Да что ты все волком смотришь? - раздосадовался ратоборец. - Что тебе опять не так?
Посадник помолчал, собираясь с мыслями. А правда, что ему не так? Да все! Чувствовал себя, будто пес дворовый, которому, чтобы не брехал, кость мозговую бросили.
- Ну? - Клесх подошел к собеседнику и навис над ним, упираясь ладонями в стол. - Чем опять тебя не уважил? Всякий раз так будешь теперь бычиться?
Нэд с трудом поборол в себе желание грохнуть кулаком по столу и потребовать, чтобы молодой крефф не забывал о почтении. Однако вовремя опамятовался.
- Ты… прости… Глава… - с трудом выталкивая слова, заговорил он. - Тяжко после стольких лет себя перековать. Трудно.
В ответ ратоборец в сердцах плюнул на пол и рявкнул:
- Чего трудно? Где сидел, там и сидишь, что делал, то и продолжишь! Я в Цитадели появляться буду, дай Хранители, в несколько месяцев раз. Мне ни хоромы твои не нужны, ни креффат. На тебя все оставляю!
Он замолчал, досадуя твердокаменному упрямству бывшего Главы. Уж, казалось, ну чего делить им? Так нет! Сидит бирюк бирюком, брови супит, рожа недовольная…
- Нэд, - Клесх вздохнул, - я в крепости жену оставляю. Непраздная она. Пригляди. Не знаю, когда вернусь. Может, уж родит к тому времени.
У новоиспеченного посадника глаза полезли на лоб. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, сомкнул и разомкнул губы, закашлялся и просипел:
- Какую жену?..
- Беременную! - рявкнул Клесх, однако усилием воли взял себя в руки. - Она без дела сидеть не привыкла. Жить будет пока в моем покойчике, ей хватит. Работу любую знает. И пряха, и ткаха. Но ты проследи, чтобы ее грамоте учить начали. В Цитадели пригодится. Да и просто… приглядывай…
Посадник растирал под рубахой грудь. Пень бестолковый! Ведь узрел во вчерашней суматохе, как молодая красивая баба жалась к креффу, но в голову взять не мог, что жмется не просто так! Девки к нему вечно липли, как к прянику. Случалось, доходили до Нэда слухи о Клесховых похождениях. Баб он любил. А уж по дорогам, где обозы водил, поди, ни одной деревни просто так не миновал. Стервец. Но чтоб женой обзавелся?
Все эти мысли, как пчелиный рой, гудели в голове посадника, мешая ему сосредоточиться.
- И вот еще что. У меня дети в Вестимцах. Мальчишка и девка. Ежели с каким из обозов приедут, определи их к матери. Она уж и так извелась вся, - тем временем продолжал ратоборец.
- Ты… - подал, наконец, голос посадник. - Майрико…
- Говорю ж, упокоили. Досуха исчерпалась… - Крефф замолчал, глядя в пустоту, вспоминая изуродованное смертью, обескровленное восковое тело. - Дарина про нее ни сном ни духом. Узнает так узнает. Но уж нарочно языками-то не мелите.
Нэд усмехнулся. Ежели что Клесха когда и погубит, так это неумная любовь к бабам. Не Ходящие, нет. Бабы.
- Эх, соберутся, Клесх, как-нибудь твои девки всем миром… - заговорил посадник, пряча улыбку.
- Избави Хранители, - усмехнулся ратоборец, одновременно чувствуя, что лед между ним и Нэдом отчего-то… не треснул еще, но уже поддался, заскрипел.
- Значит, сын и дочь?
- Падчерица. Дарина сказала, будто Майрико грамотку тебе нацарапала. Что там?
- Да все то же, - вздохнул посадник. - Про весь разоренную, что да как случилось. Сколько народу сгибло. Видать, боялась, что деревенские перепутают со страху или приврут…
Клесх кивнул:
- Ладно, прощевай. Мира в дому.
- Мира в пути.
Хлопнула дверь. Нэд остался сидеть, глядя в пустоту.
Сгибла глупо и страшно лучшая целительница крепости. Сгибла как ратоборец, спасая людей, уводя их от опасности, делая то, чему не училась, чего не умела. Хорошая была Майрико девка. А уж лекарка и вовсе предивная. Жаль, Хранители отмерили ей жизнь короткую и горькую. Ходила за Клесхом своим, будто сговоренная. А теперь вон умерла, а ему и дела нет. Раздал указания, как пряники, и был таков.
Еще и обженился. Детьми обзавелся.
И горько вдруг стало Нэду от того, что понял он, чего лишился. И чего других лишиться принуждал.
Сын. Падчерица. Жена беременная.
53
- Дяденька, а дяденька! - разнесся по каменному коридору звонкий голос. - Дя-а-аденька!
Клесх замер и обернулся. В нескольких шагах от него стояла чудная патлатая девка. К груди она бережно прижимала ком мятого тряпья.
