- Ты где была? - встряхнул блаженную лекарь. - Я всю крепость обошел, покуда тебя сыскал. Дел у меня иных нет, что ли?
- Дак чего меня искать? Я ж не бусина, под половицу не закачусь, - удивилась девушка.
- Еще раз улизнешь - выпорю без всяких разговоров, - склоняясь к ней, раздельно проговорил крефф. - Поняла?
Она покраснела и кивнула, а сама непроизвольно потерла то место, которое уже натерпелось от Донатосова сапога.
- То-то же, - сказал целитель и добавил: - А теперь к Главе пойдем. Пусть решает, куда тебя девать, горе луковое.
40
Нэд был найден на ратном дворике, где задумчиво смотрел, как Дарен с Озброй гоняют первогодков. Лицо у Главы было хмурым, брови сошлись на переносице.
- Скачут, как кобылы беременные… - пробормотал он и повернулся к Ихтору. - Опять ты с ней? Обневеститься, что ли, надумал?
Целитель досадливо поморщился:
- А куда ее девать? Ты ее в поломойки отрядил - так служки прогнали, говорят, нет в ней ни ума, ни сноровки. Отрядили к искройщикам, те тоже жалуются, мол, поручение дашь ей, так и пропадет до вечера, или не сделает ничего, или напакостит не со зла. На скотный двор отправили, там скотина пугается, видать, девка волками навек пропахла. И что прикажешь? Волочу ее за собой, как хвост, а только отвернусь - уже сбежала, уже где-то егозит.
- Ты его не ругай, дяденька, - ласково заговорила Светла и подошла поближе к смотрителю.
Рослый крефф как скала возвышался над дурехой. А та без страха смотрела ему в глаза и безмятежно улыбалась. Так, как могут улыбаться только дети и блаженные - без ума и смысла, с одной душой.
- Не ругай, он ведь не виноват, что я глупая такая. Да и ты себе сердце не рви, - забормотала дурочка, обходя Нэда по кругу. - Любит она тебя, любит. Но все бежит. Не одну пару сапог стопчешь, пока догонишь. Она ж у тебя как речка быстрая.
- Ты чего мелешь? - растерялся Глава. - Какая речка? Какие сапоги?
- Обыкновенные, - улыбнулась скаженная и вдруг вцепилась в ремень воеводы. - Ой, опоясок какой у тебя справный! Но душит он тебя. Душит. Потерпи, родненький, потерпи. Скоро все кончится. Вздохнешь спокойно. Не горюй. Вот держи, - она пошарила в кармашке передника и достала оттуда глиняный черепок. - Держи, держи, миленький, у меня еще есть.
Глава стоял - дурак дураком - посередь ратного двора с осколком старой миски в руке и молчал. Глядел на скаженную и… завидовал. Потому что не было у нее на плечах груза забот о Цитадели и выучах, не приходилось ей думать о том, как защитить людей от Ходящих. Вся ее немудреная радость - бусины да лоскутки.
- Ты б определил ее, Глава, куда-нибудь, - донесся из-за его спины голос Ихтора, - не могу ж я с ней ходить до старости.
- Может, к Нурлисе в мыльни приставить? - с сомнением отозвался Нэд.
- Приставь меня к свету моему ясному, - с мольбой проговорила Светла. - Я за ним пригляжу. Совсем вон неприкаянный ходит.
Глава смерил дуреху внимательным взглядом. Блаженные ежели что в голову вобьют - кнутом не перешибить. Так и Светла. Взбрело ей опекать Донатоса - и хоть ты тресни. Таскается за ним уже который день, выматывает обережнику душу. То возле покоя его караулит, то по следу бредет, то пытается в накидку теплую закутать, чтобы не мерз, то коркой сухой подкармливает. И не боится ведь. Однажды до того его вывела, что вытянул розгой поперек спины. Так эта бестолочь рубец терла, плакала, но все одно бродила за колдуном, будто навь неприкаянная.
Крефф то и дело врывался к Главе, требуя убрать от него подальше скаженную, грозился прибить ее. Ненадолго удавалось Светлу спрятать, а потом дура-девка опять вырывалась на свободу и бралась за наузника с новой силой. Уж и шишки ему к поясу привешивала, и лоскутки на рукава вязала, чтобы краше стал. Сколько раз крефф за ухо блаженную к Главе приводил - не счесть. Но наука ей впрок не шла.
Нэд смотрел на безумицу и думал, что нынче же надо будет отправить Донатоса куда-нибудь по требам: глядишь, проветрится и внимание на глупую обращать перестанет. Безобидная она, что возьмешь. Ну вот вбила в голову, будто опека ему нужна. Назад ведь ум не вывернешь…
А может, выделить каморку, пусть запирает ее там, чтоб под ногами не мельтешила?
- Ступай в мыльню, воды возьми, да иди на поварню котлы чистить. Узнаю, что отлыниваешь - запру в чулан, а света твоего ясного отправлю на год по деревням скитаться. Коли завел себе такую дуру бездельную, пусть хоть сам пользу приносит.
Угроза достигла цели. Блаженная сошла с лица, испуганно захлопала переливчатыми глазищами и поспешила прочь. Нэд усмехнулся. Диво, что раньше не додумался этак пригрозить. Долго, конечно, она не продержится, но хоть на время Донатоса спасти. Совсем-то ведь все равно не отвяжется.
