С этой песней сборщики праздничной дани наконец устремились по улице, а Нелли смогла приблизиться к одинокому дереву.
Грубоватой работы браслет, украшенный желтыми полупрозрачными камешками, туго опоясывал разросшийся ствол. В одном месте, впрочем, была неровность и оставался из-за нее зазор пальца в два толщиною.
Нелли просунула между браслетиком и стволом пальцы, сама не зная для чего, просто из привычного желания прикоснуться к украшению. Было оно ледяным, даже сквозь перчатку. Слишком уж ледяным, у Нелли даже помутилось в глазах. И на одно заволокшее взор мгновение ей помнилось, будто вокруг нету ни церкви, ни изб, а раскинулся в летнем палящем зное высокий некошеный луг. В цветах сидела маленькая девочка в рубахе из белой холстины и неподвижно ждала, чтобы бабочки сели на ее распущенные льняные волосы и вытянутые на коленках ладони.
Видение было слабым и как бы прозрачным. Почти сразу зимний день проступил сквозь него и стал единственною грубой реальностью, скрипучей и морозной.
Нелли в растерянности огляделась по сторонам, высвобождая руку. Шагах в десяти от нее стояла Параша.
- Никак получилось у тебя что? - живо спросила она, подходя.
- Не должно было получиться, - почти с испугою отвечала Нелли. - Это ж не мое, ты знаешь…
- Растешь ты, касатка, - улыбнулась Параша, поправляя выбившиеся из-под только что накинутого цветочного плата распущенные волосы. В церкви, по случаю причащения, была она простоволоса. - Ты растешь, а вместе и сила твоя растет.
- Так что ж я, любые камни тогда читать стану?
- Ну, уж верно, не так хорошо, как свои кровные. К тому ж тут, может, и я тебе помогла. Ты с нарукавьицем говорила, а я с деревцем.
- Тебе жалко ее, девочку-то? Она вить там внизу, под корнями.
- Не жалко. Рябинкою ей лучше быть, чем человеком. Одно плохо - лес вокруг нее повырубили. С другими-то деревцами веселее. Да еще одно - зря людишки думают, будто девочка их защищает. Нету ей дела до них.
Глава IV
Новый же, 1785 год отпраздновать, почитай, не удалось вовсе. В метельной тьме путники подъехали посередь проселочной дороги к какой-то вовсе крошечной избушке, скорей даже сторожке, хотя что было в лесу сторожить?
В единственной горнице, служившей и сенями, помещалась маленькая печь, на какой улежать разве ребенку, нары да стол с одною лавкой, и то было тесно. Единственное окно покрывал слой льда в палец толщиною, но топили, казалось, недавно.
- Где ж хозяева? - удивился Роскоф, распутывая мокрый от снега башлык.
- Оных у сего крова нету.
- Шутите, Ваше Преподобие?
- Нисколь. Мы вить уж близко к Перми, места глухие. Чем суровей условия климатические, тем добрее друг к дружке люди. Ничего не стоит пропасть зимою от холода. Дом вправду ничей, поглядите, Вы не обнаружите в нем ни одежды, ни имущества. А вот хлеба насущного найдете. Вы видали дрова под навесом? Сегодня мы натопим и обогреемся, а завтра с утра возобновим их запас для других путников. Найдутся здесь и огниво с трутом, и теплые шкуры.
- Экой замечательный обычай!
- Жестокая необходимость его породила. Того, кто разорит подобный приют, могут повесить на ближней же осине. Есть и другой обычай, быть может предосудительный. На задах деревенских огородов хозяйки вывешивают зимою узелки с сухарями, салом, солью и другим необходимым. Принято считать, что человек, воспользовавшийся подобным узелком не по праву, навлечет на себя проклятие.
- Кто ж вправе ими воспользоваться?
- Тот, кто не смеет переступить порога дома. Беглый каторжанин, изгой. Крестьяне разумеют - и отщепенцу надобно питать свои телесные силы, какие б грехи ни лежали на его душе.
- Вот уж молодец, кто для нас постарался! - Катя колола уже лучину на растопку. Вскоре в печи полыхал уже огонь, и сделалось возможным снять верхнее платье.
Праздничный ужин составила непритязательная копченая оленина с ржаною краюхой да малага из серебряной фляжки, коей отец Модест с Роскофом сами выпили по бокалу, а остальным налили по трети, ежели не менее.
Ни тебе гаданий, ни ряженых, что бродят сейчас даже по самой убогой деревне с соломенным чучелом лошади, в вывороченных тулупах да с бородами из мочалы. Мужчины завели вполголоса какой-то скучнейший разговор о догматах, в котором и подслушивать-то было нечего.
- В том и постоянная беда Церкви католической, что лекарства временные и животворные для больного она делает постоянными и уж морит ими здорового. Таков и целибат, вить введен он был в эпоху жесточайшего падения нравов опять же средством лекарственным. Подумайте, целибатник вить не монах, чина ангельского, преодоления страстей земных, на нем нету. Он такой же мужчина, как мы с Вами. Опять же монах обитает в стенах, обороняющих от соблазна, приходской же священник брошен в мир со всеми его прельщениями. Сколько зла от сего, я не единственно грех подразумеваю! Согласен, кто устоит, будет тверд особой твердостью, да много ли таких?
- А Вы женаты, Ваше Преподобие? Давно собирался я спросить.
Нелли навострила было уши.
- А я как раз целибатник, да только не ради общего правила несуразного, а по необходимости, - отец Модест отхлебнул малаги. - Жизнь моя чревата опасностями, Филипп. Жестоко было б предлагать женщине столь великие тревоги. По щастию, давно минули те времена, когда каждый мужчина роду нашего должен был оставить потомство. Нас теперь много. Но ворочаясь к догмату филиоквистскому…
Нелли вздохнула.
- Давайте хоть уж о страшном говорить, - Катя уперлась плечом в горячую стену печи. Нелли и Параша тоже устроились перед печкой на полу, вкруг прибитого противу искр железного листа. - А то что за Новый год?
- А метель метет по-новогоднему, - Параша прислушалась не без озабоченности. - Может, ты, касатка, расскажешь про тех живодеров из дальней сторонки, которы кровь человечью из деревянных чаш пили?
- Да уж рассказывала, - Нелли не слишком хотелось вспоминать сейчас заточенный в хрустальных бусах рассказ о девушке, погибшей, когда был взят странными людьми в рубище огромный каменный замок. Одного вить Катька с Парашей не понимают, что все чувства женщин из ларца она, Нелли, переживает словно свои собственные, и не слишком ей весело вспоминать ужас и смерть. Сразу, когда она не чает, на каком свете, и радехонька, что наконец безопасна, это одно. А чтобы стоны раненых и треск замковых ворот под тараном, когда темные доски лохматятся вдруг белесой щепой, через которую просовывается железное жало, сделались не ее воспоминанием, но страшною сказкой - это совсем другое. - Лучше ты расскажи чего.
- Ну ладно уж, - Параша скривила губу в притворном недовольстве. - Про порчу рассказать?
- Расскажи, расскажи!
- Это взаправду было, только давно. - Подпихнутое в огонь полешко вспыхнуло, озарив курносое лицо Параши алым всполохом. - Был царь на Москве, молодой, да нещасливой. Женился один раз на красавице иноземной, да году не пожили. Один раз попила красавица в жаркий день студеной воды из реки, да ухватила ее лихоманка-Иродиада. Три дня пометалась в жару, да и умерла. Остался царь молодой в пустом гнезде, ровно птица без птенчиков. Погоревал сколько надобно, да опять жениться надумал. На сей раз выбрал красную девку из своих, из русских. Да только в те поры много горя русские знали от нелюди косоглазой. Вроде тех, что у проклятого Венедиктова на посылках. Сперва набегами набегали людей убивать да города жечь, да грабили сами, а потом сказали нашим царям: мы-де жечь-убивать больше не станем, да только жить заселимся у вас под боком, чтобы вы сами доброй волюшкой злато да меха нам везли. То есть еще и сам вези им награбление. А делать нечего, большая в те поры у нежити окаянной сила была, не перебьешь, пришлось одаривать.
- Парашка, так это ты про иго монгольское рассказываешь, - Нелли зевнула. - Никакая это была не нежить, а просто люди желтой расы. Дань мы вправду плачивали, покуда одолеть не смогли.
- Скажешь, не нежить. Старики сказывают, были те точь-в-точь Венедиктовские. Только я не о том. Худо тогда жилось, то сам в гости к нежити езди, гадость там всяку ешь-пей, вроде лошадиного молока прокисшего, то к себе их зови для почета. Пришлось царю и на свадьбу звать нежить-то, а куда денешься. Сели те за столы недовольные, что царь красавицу такую в жены берет. Ну закончился пир, проводили молодых в опочивальню. Легли они как положено на снопы пшеничные да одеяла соболиные, хотел царь обнять молодую жену, да так и обмер. Вроде как покойница с ним рядом лежит, лицо окостенелое, глаза ввалились да глядят мертво, будто оловянные.
- Бр-р, - Катя передернула плечами.
- Пошла было царица ласковые слова мужу говорить, а тому еще страшней. Кажется, ровно мертвец с ним разговаривает, из гроба убежавший, а прикоснуться к ней боится, проверить, холодная она али нет. Тянет руку да невмочь, отдергивает. Так и закончилась ночь брачная. Наутро глядит молодой на жену венчанную - жива да красна, румянец на щеках играет. Только глаза, понятное дело, заплаканные, что мужу не угодила. Ну, думает, угорел вечор, вот и помстилось. На другую ночь осталися молодые в опочивальне вдвоем, хочет царь обнять новобрачную, да только опять перед ним мертвец мертвецом, только еще страшней прежнего. С перепугу за постелею спрятался от молодой жены. А наутро опять перед ним девица живая да писаной красоты. Долго так царь мучился, а потом отослал ее родителям. А на третью свадьбу уж сообразил нежить не приглашать, вот и вышло все ладком. Сглазили они вторую царицу-то.
- Вот нашли развлечение в небылицах, - недовольно заметил Роскоф.