- Дяденька!
- Чего тебе? - Он внимательно ее оглядывал.
- У тебя глаза-то мертвые какие! - испугалась она. - И страшный ты весь!
- Страшный - так не гляди, - пожал он плечами и развернулся, чтобы идти дальше. Уже понял, что наткнулся на Донатосову дурочку.
Но Светла забежала вперед, снова глянула в изуродованное лицо обережника и сказала назидательно:
- Ты вот зря обиделся. Правду ведь говорю. Страшный ты. Безжалостный. И смерть вокруг тебя. Так и вьется!
Крефф вздохнул и как можно спокойнее произнес:
- Светла. Узнаю, что донимаешь Донатоса - распоряжусь, чтобы отправили тебя в самую захолустную сторожевую тройку. В Любяны. Колдун ихний без дела чаще мается, чем ненаглядный твой. Вот и будешь там докуку чинить. Ему смех, тебе развлечение. Поняла? Только узнаю, что креффу кровь портишь…
Она испугалась, забеспокоилась, закивала:
- Поняла, поняла, родненький. Ух, злющий ты! Яростному судьба покоряется. Но твоя судьба - горькая. Тоски в ней больше, чем радости. Зверь тебе дорогу перешел, родненький. Тоже злющий. Тоже яростный. Как ты.
Ратоборец слушал бессвязный лепет, а потом устало сказал:
- Это я все и без тебя знаю. Ты чего меня окликнула-то?
- Ой! - Она почесала кудлатую макушку. - Я уж и забыла.
- Так я и поверил, - усмехнулся обережник.
Светла застенчиво улыбнулась и тихо спросила:
- А ты ненаглядного моего не видел ли?
Клесх все-таки не смог удержаться от мелочной мести колдуну, с которым никогда не был в особенном ладу:
- Видел. В покой он к себе пошел. Отдыхать.
Девка просияла лицом, однако крефф ее радость тут же и погасил:
- Узнаю, что допекаешь…
- Помню, помню, родненький! - закудахтала она. - В Любяны.
- В Любяны.
Он развернулся и ушел, оставив скаженную томиться и ждать пробуждения ненаглядного.
54
Донатос в кои веки хоть раз выспался. Впервые за последние седмицы. Спал он всегда без сновидений. Давно уже ничего не снилось. Должно быть, с детства. А в детстве снилась еда. Вот с той поры, как стал есть досыта, сны более и не волновали.
Колдун потер лицо и начал одеваться. Вроде бы усталость отступила. Голова не тяжелая, в висках не гудит и по жилам не гуляет дрожь, как это бывало в пору сильного изнеможения. Однако силы так и не прибыли, и делать ничего не хотелось. Он сам себя не понимал, оттого только злился.
В дверь поскреблись. Поди, кто-то из служек.
- Чего еще? - недобро спросил крефф, натягивая рубаху.
Однако когда он просунул голову в ворот и оглянулся, то увидел на пороге не прислужника и даже не выуча. Там стояла Светла.
И улыбалась с привычной уже дурковатостью.
- Родненький… - ласково позвала она колдуна и тут же запричитала: - Худой-то какой! Кожа да кости. Ребра вон все на просвет видать. Рубаха-то, как на жерди повисла…
Девка потопталась на пороге, но понимая, что внутрь ее не пригласят, заговорила жалобно и заискивающе:
- Что ж ты ходишь словно неживой? И одет-то, как неприкаянный. Серый весь и с лица, и платьем, будто валун придорожный. А вот, погляди, погляди, ненаглядный мой, какую я тебе обнову справила.
С этими словами блаженная развернула перед Донатосом свое сокровище, что держала скомканным и прижатым к груди.
В лучах заходящего солнца, заглядывавшего в окно, крефф разглядел криво сшитую рубаху из добротной крепкой небеленой холстины. По всему видать - дуреха старалась. Стежки положила так крепко и туго, что всю обнову перекосило и собрало сборками. По вороту вкривь и вкось тянулась нескладная вышивка, а узор… не то сорока набродила, не то пальцы грязные кто-то вытер. Подол был украшен привесками, на кои сгодилось все, что Светле удалось добыть: обломок старой ложки, шишки, обрывки траченого мошкой меха, узелки, кисточки из пеньковой веревки, палочки…
Наузник смотрел на дуру, и глаза наливались кровью.
- А ну… - сказал он тихо, потому что губы онемели от гнева и едва повиновались: - Пошла вон отсюда…
Испуганная Светла отступила в коридор, прижав спроворенную обнову к груди.
- Родненький… - залепетала девушка. - Да за что ж ты меня так?..
- Пошла вон… - свистящим шепотом повторил Донатос. И рука потянулась к ножу.
Кажется, блаженная впервые испугалась. Пискнула, пустилась наутек, однако далеко убежать не успела - врезалась с разлету в шедшего куда-то Ольста и залепетала что-то, захлебываясь слезами.