41
Через седмицу к Нэду пришла стряпуха. За руку она тащила зареванную Светлу, у которой даже тряпицы в волосах обвисли скорбно и печально.
- Глава, что хочешь со мной делай, но дуру эту забирай, - с порога кинулась Матрела. - Ни к чему не пригодная девка. Воды скажешь принести - так будто за Встрешником посылать. С утра попросишь - дай Хранители, к вечеру притащится. С пустым ведром. И так во всем. Только отвернешься, а ее уж след простыл.
- И куда же ты бегаешь, отчего не трудишься? - вкрадчиво спросил Нэд. - С чего взяла, будто хлеб свой задаром есть будешь?
Девка потерла щеку, на которой цвел переливчатый синяк, и ответствовала:
- Ну что вода, родненький? Принесет ее кто-нибудь. Вон сколько народу тут. А свет мой ясный без догляда в каземате сидит. Не понятно, в чем жизнь-то теплится.
- Чего?! - вызверился воевода. - Ты опять, вместо того чтоб работать, за Донатосом бегаешь?
- Бегает, окаянная, словно привязанная, - сурово поджала губы стряпуха. - Только в подземелье ее найти и можно - возле покойницкой или мертвецкой. Старая я, Глава, по нижним ярусам как коза скакать. А девки мои боятся туда ходить, эту же кудлатую наверх и калачом не выманишь. Да еще норовит с кухни что-нибудь стянуть. То хлеба, то меда, то горшок со щами… Сил моих больше нет!
Нэд нахмурился и грозно спросил у виновато насупившейся Светлы:
- Ты почто снедь таскаешь?
- Я же не себе, - всхлипнула девушка, - я ж свету моему ясному! Ведь прозрачный совсем стал, ничего не ест! Как сосулька на солнышке тает!
Глава, приметив синяки на руках и лице девки, устало спросил:
- Это свет ясный тебя этак приласкал? - и кивнул на кровоподтеки.
- Что ты, родненький, что ты! Как же он на меня руку-то поднимет? Я ж судьба его. Ну, заденет по неловкости, так я зла в сердце не храню.
Воевода устало вздохнул и ответил:
- То-то и оно. Матрела, следи за девкой, а то ведь не доживет до зимы, забьет он ее. А ты, - смотритель повернулся к блаженной, - допросилась-таки. Говорил - работать не будешь, отправлю твоего ненаглядного на выселки? Я слово держу. Завтра же духу его в Цитадели не будет. Покуда не увижу, что ты за ум взялась. Иди отсюда.
Несчастная выбежала, захлебываясь слезами от ужаса предстоящей разлуки. Следом вышла и Матрела, на круглом добром лице которой отразилось жалостливое понимание
42
"Тык-дык, тык-дык, тык-дык…" - Тамир уже всей душой ненавидел этот размеренный звук. Увы. Ничего другого в последние дни слышать ему не доводилось. Он бы и рад, но копыта усталого жеребца извлекали из окаменевшей от засухи дороги только эти заунывные глухие "тык" и "дык".
Раскаленный воздух обжигал затылок и плечи, во рту пересохло. Несколько раз он прикладывался к баклаге, но нагревшаяся вода не утоляла жажды. Он плескал на темя, умывал лицо, чтобы пот не разъедал глаза, и ехал дальше.
На небе ни облачка… Рубаха уже давно снята в глупой надежде, что горячий ветер обдует изнывающее от жары тело, и станет полегче. Как бы не так! Даже сейчас, когда солнце уже катилось к горизонту, от земли по-прежнему пыхало жаром.
Тракт вился меж пожухлых лугов, но впереди уже виднелся лесок. Слава Хранителям, тень! В старину, когда такая жара стояла, обозы и странники только по ночам в путь пускались. Ныне же - терпи и не ропщи.
Заветная опушка приближалась, и даже уставший Ярко припустил резвее, позвякивая сбруей. И ему в прохладу хочется.
Через пол-оборота обережник расседлал скакуна, вытер тяжело вздымающиеся бока жеребца холстиной, обнял за шею и погладил по усталой морде:
- Замаялся, да?
Конь фыркнул.
- Ну, идем, идем, ручей где-то рядом совсем.
Брести им и впрямь пришлось недалеко. Ручеек оказался тоненьким, мелким - лишь напиться. Даже лечь в него, чтобы хоть немного омыться, и то не получилось бы. Кое-как Тамир обтерся сырой тряпицей, выполоскал задубевшие от соли рубаху и порты, а потом надел их, как были - сырыми. Благодать!
Ночлег обустраивал уже в подкравшихся сумерках. Наломал лапника, приготовил нехитрое ложе, застелил ветки войлоком. Развел костер, обнёс место стоянки обережным кругом, стреножил и привязал коня. Похлебка весело булькала на огне, пахло луком и мясом, по телу разливалась благодатная истома. Привалившись спиной к переметным сумам, странник устало прикрыл глаза. Три последние седмицы высосали все силы. Ныне даже не верилось, что все закончилось, и он возвращается в Цитадель.
…По приезде из родного города, Нэд отправил Тамира в Тихвень. Упырь разодрал там обережника, обескровил, паскуда, сторожевую тройку. Вот и пришлось выучу Донатоса спешно ехать в городишко, принимать требы и ждать, пока Нэд пришлет нового колдуна. По чести сказать, Тамир недоумевал, почему его самого не оставят в Хранителями забытом Тихвене, но, видать, Глава отмерил ему мотаться по дорогам.
Донатос на прощанье сказал: